Михаил Войкин

Родился в г. Петропавловске-Камчатском-50.

Пишет песни и стихи. Публиковался в литературном альманахе «45-я параллель». Имеет музыкальные альбомы авторских песен «Аэроволны» и «Больше большего…» (опубликованы под псевдонимом Voykin на музыкальных платформах).

Ученик поэтических семинаров Д. Воденникова (школа писательского мастерства «Пишем на крыше»).

Живет и работает в г. Красногорске.

* * *

 
«Ты помнишь наше королевство?» —
меня спросил мой младший брат.
Оно цветком росло из детства,
как дом, как златоглавый град.
 
 
Отец-король и мать-создатель,
тебе – цветок в ее руках.
А я не с ними, я – предатель,
и, значит, мне – репейный страх.
 
 
Лишь потому, что не устроил
родную жизнь подобно тем,
кто в королевстве стал героем,
не на сезон, а насовсем.
 
 
Тебе мое благословенье.
Я мамин сад не сберегу.
Оставив право на сомненье,
колючим семечком сбегу.
 

* * *

 
Из тебя вырастали стихи,
как из детства дурные привычки.
А теперь твои листья сухи
и хотят лишь корзины и спички.
 
 
Да, мы вместе взрослели, цвели,
наши яблоки падали рядом.
Если ты не любила – останься в пыли,
знать, тебе там остаться и надо.
 
 
Оттого, что тобою уже не владеть,
я в болезни собой не владею.
Я хотел бы, как пьяный, к тебе охладеть,
я хотел бы, да я не умею.
 
 
Я не шел бы к себе в эту зрелую ночь,
чтоб писать про тебя и про детство.
Только яблокам этим уже не помочь.
И от этой мне мысли не деться.
 

* * *

Я вижу мальчика,

который хочет быть таким же, как ты.

И он старается так, как может стараться лишь младший брат или единственный сын.

Ведь когда ты старший не по возрасту,

а по вдохновению —

он, словно Господь, назначает тебя быть во главе его свершений.

И это при всей твоей слабости, глупости

и редкой удаче.

При всей твоей неспособности дать ему хоть что-то из того, что мог бы дать отец.

Но мальчик берет тебя за руку, и ты ведешь его за собой, даже не думая, что на самом деле – это он ведет тебя.

* * *

 
Отболеешь до стремленья —
встань, как заново рожденный.
Вопреки природе тленья,
октябрем не обделенный.
 
 
Укрепи листвою ветви,
отпусти на волю корни.
И своей земли отведай,
и другим себя запомни.
 
 
Больше большего не будет,
ну а меньшего – не надо.
Выходи из леса судеб,
ведь никем ты не разгадан.
 
 
Там, где были плоть и память,
остается плот и выбор.
То, что раньше звали «нами»,
ускользнет крылатой рыбой.
 
 
Выйдя из древесной кожи,
ты обучишь, как деревьям
не надеяться на боже,
отрастив плавник и перья.
 
 
И за соснами печали
хлынет выбранное море,
чтобы ты сумел отчалить
от неписаных историй.
 

НАДИКТОВАЛ ШЕСТИЛЕТНИЙ СЫН

 
Мальчик-вишня в красной футболке,
потерявший зеленых родителей,
с ветки сорванный болью взросления,
пойманный кем-то чужим.
 
 
Для каких-то неведомых опытов,
переживший массу опасностей,
в неизвестной лаборатории,
он смог выбраться с помощью странных людей.
 
 
Эти люди как будто бы склеены,
словно варево неоднородное —
красно-сладкое, жизнью кипучее,
красный мальчик стал главным у них.
 

* * *

 
Детство кончается вырубкой сквера,
больше не наши «наши» деревья.
Бабушка Нина, Сережкина – Вера
смотрят на это, смотрят не веря.
 
 
Будто их дети состарились хором,
рыцари-всадники канули в Лету.
Разве узнаешь сегодня Егора?
Кажется, здесь, да вот прежнего нету.
 
 
И посмотри, как раздавлены кроны,
словно бы в Риме забыли про флаги.
Нет больше залы почти уже тронной,
нет больше в нас королевской отваги.
 
 
Нас никому не спасти от паденья,
все мы, как яблоки, – падаем кряду.
Всем, кто упали венчаться под сенью
у материнского темного сада.
 

Проза

Маргарита Ронжина

Писатель, совладелица и директор по развитию брендингового агентства AIR, Екатеринбург.

Участник Уральской писательской школы, всероссийского Форума молодых писателей «Липки» (2021). Участник литературного клуба «КЛКВМ» под руководством Ольги Брейнингер (2020–2022). Участник «АСПИ. Новое поколение» (2022). Участник «Тавриды-Арт» (2022).

Ромаяна
Сквозь десять тысяч смутных лет

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (ПРОЖИТАЯ ЯНОЙ),

в которой трое бегут из дома, отчаиваются и неизменно меняются, а потом случается неожиданное

Мы убежали втроем. Я, он, его брат. Брат и нашел первую квартиру, в которой пахло жареной мойвой, сливами и спиртом. Даже не квартиру, комнату, даже не комнату – чердак, даже не чердак, а сжатое тройным физическим страхом дупло, долбаное дупло дерева, в котором нам приходилось спать, прижавшись друг к другу так, что я не вполне понимала, кто из них (вас) грел руки между моих ног.

Грязь окружала нас повсюду, с того момента и навечно, но я этого еще не знала, знать не могла; грязь только зародилась внутри и начала поглощать явь, выстраивая мир вокруг.

Сам побег, внезапный, шершаво сбитый, сотканный из множества неправд, не давал ни вспышки справедливости, ни возможности возвращения. Побег стал и точкой, и запятой, и точкой с запятой, и во всех этих преобразованиях казалось, что туда, наружу, отошел мой дух, а тело, тело лежит там, где и лежало, откуда вышло, в земле, лежит и все ждет и – начала, и – конца.

Сперва мы ни о чем не думали, шли через лес, бежали по полям, нервными скачками передвигаясь от одного укрытия в другое; и от резости, узости, близости холода хотелось забыться: что-то съесть, что-то выпить, где-то досыта поспать. Но еды не было, но любви не было, а то, что было, я раскрошила, раскроила, разделила на троих. Обделила всех.

Нужно было не трогать, не браться делить и быть делимой, но тогда от изнеможения я стала глупой. Нужно было сжать зубы, всей мне сжаться и вдоволь напиться прогорклым запахом сна, усталым запахом настойки из слив и спирта, который, раз не ушел сразу, не уйдет потом никогда.

Наутро мы добыли кофе, черствеющий хлеб, подсолнечное масло и соль, а потом, еле переждав день, вышли в освещенную лампами темноту, распробовали местные сладости и фрукты. Не кусали уже от голода пальцы, а делали все нежно, осторожно, чуть смакуя, хоть и с оглядкой. Рома шутил, приобнимал, старался подбодрить, брат мрачно размышлял, подсчитывая общие деньги.

– Продержимся полгода, – закончив, сказал Л.

– Если будем экономить, то целый год, – добавил Рома, и оба сочувственно посмотрели на меня.

– Только не мои вещи!

Тогда я за что-то держалась. За Рому. За чемодан с дорогими на родине вещами и за новую технику. За не себя, которая ушла за мужем. – Нет, нет, мы говорим про деньги, а там посмотрим. Пока поживем в комнате, брата отселим на другую кровать. Я верну нас назад, любимая, обещаю. Все это – наше испытание.

Рома поцеловал меня в губы. Брат хмыкнул. Он тогда уже не верил в возвращение, но вроде как верил в любовь. Как и я, верила, одной только душой и жила. Разве есть до чего-либо дело, когда так любишь, думала я. Когда такая кама, такая она.

Мы с ним были очень близки. Опасность, страх на какое-то время сделали обоих животными, умеющими ладить телами; словно по частице от каждого осталось по пути, в лесу, и уединилось там же. Я гордилась, что, потеряв все, мы сохранили чувства.

Мы могли – я могла – любить только так: сжавшись, скомкавшись, спрятавшись друг от друга, друг в друге, друг. Мы – я – прятали отчаяние под подушку, вместе с израненными руками, с пальцами, хранившими влажность любви; пальцами, служившими вечностью покоя и вечностью продолжения, вечностью близости и вечностью страсти. Пальцы готовились стать платой за сжатые страшные мысли и скупые поступки. Случайной платой за беззаботную, беззубую, беззащитную перед яростью любовь.

– Ты мое солнце, – говорил он.

И я становилась солнцем, хотя была землей. А Рома – лунным месяцем, его улыбка светила только для меня, а моя для него, и не было в мире ничего надежнее и чище.

Он обещал, что все проходит, и это пройдет, и мы вернемся, возьмем империю в свои уставшие умы, натруженные руки; будем вместе править подданными-сотрудниками, учить их любить и чтить традиции, да, верно, нужно лишь немного потерпеть, и мы будем сеять свою дхарму. Он все шептал и шептал, а его брат тут – рукой дотронься и спугни – старался дышать как можно тише, чтобы он, чтобы ты продолжал говорить; говорить и ласкать мое скомканное, покорной страстью пахнущее тело.

Скоро, но не слишком, брат переехал спать на отдельную кровать, сначала даже без постельного белья, он укрывался принесенной на себе из дома походной курткой, не достававшей даже до паха.

– Это брат должен спать тут, – горевал ты.

Л. обрывал его преданной песней, ведь что же, он сам так хотел. Уступил нам постель, из уважения к Роме – старшему брату и главному наследнику, и мне, его жене, его вещи. Потом Л. купил себе одеяло, подушку и новые носки.

И время потекло.

Временное превратилось в камень, каменья на моем обручальном кольце, которое вскоре тоже пришлось продать. Есть хотелось больше, чем страдать о золоте.

Днем и ночью братья занимались возвращением. Встречались с какими-то агентами, друзьями и «друзьями», решали, как выпутаться; все пытались собрать, поднять кого-то и свергнуть тех, кто сверг их. Меня никуда не брали, я и не хотела, чтобы брали. И не ходила, ждала в грязной, уже грязной, но чистой на вид комнатке и впитывала памятью запахи, чтобы потом носить их, как пробник прогорклой жизни, повсюду и везде.

Паспорта стоили дорого. Те, с помощью которых пересекли границу, мы выкинули сразу. У моих родителей просить было нельзя. Огромное приданое, состояние, объединенное с Роминым после замужества, сейчас было заперто, уничтожено, забыто.

Он отговаривал меня, я помню.

Когда стало нечего продавать и нечего есть, брат устроился доставщиком продуктов, водил новенький, глянцевый, обклеенный рекламными обещаниями грузовик, и из его внутренностей носил тяжелые пакеты, бутыли с водой по лестницам и лифтам, туда – в квартиры. Впитывал запах чужих избыточных жизней и приносил домой. Делить.

Рома сначала год работал вместе с ним, но сломал руку, лег на диван, и пока срастались кости, оставался там, молясь, размышляя и отвлекаясь лишь на меня. Брат покупал еду, платил за квартиру-комнату-дупло, в которой мы с его братом, моим мужем, братом брата, перевязав покрепче руку, частенько предавались любви.

Его любовь была во мне всегда. Этот сосуд – я – наполнился сразу, как мы влюбились, как поженились, как стали узнавать друг друга. Я сглатывала коктейль, до краев наполненный многословной любовью, писала этой любви письма, надеясь, правда, не отправить их никогда.

Мне нужно было найти дело.

– Найди себе дело, – как чувствовал, советовал Рома. – Не ради денег, но и деньги не помешают. Пока наше возвращение застопорилось. Я скоро смогу работать рукой, приятель приятеля должен подыскать мне хорошую работу. И все наладится, моя принцесса. Пока наш долг терпеть. Но все воздастся.

Я отворачивалась, но смотрела на него, ведь какая разница, куда я повернута, если все равно смотрю на него, всегда на тебя одного. Он, ты не понимал.

Тогда я закрылась в себе, забаррикадировалась молчанием.

И друзей не стало, и подруг не стало, потому что как можно близко общаться, если никто из нас не знал самого мелкого, ежедневного, бытового, и от усталости никто из нас уже не хотел этим делиться. Они – от усталости оставшихся – смущенной, я – от усталости непонятых – тяжелой.

Хотя что мне стоило открывать рот, не думая, отвечать, не думая, спрашивать, вести светски-пустые беседы: что ты ела; кофе; а с чем; с чем, с конфетой; разве ты не завтракаешь; нет, а ты; я очень голодна с утра, люблю пораньше встать и долго сидеть, плотно поесть кашу или бутерброды с чаем; а много ты пьешь кофе; много, чашек пять в день; ой как вредно, я читала статью, что не больше двух можно в сутки, и чая тоже, и лучше всего, конечно, пить воду, я пришлю тебе ссылку; не надо, спасибо; как хочешь; а как там Рома, как он держится; спасибо, хорошо, а твой; да все так же, качели, то люблю, то отстань, но деньги приносит, в отпуск вот собрались на море; ясно, молодцы; и вы однажды поедете, все получится; да, наверное, да.

Ничего мне не стоило вот так открывать рот. Наверное, стоило все.

Не узнаю я тебя, Ситаева, написала как-то подруга и подругой быть вмиг перестала. Конечно, как можно меня узнать, меня ведь нет. Ведь мне пришлось уехать.

Беседы, конечно, тоже не были пустыми и бессмысленными. Они давали ощущение течения, развития, со-причастности, они привлекали очевидцев нашей жизни, выписывающих, подписывающих свидетельство бытия, которое, впрочем, совсем скоро могло стать и освидетельствованием тела. Но отвечать призракам прошлого я перестала. Я пила кофе с конфетой. И не завтракала. Вот и все, что обо мне нужно знать.

А еще я падала в грязь, и пока, пока я вставала.

* * *

Работа нашлась в продуктовом киоске на отбитой остановке, куда автобусы подходили три раза в день. Прямо на киоск выходила задняя сторона автомойки-автомастерской. До города пешком было минут десять, но этот отшиб, закуток жизни жил в безвременье и бессловесности здравого смысла.

Личность там не проверяли. Не нужно было показывать документы, а может, и нужно, но наличных денег я все равно не видела, поэтому руководство – бритый старичок Кабана – закрыло глаза; старичок закрыл одинокий глаз, а другого глаза не было видно за повязкой, и махнул рукой, махнул, я выдохнула, взял. Милая девочка, не правда ли, мало ли почему она прячет свой поддельный паспорт, паспорт, которого нет.

Да, налички уже не водилось. Они расплачивались картами, словно бы ненастоящими, нарисованными искусственным интеллектом картинками. Покупали в основном жвачку, булочки, шоколад, вечером сухари и пиво. Крепкого не водилось, по крайней мере легально, а нелегально – можно было отхватить даже не от коршуноподобного, по кличке Чиил, главного техника, а от его жены – любовницы всех и каждого поочередно.

Чиила звали Чиилом прямо, в глаза, и за глаза, и конечно, не из-за него самого, его там, в теле, каждый день напивающемся до беспамятства, уже давно не осталось; но жена была, жена управляла, методично и жестоко брала, что хотела, от других мужчин.

Мальчики днем должны работать, говорила Чиилова жена. А что делать ночью, что делать ночью, умалчивал закон и много того крепкого, спиртового, которое она сама потом приносила своим «мальчикам». Меньше знаешь – крепче живешь, говорила она мне, запираясь с очередным ночным развлечением, задергивая шторы в своем проходе между наракой и сваргой, пожирая души в этой патале страстей, в этом бессмертии жизни, которая еще неизвестно куда, потому что в этом мире сбились все настройки, их, нас, всех приведет.

Да, я хорошо понимала, мое дело – принимать товар от мутного, такого же беспаспортного, елозящего взглядом по бедрам человека; отбивать товар для клиентов, прирученных Чииловой женой; не забывать в конце дня считать по чекам кассу, закрывать киоск, передавая ключ в автомойку.

Чего они могли бояться? Уж точно не меня, бесправное, обезличенное, бежавшее, изгнанное родной землей мужа существо. Последние годы с Ромой погнули, научили меня – знай свое место. Все в этом наотшибном микромире существовало для мойщиков и объектов-потребителей мойщиков. И я, выходило, существовала лишь для них. Пока работала в киоске, я жила для них.

И мы – я и они, мы ярились, растворялись в бессмысленности инерции. И когда нечаянно встречали глазами глаза, понимали – длить нам это состояние вечно. Они – вечно будут копаться в грязи, но делать свое дело, я – пытаться любить в новых условиях, но в остальное время тоже копаться, в нечистотах, что уже начали скапливаться в уголках тела.

Снаружи и будто бы внутри.

Царевна, рожденная и взятая из грязи и в грязь теперь вернувшаяся. Но те времена я почти забыла. Как и он, как и ты?

После работы дома меня встречали Рома и Л., и я оживала для мужа. Мы вместе готовили, залпом смотрели сериалы, одну серию за другой, как будто там, в следующей, обязательно в следующей, должны показать, как нам дальше жить. Хотя мы уже перестали пытаться. Я сидела посередине, между ними. Иногда закрывала глаза, а Рома понимал знак и беззвучно убивал таракана. Л. морщился, но молчал и отпивал пиво большими глотками.

Я так больше не могла, не могла, не могла. Но почему-то тоже молчала.