Евгений Егоров

Родился в 1993 году в г. Екатеринбурге. Окончил физико-технический факультет Уральского федерального университета. Работает IT-консультантом. Живет в г. Москве.

Снос

– Значит, сносить нас будут? – спросила Вера Павловна, лениво водя шваброй по старому паркетному полу.

– Похоже на то. – Владимир Петрович отложил свежий номер «Вечернего Свердловска» в сторону и отхлебнул из стакана с чаем. – Говорят, наверху постановление еще два года назад приняли. И вот только теперь собрались.

Вера Павловна вздохнула.

– Наверное, это к лучшему, – после недолгой паузы произнесла она. – Нехорошее это место, Вова.

Владимир Петрович, успевший к этому моменту достать из первого ящика своего вахтерского стола открытую пачку сушек, удивленно поднял брови.

– Что значит нехорошее? – непонимающе спросил он.

Вера Павловна распрямилась и с раздражением посмотрела на вахтера.

– Не делай вид, будто не понимаешь, о чем я, – укоризненно заговорила она. – Тут же царя расстреляли. Вместе с семьей.

– Ах вот ты о чем, – хмыкнул Владимир Петрович и задумчиво почесал седой прокуренный ус. – Ну расстреляли. И что с того?

– А то, – горячась, продолжила Вера Павловна. – Что души здесь невинные погублены.

– Ну, положим, не совсем невинные. – Владимир Петрович окунул сушку в чай. – Вспомни, сколько царь народу загубил. Одна Ходынка чего стоит…

– А детки? – перебила его уборщица. – Великие княжны, молодой царевич. Еще и больной. Их-то за что?

– Время было такое, – отрезал вахтер. – Сама знаешь. Лес рубят – щепки летят.

– Да знаю я, – потупилась Вера Павловна. – Но все равно, не по-христиански это. Вот теперь и отзывается. Бог все видит.

– Дура ты, Вера, – покачал головой Владимир Петрович. – В Свердловске уже тридцать лет живешь, а ум все тот же, деревенский. Как будто из своего Старопышминска никуда не уезжала. Нет никакого Бога. И ерунду свою прекращай говорить. Стыдно слушать.

– А ты больно умный, – огрызнулась уборщица. – То-то вахтером работаешь на старости лет, а не профессором каким-нибудь. И никакая это не ерунда. Ты в ту комнату когда последний раз ходил?

Владимир Петрович пожал плечами.

– А я каждый день полы там мою, – вздохнула Вера Павловна. – И с каждым днем все хуже и хуже. Плохое это место, Вова. Захожу туда – и убежать хочется. Сама не знаю почему, а страшно. Вот сейчас надо туда идти, а я боюсь.

– Суеверия, – зевнул Владимир Петрович и допил чай. – Ничего там нет, Вера. Так что иди мыть спокойно. Если что, – улыбнулся он, – кричи. Так уж и быть, помогу. Не боженька же тебе помогать будет.

Узкое морщинистое лицо Веры Павловны потемнело от гнева. Сдержавшись, она подхватила ведро со шваброй и молча направилась к лестнице, ведущей на нижний этаж.

Вахтер равнодушно посмотрел ей вслед, почесал лысеющий затылок.

Затем развернулся на стуле и принялся смотреть в окно.

«К матери бы надо съездить, – думал Владимир Петрович, глядя на безлюдную улицу, залитую полуденным августовским солнцем. – Ира сказала достать… как его… совсем память ни к черту… пирамидон, вот. Надо Боре позвонить, у него дочь вроде фармацевтом работает. Авось поможет, по старой памяти. Хотя толку все равно не будет. Девяносто лет, ничего не попишешь…»

Его размышления прервал истошный крик уборщицы:

– Вова-а-а-а!

Вздрогнув, Владимир Петрович поднялся из-за стола и быстро зашагал к лестнице.

Спустившись на нижний этаж, он прошел по коридору и увидел Веру Павловну, замершую возле открытой двери одной из комнат. Комната была проходная и вела в то самое помещение, о котором они говорили несколько минут назад.

– Вера, что случилось? – встревоженно спросил Владимир Петрович.

Уборщица медленно повернулась к нему.

– Там, – тихо сказала она, глядя на вахтера расширившимися от ужаса глазами. – Там…

– Да что там такое, – удивился Владимир Петрович и заглянул в проходную комнату.

И обомлел.

Вторая дверь, ведущая в соседнюю комнату, исчезла. Вместо нее пространство от пола до потолка заполняло мерцающее голубоватое свечение. Полностью скрывая происходящее в комнате, оно струилось плотным кольцеобразным потоком, наполняя затхлый воздух нижнего этажа освежающим послегрозовым запахом озона. Одиночные сгустки света с едва слышным треском падали на пол, сразу же растворяясь на облупившихся половицах.

– Что за… – пробормотал Владимир Петрович, пораженный необычным зрелищем.

– Господи, спаси и сохрани, – закрестилась Вера Павловна. – Пощади рабу твою, Веру, во имя…

Ее тихий, монотонный голос вывел вахтера из оцепенения.

– Молчи, дура, – шикнул он, и уборщица растерянно замолчала.

С полминуты Владимир Петрович молча наблюдал за светящимся потоком. Затем, решившись, осторожно зашел в комнату и замер на месте.

– Вова, зачем? – услышал он за своей спиной испуганный голос Веры Павловны.

– Не бойся, я осторожно, – успокоил ее Владимир Петрович и вдруг сделал еще несколько шагов.

Вера Павловна всплеснула руками.

– Вова?

Владимир Петрович и сам не понимал, что он делает. То, что вначале воспринималось им как простое любопытство, превратилось в какую-то необъяснимую силу, заставляющую идти в сторону свечения, словно оно было мощным магнитом, а сам Владимир Петрович – маленьким бруском железа. С каждым новым шагом вахтер с ужасом осознавал, что ноги перестают его слушаться и двигаются сами, подчиненные чьей-то непостижимой воле.

– Вера… оно тянет меня, – прохрипел Владимир Петрович, тщетно пытаясь остановиться. – Помоги.

Но было поздно. Когда до мерцающего потока оставалось несколько метров, ноги Владимира Петровича перешли на бег. Последнее, что он успел увидеть, с трудом повернув голову, – была Вера Павловна, без сознания лежащая на полу.

Затем его окружил свет.

* * *

– …И все-таки, Ваше Величество, считаю своим долгом заметить, что тогда вам несказанно повезло. Две раны на голове, кожа была рассечена до самой кости – и без каких-либо серьезных последствий. Как говорили у нас в академии, fortes fortuna adiuvat^[1].

– Благодарю вас, дорогой Евгений Сергеевич, но знали бы вы, какие черные мысли меня посещают! Явственно ощущая все то, что происходит с несчастной Россией, я порой малодушно думаю: а может, лучше бы я погиб тогда, в Оцу. На престол бы взошел Георгий, и кто знает, может…

– Боже мой, Ники, что ты такое говоришь? Неужели ты забыл, что несчастный Джорджи умер всего через три года после твоей коронации? Не будь тебя, эта ужасная смута началась бы гораздо, гораздо раньше.

– Дорогая Аликс, ты, как всегда, права. Но я лишь хотел сказать, какую роковую роль может сыграть одно-единственное мгновение. Как бы сложилась наша жизнь, если бы папа приказал казнить не одного Ульянова, а всю…

– Тогда Его Величество уподобилось бы этим чудовищам, которые разрушили все, что строилось веками. Ты же знаешь, Ники, что Александр Александрович был добр и милостив, и он бы никогда так не поступил. Доброта и великодушие – эти добродетели были издавна присущи нашим самодержцам, и именно они в конце концов привели нас к гибели.

– Papa! Maman! Умоляю вас, прекратите этот бессмысленный спор. Лучше вспомните хорошее. Ах, какой прелестный бал был устроен в честь моего совершеннолетия. Мой первый выход в свет! И я впервые встретилась с офицерами моего полка, papa, вы помните?

– Моя милая Оленька, я бы отдал все на свете, чтобы еще один раз увидеть тебя, кружащуюся в вальсе посреди дворца. Восторженный полет юности, Аликс, что может быть прекрасней этого?

– Papa, прошу прощения, но мне кажется, что там кто-то есть.

– Ты прав, Алексей. Пустившись в эти теплые, но все же отчасти горькие воспоминания, мы совсем забыли о главном. Да, наконец это человек. Подождем еще несколько мгновений, и тогда мы сможем оценить его по достоинству.

– Oh, mon dieu, papa, это мужик.

– И правда, Ники, я вижу, что он из крестьян. Разве человек такого происхождения сможет сделать то, что необходимо?

– Дорогая Аликс, я сомневаюсь, что мы дождемся персону благородных кровей. К моему глубочайшему сожалению, за эти шестьдесят лет число таких людей в России значительно сократилось. И потом, разве происхождение определяет человека? Вспомни Ломоносова, Кипренского. Елисеевых, наконец. Но боюсь, проблема в другом.

– В чем же, Ники?

– Я вижу, что этот мужчина глуп. Он самодоволен и мелочен, в его сердце нет места вере. И он думает лишь о сиюминутном счастье, его не заботит будущее. Такой человек не сможет исполнить нашу великую цель, как бы мы ни старались ему помочь. Но прежде, чем принять окончательное решение, я бы хотел услышать мнение нашего дорогого Евгения Сергеевича.

– Ваше Величество, к несчастью, мой вердикт будет также неутешителен. У этого человека изрядно подорвано здоровье. Отчасти это обусловлено его возрастом, но есть изменения, вызванные нездоровым образом жизни. К примеру, легкие в скверном состоянии из-за курения, есть склеротические изменения тканей печени, скорее всего из-за чрезмерного употребления спиртных напитков. Также налицо ранние симптомы деменции, говоря проще – слабоумия. Подытоживая все вышесказанное, Ваше Величество, я вынужден заключить, что этот человек не проживет и пятнадцати лет.

– Благодарю вас, Евгений Сергеевич. Что ж, первый блин оказался комом. Но не будем отчаиваться. Я уверен, что рано или поздно мы увидим здесь достойного человека. А пока нам остается предаваться воспоминаниям, приятным и не очень. Аликс, ты помнишь, какой был чудный костюмированный бал девятьсот третьего года…

* * *

Спустя несколько часов на посту дежурного УКГБ по Свердловской области раздался телефонный звонок.

– Комитет государственной безопасности, дежурный слушает, – произнес один из дежурных офицеров, сняв трубку.

– Это лейтенант милиции Шевцов. – Голос милиционера звучал испуганно. – У нас… как бы это выразиться… инцидент по адресу: Карла Либкнехта, дом сорок девять. Согласно действующей инструкции, звоним вам.

– Какой инцидент? – раздраженно переспросил дежурный. – Почему звоните нам? Еще раз уточните адрес.

– Дом Ипатьева, – пояснил Шевцов. – Было дано указание докладывать вам о всех связанных с ним происшествиях. Поэтому и звоним. По поводу самого инцидента – извините, но я не могу описать произошедшее словами. Пришлите, пожалуйста, кого-нибудь.

– Что значит не можете? – рассердился дежурный. – Вы же сотрудник милиции. Что это – террористический акт, убийство? Или антисоветская провокация?

– Скорее, последнее, – немного подумав, ответил милиционер.

– Хорошо, ждите наших сотрудников, – бросил дежурный и повесил трубку.

Отметив звонок в журнале регистрации, он набрал номер на селекторе внутренней связи.

– Товарищ полковник, – сказал дежурный, когда на том конце провода сняли трубку. – Докладывает дежурный офицер капитан Евсеев. Только что поступил сигнал из дома Ипатьева. Сообщают о некоей антисоветской выходке. Нет, сотрудники милиции. Не сообщили, сказали, чтобы прислали людей. Да, понял, товарищ полковник. До свидания.

Дежурный дал отбой.

Его собеседник, начальник пятого отдела УКГБ по Свердловской области, занимавший просторный кабинет тремя этажами выше, устало потер виски и откинулся в кресле.

– Ни минуты покоя, – грустно пропел он и набрал номер на селекторе.

– Фомин, – ответил мужской голос.

– Олег, это я. Тут поступил сигнал из дома Ипатьева, надо проверить. Бери с собой молодого, как там его… Морозова и поезжайте.

– А что случилось-то, Валерий Павлович?

– Пока непонятно. Сигнал поступил от ментов, они говорят, что какая-то антисоветчина. Скорее всего, опять лозунг на заборе написали, как в прошлый раз. Но все равно будьте начеку. Дом скоро снесут, мало ли, что придуркам еще в голову взбредет.

– Хорошо, Валерий Павлович, выезжаем.

Фомин положил трубку, посмотрел на Морозова, дремавшего за соседним столом, улыбнулся и громко произнес:

– Товарищ лейтенант!

Морозов встрепенулся, распрямился на стуле.

– Да, что такое, – испуганно пробормотал он, щурясь заспанными глазами.

Увидев, что, кроме Фомина, в кабинете никого нет, Морозов с облегчением рассмеялся:

– Тьфу ты! А я думал – Палыч.

– Нехорошо, Евгений Борисович, на рабочем месте спать, – с напускной строгостью покачал головой Фомин. – А в конторе – вообще никуда не годится. Помнишь такой плакат: «Сон на работе на руку врагам рабочего класса»?

Лейтенант смущенно улыбнулся.

– Понимаешь, Олег, у меня вчера у тестя юбилей был, – принялся оправдываться он. – До двух часов в БУШе^[2] гудели. Думал, не встану. До обеда худо-бедно продержался, а сейчас не могу. Сплю на ходу. И башка трещит – будь здоров.

– Да уж, – протянул Фомин. – Ну и молодежь нынче пошла. Банку держать совсем разучились. Вот я в твои годы мог всю ночь куролесить, а на работе – как огурчик. Было времечко…

Его круглое, добродушное лицо расплылось в мечтательной улыбке.

– Да ладно тебе. – Морозов потянулся к графину с водой. – Ты меня всего на восемь лет старше.

– После тридцатника совсем другая жизнь начинается, – назидательно проговорил Фомин. – Сам поймешь, когда стукнет. И не заговаривай мне зубы. Только что Палыч звонил, дело есть.

– Какое? – не донес стакан до рта лейтенант.

– Опять антисоветчина в доме Ипатьева. И заниматься этим снова должны мы. Точных данных нет, Палыч предполагает, что снова лозунг на заборе. В общем, надо ехать.

Морозов разочарованно вздохнул.

– И ради этого я пять лет учился в юридическом? – недовольно пробурчал он. – Чтобы выяснять, кто намалевал какую-то чушь на доме, от которого через пару недель ничего не останется? Эх, надо было мне слушать отца и поступать в Москву. Сейчас бы…

– Опять двадцать пять. – Фомин схватился за голову. – И что бы ты делал? Шпионов ловил? Участвовал в перестрелках? Или, может, был бы бойцом невидимого фронта, как Штирлиц? Странный ты человек, Женя. Вроде бы умный парень, краснодипломник, член партии. Жена – красавица, двое детишек. А послушать – пацан пацаном. Пальба, погони. Детство в жопе так и играет.

– Ничего у меня не играет, – покраснел лейтенант. – Просто дела хочется, Олег. Настоящего дела. А не этой ерундистики. Палыч мне в первый день сказал: «Помни, Морозов, что ты находишься на переднем крае борьбы с врагами нашей социалистической Родины». А сейчас я смотрю и вижу, что никакой это не передний край. Передний край – он в Москве. А у нас глубокий тыл.

Фомин грозно сдвинул брови.