Бездонная бочка

– Эй, мать, иди принимай бочку!

Петро прогрохотал по двору и поставил большую гулкую жестяную бочку к стене дома. На порог вышла, вытирая руки рушником, полная седеющая женщина. Марийка осмотрела бочку со всех сторон и одобрительно кивнула:

– Ото ж! Оттащи её в огород, поставь рядом с теплицей – буду огурцы поливать отстоянной водой.

– И придумала же…

– Не придумала! Говорю тебе – мучнистой росы в этом году у меня не будет. Огурцы не любят воду из-под крана! Зинаида в прошлом лете так делала, ни один огурчик не пропал!

– Поглядим…

Петро работал на шахте всю жизнь. Терриконы и тоннели – вот его ландшафт и пейзаж. Утром жена собирала ему тормозок: четвертинку хлеба, луковицу, крутое яйцо и кусок сала. Тратить время и силы на выход из забоя, чтобы пообедать в столовой, у шахтёров не принято. То ли дело присесть на отвал породы и закусить своим домашним. Главное – чтоб крысы твой тормозок не оприходовали до обеда. Но тут уж у каждого свои приёмы, как защититься от грызунов.

Петро не был героем или энтузиастом, не стремился к рекордам, он просто рубил и рубил породу спокойно и упорно, изо дня в день. И неожиданно перевыполнил норму без малого в два раза. Чуть не получил от своих орден Сутулова – мужики вырезают его из старого рештака и крепят на спину. Но никто не решился на эту шутку, уж больно силён был Петро, несмотря на свой возраст. Когда кто-то из молодняка заикнулся было об этом, старик посмотрел на него тяжёлым взглядом, сплюнул и выдохнул:

– Понабирали пингвинов в шахту. У меня, нах, прогулов больше, чем у тебя стажа.

Полученную премию он отметил так же, как и каждую получку: пил молча и много, а потом встал и на ровных ногах дошёл до дома, упал на койку и тут же отключился на ночь и весь следующий день. Марийка смирилась с таким ежемесячным ритуалом и давно уже не скандалила, тем более что Петро никогда не пропивал больше четверти всех денег, а получал прилично.

– От же бездонная бочка! – приговаривала она, снимая с бесчувственного мужа сапоги и штаны.

Старшая дочь давно не жила с родителями да и вообще уехала с мужем после окончания медуниверситета. Любочке было три годика, когда Таня привезла её к бабушке и дедушке и оставила на целый месяц. Девочка оказалась смешливой и понятливой – никогда не лезла без толку под руку, но зато сразу приходила со старым стетоскопом и целым набором пластиковых шприцев, чтобы «обследовать деду», когда он ложился вечером на диван в большой комнате. Она внимательно слушала ему грудь, качала головой и серьёзно говорила:

– Хрипы в лёгких! Но вы не расстраивайтесь. Сейчас сделаем вам укольчик – и будете как новенький! – и доставала самый большой шприц со стёртыми мерными делениями на боку, набирала в него воду из пузырька, прицеливалась в потолок и выпускала воздух со струйкой жидкости. В чудодейственную силу горчичников девочка не верила.

– Понимаете, пользы от них нет. Но и вреда – тоже. Если только у вас нет аллергии. Так что, если настаиваете, я могу поставить.

– Такая разумная! – восхищённо рассказывал дед своим товарищам, когда они добирались на бабе лене на-гора. – И в кого такая? Марийка-то у меня простая.

– А Танька? Танька, вишь, учёная у тебя, врач!

– Да, Танька – сурьёзная баба.

Однажды Любочка заболела: рвота, понос, температура под сорок. За день она сдулась, как воздушный шарик, – из пышечки превратилась в белёсую тряпочку. Весь день в забое дед не находил себе места, а вечером – едва успел помыться и переодеться – бегом домой. Любочка была ещё слаба, но уже обрадовалась деду, обняла его за шею и прошептала:

– Сегодня ты будешь меня лечить.

Петро достал из кармана припасённый стетоскоп и приладил его к ушам. Руки подрагивали от напряжения, когда он аккуратно касался холодным металлом разгорячённого тельца.

– Ну как? Хрипы есть? Жёсткое дыхание? – Голосок у девочки был слабенький, еле слышный.

Дед сосредоточенно помотал головой.

– Всё в норме, – твёрдо сказал он. И внучка выздоровела.

По утрам в свой выходной дед любил набрать Любочке ковшик клубники или малины на огороде и смотреть, как она жмурится от удовольствия, сжимая во рту красную сочную ягоду:

– Вку-усно! А ты хочешь? – и протягивает ковшик.

– Не, не люблю я. Баловство одно. И молоком запивай! Это самое оно, – советовал дед.

Внучка улыбалась и послушно отпивала глоточек парного молока. Щёчки у неё розовели.

– Размяк батя с Любкой-то, – говорил Серёга матери, осторожно посмеиваясь.

– Ото ж, размяк. А чего не размякнуть? – соглашалась Марийка, раскатывая тесто на пельмени.

– С нами, небось, не возился. Меня-то, знай, порол только.

– И мало порол, – вскидывалась мать. – Ишь! Не зубоскаль тут. Положь булку-то, нечего кусочничать! Сейчас обедать будем.

И гнала его из кухни, как ту назойливую муху.

Сын Серёга у Петро, в отличие от дочки Тани, всегда был шалопаем – предводителем уличных банд. Через пень-колоду окончил школу и загремел в армию. А после дембеля остепенился. Устроился на работу – автомехаником, надумал жениться. И то сказать, девочка ждала его всё это время, писала письма и даже один раз ездила к нему в отпуск. Красивая, умная. Училась в педагогическом.

Свадьбу, как водится, сделали деревенскую: во дворе накрыли столы, Марийка наварила самогонки, Петро заколол порося. Танька на свадьбу не приехала – у неё отпуск начинался на следующий день, поэтому ждали её утром после гулянки.

Любочку нарядили как принцессу. Марийка целый день шила белое кружевное платье из нового отреза тюля. Серёгина невеста в шутку позавидовала:

– Кто на свете всех милее?

А Любочка обняла её и радостно уверила:

– Ты! Ты самая красивая!

Свадьба была шумной и весёлой, как и положено. С песнями и плясками. Гостей набилось столько, что пришлось выносить из дома круглый прабабкин стол и ставить его отдельно – для детей. Малыши часам к одиннадцати утомились и заснули где пришлось. Любочка привыкла на ночь беседовать с дедом, подошла к нему и удивилась перемене: Петро смотрел в одну точку невидящим взором и молчал на все её уговоры пойти с ней.

– Деда, я тебе что покажу! Там, в бабушкиной бочке, шарик светится. Ты же можешь его поймать? У меня не получается, он утонул глубоко…

Уже под утро Марийка хватилась Любочки. Ни среди спящих детей, ни среди пьяных взрослых ребёнка не было. Марийка метнулась на улицу, но опомнилась и стала искать во дворе и на огороде.

– А-а-а! – вопль разбудил всю округу. – Петро-о-о!

В калитку вбежала Танька – только что с вокзала. В большой жестяной бочке кружевным кругом вздымался подол праздничного платья. Любочка лежала в воде лицом вниз. Всю ночь.

Шахтёрский жаргон

Баба лена – ленточный конвейер или поездка на нём.

На-гора – выехать на поверхность из шахты.

Орден Сутулова – символическая награда, которую обещают особо рьяным работягам. По преданию, вырезается в мехцехе из рештака. Либо отпиливается кругляк от чурки и крепится с помощью закрутки на спине.

Пингвин – ученик.

Рештак – шахтёрский автобус, он же скотовоз.

Тормозок – обед, еда, которую берут с собой в шахту; обычно хлеб и сало (колбаса).

Чернота

В Кировоград мы с мамой летели из Крыма на самолёте. Первый в жизни полёт. Мне недавно исполнилось семь. Я предвкушала парение, виды с высоты и красоту-красотищу. На деле меня мучительно выворачивало наизнанку, с первой же минуты. Потом я боялась и думать о самолётах долгие годы. В тот душный летний день я была выпотрошена и подавлена – мне было стыдно: от меня неприятно пахло, я издавала некрасивые звуки, а «барышни так себя не ведут» – так бы оценила это прабабушка. Я ехала с ней прощаться.

Она была такой красивой, даже в старости! Белая чистая кожа, округлое лицо с большими, чуть выпуклыми глазами, которые всегда улыбались и делали её взгляд как будто удивлённым. Она, казалось, смотрела и говорила: «Как приятно! Какая ты хорошая!» И этого её одобрения и восхищения я ждала. Мама меня никогда не хвалила – она думала, что этим испортит ребёнка.

Но в гробу лежал совершенно чужой человек: выразительные глаза были закрыты, и лицо казалось абсолютно пустым, покинутым, оплывшим, как свеча у её изголовья. И даже кожа была странно серой. Я не хотела прощаться с этим холодным лицом. На похоронах на следующий день мне надо было поцеловать её, но я побоялась дотронуться губами – просто сделала вид. Потом я считала это предательством, но исправить ничего было нельзя.

Накануне вечером взрослые собрались во дворе, за столом в беседке, и обсуждали завтрашние похороны, а я давно должна была заснуть – одна в тёмном доме, если не считать прабабушки. Гроб стоял в большой комнате – зале. Я лежала и думала, можно ли называть человеком того, кто уже умер. Мне хотелось думать о бабушке как о живой. Она была добрая, хорошая и такая настоящая, тёплая и уютная бабушка, в которую можно было зарыться носом и вдыхать запах яблок и сдобы. Она любила и умела печь – это умение потом и мне перешло по наследству вместе со старинными рецептами пирогов. А ещё она выращивала розы, и розарий под окном благоухал всё лето и осень. Но в ту ночь пахло совсем по-другому: тревожно, неприятно, невкусно.

Меня положили в маленькой комнатке на полу, на матрасе, рядом с большим старинным гардеробом на гнутых ножках. Мама говорила, что вся мебель в этом доме сделана ещё отцом прабабушки, то есть моим прапрадедом. Как она сохранилась в вихре тех безумных лет, я не знаю. Может быть, прабабушка её специально собирала в память об отце? А может, это сделал её последний муж ей в утешение? Но для меня все эти резные дверки и гнутые ножки хранили какую-то старинную тайну. И вот ночью из-под этих самых ножек оно и возникло.

Мне показалось, что дверь в соседнюю комнату чуть приоткрылась, скрипнула, а из-под шкафа выползло и навалилось на меня что-то чернее ночи – что-то тяжёлое, страшное, душное. Такое, что невозможно ни двинуться, ни закричать. Я и не кричала.

Ужас был такой осязаемый и плотный, что я даже думать ни о чём не могла. Да и просто дышать было невозможно. Абсолютная страшная чернота придавила меня к полу. Такого я ещё ни разу в жизни не испытывала.

Сколько это длилось? Мне показалось, что очень долго и мучительно. Вечность. Но в момент, когда всё казалось навсегда поглощённым тьмой, в комнату зашла мама, включила свет и удивилась:

– Ты чего это с открытыми глазами? Ну-ка спать быстро!

И вот тут я взбунтовалась: вцепилась в неё и наотрез отказалась спать на полу. Мама не любила капризов, но пришлось смириться, потому что у меня начиналась истерика, а время было позднее. Успокоилась я только на высокой кровати, укутанная с головой в одеяло. Мама уверяла, что в этом коконе меня никто не достанет. С тех пор я так и спала всё детство, оставляя маленькую щёлочку для носа, чтобы дышать. И чернота больше не нападала. Правда, родители больше никогда не брали меня на похороны. Решили, что я излишне впечатлительный ребёнок.

Но это не конец истории. Я выросла, крестилась и даже считала себя вполне верующим человеком – до такой степени, что моя подруга, у которой умирал от рака отец, обратилась ко мне с просьбой поговорить со священником о крещении её папы. Я договорилась. Он поехал в госпиталь и успел совершить таинство за несколько дней до смерти.