Приподнятое настроение доктора перетекло в рассуждения на тему новейших тенденций в сфере литературных вкусов, а Джон, для которого чашка чаю превратилась теперь в обузу, принялся громко составлять в уме ответ Э. Хиггинсу, эсквайру, где было бы сказано все, что тому следовало знать.

…ни при каких обстоятельствах не возлагайте даже малейших надежд… изменчивы и капризны… держитесь подальше от своих собратьев… отняли у меня душевный покой, родину, жен…

Когда Маргарет проснулась, было еще темно. Прежде чем пошевелиться, она некоторое время лежала спокойно, широко раскрыв сухие глаза, удерживая пальцами верхний край одеяла и всматриваясь в смутные серые очертания комнаты.

Мир – комната, заполненная громоздкой мебелью. А потом вам разрешают из неё выйти.

Она ощутила, как внутри нее так же спокойно лежит Безмолвный Страж. Так она называла его – того, кто следил за всем происходящим, хотел, чтобы она продолжала жить, и порой давал ей об этом знать, но ничем не мог помочь. Он лишь наблюдал, наблюдал откуда-то из глубины ее глаз. Следил за влажными глазами ее мужа, глядящими на нее сверху вниз, следил, как муж заставлял ее есть тухлое мясо, смрадное, отливающее синим и зеленым, этими радужными оттенками распада. Следил и запоминал. Как муж запирал ее в уборной. Как она пристрастилась проводить дни в приходской церкви, полюбив тамошний покой и защищенность.

Она заставила себя подняться с постели и выпустила тонкую струйку в ночной горшок. Подошла к тазу с водой и проломила хрупкую корочку льда. Распустила завязки на шее и стянула через голову ночную рубашку. И застыла обнаженная, не видя во мраке своего тела – тени, вознесшейся над полом. Потом она зачерпнула ледяной воды и плеснула на голову и шею – будто полоснула кожу бритвой. Маргарет любила зиму, любила чистоту ее наказаний, чистоту бодрствования перед отходом ко сну, при свете одной лишь свечи. Но рядом всегда был муж, он не отставал от нее, заполнял собою сияющую пустоту, и к тому же терпеть не мог холода: сквернословя и кляня все на свете, он все пуще раздувал огонь, играл в карты, пьянствовал, обжирался, хохотал красным ртом, а по ночам, распалившись, жалил и жалил ее своим осиным жалом.

Она вытерла насухо гладкую онемевшую кожу. Снова натянула ночную рубашку. Держась за край стола, опустилась на колени помолиться. На мутно-серой стене явственно проступал черным маленький деревянный крест. Она вперила взор прямо в него. И начала.

Мэтью Аллен поднял голову и вгляделся в утро. Вот они, деревья, прямо за голубой лужайкой. Тонкие ветки сливаются, образуя коричневатую дымку. Он вновь опустил взгляд на листок с расчетами.

В сумме получалось вполне прилично, и это при весьма умеренном количестве предполагаемых заказов. Он улыбнулся. Вновь поднял глаза и увидел, как по лужайке тихо скользнула лисица, почти касаясь низким брюхом земли и ведя по ней острым носом. До чего она легка в движениях, до чего быстра, словно стрела, устремленная в цель.

Джон проснулся в ярости, прекрасно отдавая себе отчет в том, где он. Скатился с постели, с глухим стуком опустив босые ноги на половицу. Справил малую нужду в ночной горшок, прочистил горло и сплюнул туда же, после чего задвинул ногой горшок обратно под кровать, ощутив пальцами тепло фарфора.

Он обтер лицо холодной водой из кувшина, гоня прочь сон, все еще опутывавший его мысли. Девушка с темными непокорными волосами. Она хотела раскрыть ему тайну, которую он бы понял. Глазау нее сияли. Даже его мужское достоинство встало торчком, когда она приблизила к его уху влажные губы и принялась шептать слова, вспомнить которые он не мог, но которые тихим эхом звенели у него в душе, не отпуская, полнясь смыслом. Что-то о месте, которое она могла бы ему показать, если бы он пошел за ней. Ему так хотелось узнать, о чем она говорит, что он даже проснулся: напряженный, припухший со сна, изо всех сил стремясь вслед за ней. Теперь он раскрыл глаза, словно специально для того, чтобы не видеть заветного темного блеска ее глаз и не чувствовать минутного прикосновения ее волос. Смочив голову, он быстро оделся и прямо в одежде уселся на постель. Что бы такое сделать? Куда бы пойти? Прочь отсюда. Этого будет достаточно. В конце концов, у него есть ключ. Подождать в комнате, пока кончится завтрак, выклянчить у девушек на кухне хлеба и уйти куда глаза глядят.

Уильям Стокдейл заканчивал чистить ботинки, растягивая двумя руками лоскуток и споро водя им по носку ботинка туда-обратно, словно доил корову. Теперь другую ногу. А теперь можно и натянуть штрипки, попавшие точно между каблуком и подошвой.

Он свернул лоскуток и положил обратно в ящик.

Развел руки в стороны, сделал поворот торсом влево-вправо, влево-вправо. Словно ветряная мельница, помахал руками, чтобы наполнить их кровью, а когда закончил, руки и впрямь стали тяжелее и ухватистее.

Оправил куртку, одернул рукава. Не в пример больным, он одевался подчеркнуто аккуратно, застегивался на все пуговицы, не позволяя себе никаких вольностей.

Подхватив увесистую связку ключей, он вышел. И запер за собой дверь.

Ханна сидела перед зеркалом и расчесывала волосы. Они ниспадали по обе стороны от тонкого пробора – белой полоски кожи, казавшейся девушке слишком широкой из-за того, что волосы у нее были прискорбно тонкие. Она водила по ним расческой от макушки до кончиков, пятьдесят раз с каждой стороны, пока волосы не стали шелковистыми и блестящими, и перестала лишь тогда, когда они начали взлетать вслед за расческой. И тогда свет, подобно венцу, окружил ее голову ровным сиянием.

Ловкими и быстрыми движениями она разделила волосы на пряди и заплела две косички, начинавшиеся от висков. Оставив их на время в покое, зачесала остальные волосы за уши и заколола, а потом свила волосы, спускавшиеся по спине, в жгут и приколола его к макушке. После чего свернула две заплетенные косички колечками и заколола, обрамив ими хрупкие, точеные белые ушки.

Девушка оглядела себя с тем внимательным выражением, которое всегда придавала своему лицу перед зеркалами: губы крепко сжаты и опущены, глаза умильно глядят вверх, лицо бездвижно. Повернула застывшее лицо в одну сторону, потом в другую. Неплохо. Едва ли можно желать лучшего. Сегодня она постарается, чтобы хоть что-нибудь произошло. Ситуация вполне прозрачна: вот он, вот она. Дело за малым: начать.

Джон услышал, как ворота захлопнулись, но замок тут же щелкнул вновь, и за спиной раздались быстрые шаги. Он сошел с тропы и спрятался за толстым, влажным стволом. Жуя ломоть хлеба, который он никак не мог смочить слюной, чтобы наконец проглотить, он увидел угловатую фигуру Уильяма Стокдейла, направлявшегося куда-то по своим делам: должно быть, в Лепардз-Хилл-Лодж, то легендарное место, хуже которого не бывает. Джон прислонился к стволу. Под его подошвой мягко хрустнула сырая ветка. Уильям Стокдейл остановился. Джон наклонил голову и прижался к холодной и скользкой древесной коре. И вновь кусочек той же самой ветки сломался у него под каблуком. Он услышал, как Уильям Стокдейл возвращается. Не иначе как приметил Джона: послышался стремительный шорох шагов по листьям, и тотчас же Джон ощутил удар по плечу. Стокдейл вытащил его из-за дерева, чуть приподняв, словно котенка за шкирку, и изо всех сил дернул за пальто.

– У меня есть ключ, – сказал Джон. – У меня есть ключ.

– Чего ж ты прячешься, дурак?

– Глядите. Глядите, – вытащив из кармана ключ на измочаленной тесемке, Джон помахал им прямо перед глазами Стокдейла.

– Так чего ж ты прячешься? – Уильям Стокдейл выпустил его и отряхнул свой пиджак.

– Не знаю.

– Я уж думал, ты тут сбежать пытаешься.

– Нет.

– Ну, тогда ладно. Значится, просто валяешь дурака. – И он грубо потрепал Джона по щеке.

Стокдейл ушел, а Джон наклонился, чтобы поднять оброненный хлеб, стряхнул с него налипшую землю и ошметки листьев и откусил. Он пыхтел и ругался, но хлеб все равно застревал в горле.

За долгие часы прогулки он не раз проигрывал в уме происшествие, все сильнее распаляясь. Надо было показать этому Стокдейлу, где раки зимуют, уж кто-кто, а боксер Джон мог бы его проучить. Вновь и вновь Стокдейл с дрожью отступал, виноватый и потрясенный, вновь и вновь ощупывал свое лицо и, моргая, разглядывал кровь на кончиках пальцев. Джон был само великодушие, считая, что раз мерзавец получил по заслугам, об этом можно забыть раз и навсегда. А если Джону казалось, что урок не слишком хорошо усвоен, он продолжал бить до тех пор, пока его противник не падал поверженный в траву, пуская кровавые пузыри.

Альфред кружил по льду, и ветви окружавших пруд деревьев кружились вместе с ним. Его плащ развевался на ветру так, что казалось, будто у него выросли крылья. Он катился, перенося вес то на одну, то на другую ногу, и коньки несли его по льду с тонким звуком точильного камня. Лишь в движении ему удавалось хоть немного разогнать свою густую кровь, в полной мере прочувствовать этот пронзительный зимний день. Выписывая загогулины на льду, исчерчивая узорами замерзший пруд, он почти переставал думать об Артуре^[9], о своем милом покойном друге, мысли о котором иначе его не оставляли.

Очертив круг, он оказался на противоположной стороне пруда, и там его вспугнула девичья фигурка, темным силуэтом выступившая на фоне неба цвета потускневшего серебра. Замедлив движение, он подъехал к ней. Она спокойно стояла на берегу, возвышаясь над ним.

– Добрый день? – вопросительно произнес он.

Темные глаза, словно отполированные ветром, сияли на его землисто-желтом лице.

– Добрый день, – откликнулась Ханна.

– Чем могу служить?

– Я пришла…

– Вы дочка Аллена, так ведь? Белокурая Как-вас-там…

– …вас навестить. Я пришла вас навестить. В случае, если…

– Ясно. Вас просили что-нибудь мне передать?

– Нет. Я подумала, что вам может быть одиноко…

– Ясно. Вы пришли меня навестить.

– Верно.

– А зовут вас…

– Ханна.

– Ханна. Ну, конечно же.

Движимый любопытством, он неосторожно наклонился вперед, чтобы лучше разглядеть ее лицо. И заметил, что ее бледные губы дрожат, когда она, вдохнув морозный воздух, едва заметно выдыхает.

– Вы замерзли, – сказал он. – Пойдемте в дом?

Она кивнула.

– Минуту, – он отъехал туда, где легче было выбраться со льда. Она пошла вокруг пруда ему навстречу и молча протянула руку, чтобы помочь подняться на берег, но он не увидел и вскарабкался сам, цепляясь за траву. Вместе они двинулись в сторону дома, Теннисон ковылял, возвышаясь над Ханной, молча размышлявшей, отчего бы ему не отстегнуть коньки и не идти в ботинках, что было бы несравненно удобнее. Она с гордостью шествовала рядом с ним, подчиняя свой шаг его медленной и осторожной поступи, и лишь самую малость досадовала на острый сладковатый запах пота, исходивший от его одежды. У порога он наконец снял коньки, наклонившись так низко, что она смогла разглядеть его макушку. Густые волосы, поистине густые, и каждый толщины необычайной, ниспадали крупными волнами. В них застрял обрывок листика. Ей захотелось ухватить его и вытащить, но, конечно же, она не посмела, как не посмела ничего сказать.

Теннисон открыл дверь и провел ее в дом. Войдя, она тотчас же принялась поедать глазами обстановку, в надежде увидеть хоть что-нибудь, что говорило бы о необыкновенной жизни хозяина, но увидела лишь самую обыкновенную прихожую: обои, столик, зеркало. Однако на оленьих рогах висели его пальто и та самая широкополая черная шляпа. Он скинул плащ и повесил туда же. А потом, проявляя должную почтительность, нежными пальцами бесстрашно прикоснулся к ее плечам и, сняв с нее пальто, повесил рядом со своими. “Благодарю”, – прошептала она.

Увы, его джентльменской учтивости хватило ненадолго: не удосужась пропустить ее вперед, он устремился внутрь дома с такой скоростью, что ей пришлось бежать за ним чуть ли не вприпрыжку. Однако, оказавшись в комнате, где все говорило о том, что здесь живет поэт, она почувствовала себя с лихвой вознагражденной. Он склонился к камину, чтобы добавить дров, после чего ему пришлось вытереть испачканные сажей и золой ладони о штаны, а она тем временем изучала дивный творческий беспорядок. Груды книг и бумаг, продавленная тахта и захламленный стол, обсыпанные пеплом трубки с короткими чубуками и натыканные повсюду обожженные лучины – все говорило о том, что это его кабинет, куда он собрал кучу всего, не думая о том, какое это производит впечатление. И вот теперь он, расталкивая подушки, пробирался к середине своего обиталища, которое словно бы излучал из себя. Комната как будто изливалась из него, и побывать в ней в его отсутствие было бы равносильно тому, чтобы подслушать его мысли или выведать что-нибудь о нем у его друзей. А на столе, в толстой распахнутой тетради, больше всего похожей на книгу, куда мясник записывает долги… вдруг там новое стихотворение? Строки определенно обрываются на середине страницы. Его почерк. Притягательная, словно магнит, страница поплыла перед ее глазами. Там жили стихи. Ах, если бы ей только довелось пересечь комнату и прочесть эти только что написанные слова, которых никто пока не видел, кроме нее и поэта, выбравшего их из множества других слов. Как бы они пели в ее душе! Какие же чувства он туда вложил?

– Садитесь же, – сказал он, – а я велю подать чаю.

Позвонив в колокольчик, он опустился на тахту напротив кресла, где примостилась она. Вытянув и скрестив длинные ноги, он запустил пальцы в волосы, решительно взъерошил их, но так и не вычесал обрывка листика, который она приметила еще в прихожей.

– Итак, вы дочь доктора Аллена, – повторил он.

– Да, так и есть.

Дверь отворилась. Вошла служанка. Пожилая женщина, седая, с огрубевшими руками и красными прожилками на щеках – следами холодной погоды и возни у кухонного очага, она мельком глянула на них и присела в реверансе.

– А вот и миссис Пейте.

Миссис Пейте неспешно кивнула, обведя глазами хозяина и его юную гостью. Ханна пристыженно уткнулась взглядом в колени и натянула пониже юбку быстрым, обыденным движением, пытаясь создать видимость безразличного спокойствия. Она не подумала о том, что их могут увидеть вместе.

– Да, видите, мы тут сегодня решили отдохнуть. Так что принесите нам, пожалуйста, чаю. Ну, и чего там к нему положено. И побольше того, чего положено, будьте уж так любезны. Катание на коньках, знаете ли, разжигает аппетит.

– Слушаюсь, сэр.

Миссис Пейте, пятясь, вышла из комнаты. Теннисон улыбнулся Ханне. Казалось, он хочет что-то сказать. Ханна подняла голову, посильнее вытянув шею, чтобы та выглядела длинной, каку Аннабеллы, и застыла в ожидании. Но Теннисон ничего не сказал. Теперь его внимание отвлек камин. К счастью, Ханна заготовила несколько вопросов.

– Как вам нравится в наших краях, мистер Теннисон?

– О, я очень доволен, – он вновь взглянул на нее. – Да, здесь у вас весьма мило.

Ханна покраснела.

– А вы уже были в Конт-Холле? – спросила она.

– Нет. Должен признать, не был.

– Кажется, это там впервые поставили “Сон в летнюю ночь”, специально к свадьбе. Это прелестный дом в лесу. Вам отсюда ничего не стоит дойти…

При этих словах он вскочил и склонился к ней, широко распахнув глаза. Она почувствовала, как его взгляд пронизывает ее насквозь, отдаваясь в позвоночнике.

– Так что же, все они были здесь? И Гермия, и Лизандр, и все остальные, все блуждали в этом лесу? И Пэк являлся им в ветвях? Как хорошо, что вы мне об этом сказали!

С пустым желудком, ощущая легкость во всем своем хрупком теле, Маргарет стояла посреди леса, глядела на голые, тянущиеся во все стороны ветви и думала о висящем на них теле Христовом, о пяти Его ранах. Тёрн, сродни тому терну, что растет здесь, стягивал Его голову тугим венцом, и голова полнилась болью. Раны от гвоздей, вбитых в Его бедную невинную плоть ударами Греха. Они удерживали его. На них он висел. Неожиданно эта мысль стала расти и шириться. Так вот как он висел в этом мире: Его раны, Его боль – они-то и соединяли Его с миром. И тут она ощутила то же самое и в себе: что именно в точках ее соприкосновения с миром рождается боль, что душа ее пригвождена к плоти и страдает, задыхаясь от несвободы. Она крепко сцепила пальцы, подчиняясь силе этой мысли. И со свистом задышала сквозь сжатые зубы, полнясь благодарностью за это откровение и страстно желая новых.

Абигайль возилась на коврике у камина со своими куклами, вполуха слушая разговор родителей. От жара ее левая щека раскраснелась, кожа словно бы натянулась, а одежда высохла до хруста. Если не двигаться, можно было ощутить где-то внутри головы белое сияние. Она знала, что, когда сидишь у камина, остальная комната кажется темной и холодной, будто стылая вода, и ей это нравилось. Куклы глядели друг на друга глазами-бусинами, которые мерцали в свете камина, когда девочка наклоняла их друг к другу и вела за них беседу: “Да что ты говоришь, Анжелика…”

– Кроме всего прочего, вполне возможно, что в итоге я смогу вернуться к своим лекциям, – произнес Мэтью.

– Возможно, – Элиза, проходя мимо, погладила мужа по макушке, после чего присела рядом с ним, – если все пойдет так, как ты задумал.

– Если! – повторил он. – Если! – Элиза зачастую не разделяла его энтузиазма, пока он на деле не доказывал, что был прав.

– Ну, – поддразнивая мужа, медленно проговорила она, – как знать.

– Очень даже понятно как! Во-первых, здесь у нас уже есть несколько работающих промышленных компаний, откуда следует, что это вполне осуществимо. Во-вторых, моя схема обладает целым рядом преимуществ перед тем, как работают они, а значит, в ближайшем будущем я смогу вытеснить их с рынка. Так что не сомневайся. И уверяю тебя, – продолжил он, погрозив ей пальцем, – мои выступления в скором времени будут востребованы по всей стране.

– А что у тебя за схема? – спросил Фултон, который только что вошел в комнату с книгой в руке.

– Не беспокойся, сынок. Со временем ты все узнаешь. Ведь не исключено, что все это весьма ощутимо повлияет на твое будущее. И на твое состояние.

– Так почему бы тебе не рассказать мне прямо сейчас? Зачем держать меня в неведении? – Фултон незаметно сжал в карманах кулаки.