(пробел)

В ноябре, да, по-моему, я получила письмо из издательства, где первоначально напечатали Кларенса, от дамы, которая там работает, забыла имя-фамилию, о том, что они собираются переиздавать “Ночной лес”, поскольку на следующий год с тех пор исполнится ровно сорок лет, просто не верится, это ее слова, и не хочу ли я написать краткое предисловие? Ее имя-фамилия была Ангелина Гроссман. Сперва я подумала, что ей надо ответить, напомнить о кое-каких печальных обстоятельствах, для меня до сих пор печальных, хотела я ей написать, но, возможно, и для них там, в “Вебстер и Дэвис”, поскольку у них было время обо всем поразмыслить. В общем, ответ с отказом, небрежный, может, открытку, может, даже карандашом, простую причем, какие на почте продают, не цветную открытку. А потом я решила, что вообще не буду писать, просто не отвечу, и все, таким образом выражая свое равнодушие и презренье, и я бросила это письмо в мусорную корзинку. А потом оттуда вынула и стала думать. А потом я его порвала. Пока я металась туда-сюда, потом пыталась снова объединить мелкие клочья, причем лента норовила приклеиться не туда, я дико устала, просто была совершенно разбитая. И тут меня стукнуло, что, если я откажусь, они обратятся к Лили, мне назло обратятся, поскольку я в свое время сказала им пару ласковых. Конечно, они бы должны знать, что Лили просто не в состоянии ничего написать, должны бы усвоить, но я вообразила, что они попросят ее наговорить на магнитофон, а потом примут ее этот вариант Кларенса, абсолютно односторонний и убогий вариант, а потом наймут кого-то, чтобы причесал грамматику. Нелепая мысль, конечно, и сам факт, что я ее обмусоливала, говорит о том, как я устала, запуталась и вообще. В конце концов я этой Гроссманше послала открытку с картинкой: медведь. Написала, что не могу (подчеркнуто не) написать краткое предисловие, но могла бы подумать о длинном введении или даже, я написала, самостоятельной книге (самостоятельной подчеркнуто дважды), и там, конечно, много будет о Кларенсе, но будет не только о нем, но и о моей жизни до и после, а без этого никто не может посягать на понимание Кларенса. Если именно по этой причине пишущая машинка теперь у меня на столе, значит, история чересчур затянулась. Я вытащила машинку из чулана в январе, да, по-моему, когда про письмо и думать забыла, а оно, как я уже излагала, пришло в ноябре или даже в октябре, а теперь у нас апрель.

(пробел)

Сегодня сижу-обедаю, и вдруг раздается звонок в дверь. Ну что значит обедаю, нельзя сказать, чтобы я толком ела, в полном смысле уплетала, так, размазывала еду по тарелке, чечевичную кашу из банки, несколько дней назад открыла и забыла, а потом обнаружила в холодильнике, когда сыр искала. Съела довольно-таки большой кусок сыра, пока разогревала чечевицу, и перебила аппетит. Говорю кусок сыра, а не ломтик, хоть это был ломтик, потому что ломтик звучит слишком бодро, что не вяжется с атмосферой, царившей, пока я его ела, скучной и чуточку грустной атмосферой, да еще я эту чечевицу на плите помешивала. Это был чеддер. Марки не знаю, он мне без обертки достался из центра “Хлеб жизни”^[3], где я иногда беру еду, если все свои купоны использовала. В основном сыр именно и беру, когда захожу в этот центр, я не ем их этой готовой пищи, какую развозят по подобным заведениям, рассчитывая, видимо, на вкус типичного бедняка. Ему она, наверно, кажется натуральной. Даже не вспомню в своей жизни такого времени, когда ела, можно сказать, с аппетитом. У меня не хватает жизненной энергии, Кларенс сказал; воли к жизни не хватает, так он выразился. Хотя нет, ой, что я, вспомнила, это же я, я сама первая сказала, Кларенс только подтвердил. Он кивнул, да, вот что он сделал, сидя рядом со мной на постели, в доме с желтыми обоями, когда я вернулась из Потопотавока. Если у меня получится книга, придется кое-что пояснить насчет Потопотавока. Да, и зачем я сказала, что вдруг раздался звонок. А как еще ему раздасться, спрашивается? Если, конечно, в нем нет особого такого устройства, чтобы постепенно раскочегариваться, начиная от звяканья. Надо было сказать – я не ожидала, что раздастся звонок, потому что он давным-давно не раздавался, месяцами, это уж точно, и я растерялась, когда вдруг он раздался, и вообще это гудок,гудок, строго говоря, какой там звонок. Моя первая мысль была не открывать. Давно, когда еще печатала вовсю, я была на такое способна, я и на телефонные звонки не отвечала, и все говорили, какая выдержка, и все восхищались, не обижался никто, даже на чьи звонки я не отвечала, несмотря на тот факт, что автоответчиков тогда еще не изобрели, и, если вам не ответили, вам приходилось названивать снова и снова, пока наконец не дозвонитесь, чуть ли не день целый угробив на это дело. И все время вы при этом не знали, то ли вам не отвечают, потому что дико заняты, или ужасно больны, или в такой тоске, что звука человеческого голоса не в состоянии вынести. Вы не знали, лично ли вас избегают, или просто человека нет дома, что легко могло быть, с Кларенсом например, вечно он где-то таскался. И трезвонили-то в основном Кларенсу, вот еще причина, почему я не отвечала. Хотя теперь я опять занята, опять печатаю, я еще не освоилась с тем, что я занята, не втянулась, и пока не заимела сопутствующих привычек, например, привычки не открывать дверь на звонок. Иногда я жалею, что у меня нет в квартирной двери такого глазка, куда глянешь и видишь, кто там. Конечно, любой, кто там, может пальцем заткнуть глазок, хотя это само по себе наводило бы на размышления: это может означать, например, что тот, чей палец на глазке, задумал мне сделать сюрприз, даже крикнуть “Сюрприз!”, вплоть до того, в ту самую секунду, когда я распахну дверь, можно подумать, я стану ее распахивать перед кем-то, кто заткнул мой дверной глазок пальцем. Я рассуждала о том, что меня побудило бы или не побудило открыть, и неужели я до того раскисну, что открою даже кому-то с пальцем на дверном глазке, понадеявшись, а вдруг это резвится мой старый знакомый, но тут снова раздался звонок. Я подумала, может, это рассыльный с пакетом для меня, хотя это тоже маловероятно, если прикинуть. “Без особых надежд Эдна чуть приоткрыла дверь и обнаружила Поттс из нижней квартиры”, – чем дело и кончилось, здрасте. Хоть я с самого начала знала, конечно, что это либо Поттс, либо домохозяин, поскольку Поттс единственная кроме меня сейчас живет в нашем доме, а домохозяин может явиться насчет оплаты квартиры, за которую я толком не плачу с тех пор, как не хожу на работу. Или еще из Агентства, мало ли, кому-то приспичило. Я сейчас не собираюсь рассуждать про Агентство. Моя квартира на самом верху, это третий этаж, Поттс живет этажом ниже. На первом этаже никто не живет. Когда я только въехала, там была страховая контора, но через несколько лет она прогорела, а потом был какой-то избирательный штаб, но недолго, и с тех пор там пусто. То есть в смысле людей пусто. Джиамати, домохозяин, там держит свое барахло. Поттс живет в этом доме давно, почти так же как я, сперва жила со своим мужем, он умер от скоротечного рака, но это уж когда дело было, а теперь одна, с кучей растений в горшках, целым ассортиментом жутких пучеглазых золотых рыбок и ручной крысой. Но все равно мы с ней не сдружились. С моей стороны просто полное отсутствие теплых чувств по отношению к Поттс, даже