а сегодня на Принсипе-Реал не оказалось и вовсе ни одной лампочки, у подъезда фургон, какие-то типы вытаскивают шкаф, стулья, одноногую вешалку с инкрустированными незабудками, все свалили в кучу на улице, дешевое, жалкое барахло, с оборочками и бантиками и от этого еще более жалкое а там в интерьере с гардинами почти новое и роскошное

будьте терпеливы дона Элена убаюкайте меня, заставьте уснуть, а вот и кровать, зеркало с тумбочкой покачиваясь плывет вниз по лестнице, уверен что оно заметило меня но не подало виду, я только на мгновение мелькнул за стеклом и опять никого, сеньор Коусейру, трость вниз

– Диабет дружок

морщины и кости изо всех сил притворяются довольными жизнью, это потому что дона Элена в дверях

– Жайме

трость вверх

– Я себя хорошо чувствую Элена

сдернуть бы одним рывком с больных их напускную бодрость, чувство собственного инвалидного достоинства, ведь подо всем этим голая смерть, на Принсипе-Реал грузчики возятся со стиральной машиной которая много лет как не работает, нажимаешь на кнопку а в ответ печальный всхлип и капля воды пополам с пылью, хозяин дома

– А ты парень тут зачем?

<…>

* * *

Иногда мне кажется что это я умер, что это меня а не отца не стало а папа живет себе на Принсипе-Реал и там сад и так далее, кедр и так далее, кафе напротив и так далее, старушка в меховой шубе в августе кормит кукурузными зернами голубей а голуби от нее шарахаются и так далее, однажды я своими глазами видел что за нами подглядывала мама, я пошел на кухню и шепнул ему

– Мама

папа чуть не упал в обморок, трясущимися руками скорее опустил штору подвязанную ленточкой, присел и осторожно выглянул наружу, гостиную сверху донизу залило темнотой, стены исчезли, трещина на штукатурке похожая на гримасу нагло подсмеивалась над нами, замажьте эту трещину папа, папа прижал ладонь к сердцу проверяя на месте ли оно, снова выглянул, жалюзи поднялись, день вернулся взбираясь рывками все выше к потолку а гримаса на стене спрятав один угол рта за раму картины – ха-ха

– Это не мама это старушка

старушка с пакетиком кукурузы, вокруг зернышки, может быть когда папе будет столько же лет сколько ей и он станет ждать того же чего похоже ждет она, и ждать-то ей нечего однако ждет и ждет зная что не дождется и чтобы скрасить ожидание подкармливает голубей а долгожданное неведомо и все никак не явится за ней, через два-три часа она подберет со скамейки недоклеванную кукурузу и удалится походкой герцогини

<…>

Руй уже не ночевал с ним, приходил по утрам заслоняясь шарфом и извинениями, папа ругал меня за Шелаш а я в ответ что раньше и слыхом не слыхивал про Шелаш, это Руй познакомил меня с мулатами, таинственный вид, обещания, идем я тебе покажу кое-что, примерно в то время когда гримаса на стене начала над нами подсмеиваться, отнесите кулек кукурузы голубям папа, ту кукурузу что останется соберите и ссыпьте в карман, и удалитесь походкой герцогини

Руй не ночует дома папа, не выдумывайте ему оправданий, не лгите, вы каждый раз вскакиваете заслышав шаги во дворе

сколько месяцев уже Руй не ночует дома, машет рукой, с досадой

– Отстань Сорайя

если бы вы видели какое у вас при этом лицо, если бы показать вам его в зеркале

<…>

* * *

Это наверняка Руй сидел в тот вечер в гримерке, когда папа укреплял перья на голове для финального выхода и даже под гримом было видно каким стариком он выглядит

или это я там сижу и думаю как он постарел

и похудел судя по тому как широк ему костюм в талии и как свободен на спине, одевается он медленнее обычного, время от времени морщится, чему я тогда не придал значения, останавливается чтобы передохнуть а сам делает вид что отвлекся и задумался но на самом деле вовсе он не задумался, ведь правда папа, руки его потерянно блуждают между тюбиков, кисточек, роняют кружева и никак не могут

и как же я тогда не понял в чем дело?

поймать их, не хочет чтобы мы включали радио или разговаривали с ним, останавливает нас жестом который вовсе не жест и не приказ и вообще возможно не то и не это а всего лишь

– Устал до смерти

(но вы ведь столько раз уставали до смерти папа)

и зевок от которого зубы становятся такими огромными что я пугаюсь, потом встает как будто вовсе нас не видит и я уверен что он и в самом деле нас не видит, глаза щурятся не на свет снаружи, а на что-то изнутри, папа наконец понимает что музыка затихла, что все артистки уже на сцене, что племянник администратора

– Тебя одну дожидаемся Сорайя

перо отваливается у самой двери, плечи злобно передергиваются

нет плечи не передергиваются злобно, неправда, все было не так, он расстраивается, возвращается, пришпиливает перо, изучает себя в зеркале, спрашивает

– Ну как?

стук каблучков стихает и тогда Руй подойдя к банкетке и потихоньку вытаскивая сигарету из сумочки как будто папа тут и может заметить, говорят твой старик болен, говорят он умрет Паулу, этими или другими словами

не все ли равно

трудно вспомнить, но по-моему вот так

– Говорят твой старик болен говорят он умрет Паулу

и сразу все – другое, папина расческа, папины часы, брелок для ключей, ничего не стоящие безделушки вдруг становятся ужасны, Руй прячет сигарету в кулаке хотя папы с нами нет, он танцует там внизу

– У тебя же бронхит Руй

так что разогнать дым рукавом, говорят твой старик болен и песня покореженная динамиками, говорят он умрет Паулу и пепел на полу, мое собственное лицо подглядывает за мной испуган я или нет, расстроен или нет, Руй расшвыривает пепел ботинком, откручивает крышечку от баночки с кремом и гасит в ней сигарету, прощальный марш, вся труппа танцует прямо в зрительном зале, картонные шляпы, смех будто бьющееся стекло, папа вот-вот вернется, он не болен, не болен, конечно не болен, он разувается, вздыхает, освобождается от крючков царапающих позвонки

– Снимите с меня скорее эти перья

мы с Руем стягиваем с него корону, парик слетает следом за перьями, папа в гневе при виде треклятой лысины

– Вы что не можете поосторожнее?

и я не пойму то ли мне полегчало, то ли жаль его, дряхлое лицо проступает из-под наштукатуренного лица пока он вытирает скулы, щеки, губы, под скулами, щеками, губами другие скулы, другие щеки, другие губы, а под другими может быть и третьи и кто же из них вы, отец которого я знал или незнакомый мне мужчина проглядывающий из-под скрывающей его женщины

я не сумею этого объяснить

женщина

женщина в конце концов, объясните кто-нибудь за меня

вместо лиловой помады теперь красная, жемчужный жилет сменило черное платье, вместо латунных браслетов один золотой

нет, золотой браслет Руй заложил или они вдвоем его заложили

вместо латунных браслетов один серебряный, серебро не настоящее а то на котором бродячие ювелиры выцарапывают пробу ножичком, хочется спросить его

– Вы не рады что умрете и со всем этим будет покончено вы не рады освободиться ото всего этого?

на самом-то деле это я был рад освободиться ото всего этого, люди на улицах оборачивались

– Папа

папа поправляя юбку обиженно

– Не называй меня папой

проводя рукой по воздуху будто гладит невидимого пуделя или персидского кота, у нас не было ни пуделей ни персидских кошек, у нас была дворняга у которой бант волочился между ног, та что в Фонте-да-Телья ночью когда Руй и фары джипов и полицейский

– Знаком ты с ним?

врач выпустил из рук его пальцы с побелевшими ногтями, волны непонятно с какой стороны, запах моря то ли впереди то ли рядом со мной

кажется рядом хотя блеск воды не рядом а подальше, я говорю блеск а имею в виду несколько проблесков россыпью, полицейский

– Знаком ты с ним?

я

– Не знаю

а в это время папа расправляя на лбу челку парика

– Вы что не можете поосторожнее?

и на руке у него у бедняги дрожал какой-то мускул, желание чтобы была хоть какая-то лазейка через которую можно сбежать и идти себе между деревьями к реке

к Шелаш потому что в Шелаш мы

или нет это не Руй в тот вечер в подвале, это был сеньор Коусейру на улице Анжуш и он как будто все еще тащил мой чемодан из больницы, мы в Кампу-де-Сантана где вопросительные знаки лебедей роняют на воду рассеянные вопросы, невесомые но ранящие, болезненные

– А ты Паулу?

– И что же завтра Паулу?

– Как ты распорядишься своей жизнью Паулу?

а я, понятное дело, смяв в руке листик с куста

– Отстаньте замолчите

я на улице Анжуш так что

– Паулу

так что робко

– Паулу

и дона Элена молча накрывает на стол, в кувшине Ноэмии ни одного цветочка, фотографию пора протереть, кровать давно не пылесосили

– Вы совсем забыли о своей дочери дона Элена она что надоела вам?

<…>

трость поискала что-то на ковре и столько трупов на рисовых полях Тимора, столько латинских названий, столько странных кустов когда сеньор Коусейру

– Говорят твой отец болен говорят он умрет Паулу

дона Элена раскладывает ужин по тарелкам

иногда мне нравилось смотреть как она раскладывает ужин по тарелкам, почти покой, уверенность что у меня есть свой дом, и они не правы что лезут со своими вопросами эти лебеди

– У меня есть дом понятно вам?

или это был не сеньор Коусейру, сеньор Коусейру не решился сказать мне, зачем еще один труп буйвола, эти ноздри, эти открытые глаза, это сам папа однажды в воскресенье, когда я застал его в постели без макияжа, лысого, он беседовал с потолком и продолжал беседовать с потолком даже когда понял что я тут, с самым наиобычнейшим потолком

мне бы и в голову не пришло разговаривать с потолком

пятна и лепнина как на любом старом потолке, помню простыни на веревке на балконе, кучи одежды на полу, сад и так далее, кедр и так далее, кафе и так далее, щенок с бантом которого я оттолкнул коленом, солнечный ромб тянущий свой слюнявый язык по покрывалу, и среди этого мой отец

– Говорят я болен говорят умру Паулу

не мне, ведь он все перебегал глазами с одного завитка лепнины к другому с тем же отсутствующим видом что и раньше, он на том берегу реки, откуда бежал не двигаясь с места а мама неизвестно чего боясь

– Карлуш

мама минуту назад

– Карлуш

или это я воображаю, что мама буквально минуту назад

– Карлуш

а в это время Карлуш, раз уж вас интересует Карлуш сеньора, в Лиссабоне, на этом берегу Тежу, безразличный ко всему, с чашкой супа который неизвестно кто ему разогрел и который он так и не съест, мне приходится наклониться к нему чтобы услышать как он говорит будто о другом человеке в другом доме, в другой спальне

– Говорят я болен Паулу

а если вдуматься, он и говорил о другом человеке в другом доме в другой спальне, сообщал новость, не имевшую к нему ни малейшего отношения, неинтересную новость, и правда что может быть важного в том что

– Говорят я умру Паулу

по сравнению с ванной сломанной сто лет назад и где он хранил барахло, по сравнению с умывальником опирающимся на черенок от метлы и выпускающим скупую струйку воды только из левого крана а при этом люстры, шелковые покрывала, и дырка в плинтусе ведущая в подвал где кишмя кишат мыши, приложить ухо и писк и топот, дворняга с бантом расцарапывала и расширяла эту дыру когтями, потолок в спальне и гостиной протекает, почему у вас нет денег на ремонт, почему вам платят так мало, почему повестка в суд за неуплату домовладельцу

почему вы больны, почему умрете папа

что, святая на комоде и стеарин в блюдце нисколько не помогают?

<…>

фламинго и гуси кружат над тополями, дону Элену швыряет штормовой волной ревматизма и она не в силах защитить меня, папа не болен, он спускается со мною на улицу Палмейра чтобы отрепетировать поклон или сложное движение польки, а если он и схватился за мое плечо, так это потому что не заметил бортика тротуара понимаешь, ему бы чашку супа или остаться хоть на один вечер дома чтобы спокойно побеседовать с потолком да посмотреть в окно на сад и так далее, кедр и так далее, кафе и так далее, сеньор Коусейру пришел на кладбище со злым лицом как обычно у астматиков когда их мучит воздух, иглы раздирают легкие

– Ах доктор стоит мне вдохнуть

– Идем малыш?

диабет, мочевина, не тело, ошметки разлагающиеся каждый сам по себе, жидкость которую папа впрыскивал в грудь взрывается под кожей, дона Амелия без сигарет, без шоколадок, без духов кладет камелию на могильную плиту и этого-то как раз Руй не хотел видеть, вот это он и отказался видеть, поэтому-то он наверное и пришел на пляж вечером со шприцем и ложкой, посвистывая щенку с бантом который то и дело отставал чтобы обнюхать очередную кучу мусора, на кладбище ни фламинго ни гусей, воробьи, бабочки, одна огромная, изумрудная, порхала над лаврами, мама играла в классики на деревенском кладбище

полочки покрытые салфетками, бумажные цветы, занавески

расчерчивала могильные плиты мелом, ставила номера, бросала камушек и прыгала как обезьянка с квадрата на квадрат, ветер приносил с гор аромат мимоз, а теперь мама не играет в классики на могилах, она играет с пустотой, далеко от того кладбища, ведь она уже выросла

<…>

полицейский

– Знаком ты с ним?

а я не знаком, с тем который здесь я не знаком

незнакомец с сигаретой украденной в гримерке и гаснущей у него в пальцах так что я говорю полицейскому

– С тем который здесь я не знаком

у него такие же как у Руя кроссовки, такая же одежда, но это не Руй, это не Руй, Руй приходит на Принсипе-Реал замотанный шарфами, а не раздетый, не как сейчас в одном носке, другой содрал с него щенок а потом унесет прилив, Руй

зарубите себе на носу

на Принсипе-Реал, кашляет под дверью, клоун уже вскочил с постели и настойчиво сует ему отвары, снадобья, рука с досадой, не с раздражением, с досадой

– Отстань гомик

а в это время все остальное что не рука сворачивается калачиком на диване в гостиной между никелированными косулями и слюдяными подсвечниками, все эти сокровища клоунов которых мне не было жаль <…>

* * *

– Руй

почти не произнесенное, мольба без надежды я восхищаюсь вами папа, готов бросить вам на сцену шоколадку, флакончик духов, пачку сигарет, аплодисменты за голову на подушке, скелетики пальцев, лысый парик так плотно прилегающий к черепу, за руку которая едва шевельнулась не в силах удержать Руя, браво и бис за то что вы вспомнили про Бику-да-Арейя и про нас с мамой

– Паулу

то есть прислушавшись можно догадаться что это

– Паулу

и лишь туника на которую дунул сквозняк из окна прошуршала вам прощай и то ли зеркало с увеличением перед которым вы наклеивали ресницы, то ли вам послышалась возня щенков и стук шишек о нашу крышу, то ли

в последний раз

цапли налетели с моста на брошенные отливом на берегу ваши румяна, вашу губную помаду, клочок афиши с которой вы посылаете нам воздушный поцелуй

актриса, актриса, точно тебе говорю актриса

цапли разодрали ваш поцелуй когтями, клювами, не знаю кто не знаю где, может быть гном с холодильника или те немногие неразбитые лампочки

– Ну почему Карлуш?

когда они горят растекаются огромные лужи мрака на крышах, стебли горечавки, вы на Принсипе-Реал

– Вы понимаете что умрете?

безразличный ко мне, к маме выходящей из шкафа прямо в Кова-ду-Вапор, к ее робкому кокетству и таким детским жестам

– Я тебе нравлюсь Карлуш?

скажите ей что она вам нравится даже если это неправда, вы же вечно говорили неправду, я люблю тебя – ложь, я скучал по тебе – ложь, я тоже хочу чтобы мы поженились – ложь, вы не любите ее, вы не скучали по ней, не хотите на ней жениться, скрестите пальцы как всегда сеньор и солгите, что вам стоит

– Нравишься

Жудит, попробуйте сказать Жудит, вы никогда не произносите ее имени, никогда не разговариваете с ней, вы же помните лебедей ведь правда сеньор, вопросы без ответа кружащие по озеру, сколько еще вы пролежите на подушке пока не зашумит кладбищенская листва и не укроет ваше лицо, что напишут на вашей могиле, как вас назовут

– Что напишут на вашей могиле папа как вас назовут?

<…>

* * *

Если вдуматься странная штука жизнь, всего несколько дней назад

то есть совсем недавно

я лежал в больнице, психолог если не нарисуешь мне дом и семью и дерево я скажу доктору чтобы никогда тебя не выписывал и вдруг

безо всякого перехода

я на крытом балконе на улице Анжуш надавливаю на поршень шприца и вгоняю жидкость под кожу и пока поршень приближается к игле успеваю превратиться во взлетевший под потолок воздушный шарик наполненный газом со свисающим вниз шнурком

точно таким же как тот который я намотал на руку чтобы найти вену

только часа через два газ из меня улетучивается и я спускаюсь вниз туда где дона Элена гладит белье, сеньор Коусейру сидит в кресле а психолог изучает дом, семью, дерево, я пытался рисовать Бику-да-Арейя а получились волны и девочка на трехколесном велосипеде, я пририсовал еще лебедей, психолог что это такое, а я лебеди они о чем-то спрашивают никто не знает о чем, психолог кладя передо мной другой лист у нас тут не школа изящных искусств парень, когда я говорю дом то имею в виду дом, и точка, а когда я говорю семья то это семья и все а когда я говорю дерево это дерево и никаких разговоров, тест не предусматривает ни ромашек ни лебедей так что бери карандаш и быстро изобрази мне домик, и тут я припомнил проспект Алмиранте Рейша и вернул ему листок с пятиэтажным домом без лифта, с пригоршнями воробьев которых часы на колокольне швыряли в нас с каждым ударом и с самим собой взлетевшим под потолок крытого балкона при помощи шприца, психолог а это еще что такое, объясняю это я плаваю под потолком балкона и шнурочек которым я перетягивал вены свисает у меня с рукава, психолог что еще за шнурочек, я если вы съездите со мной в Шелаш и одолжите мне денег мы оба взлетим выше платанов смешавшись со стаей голубей, психолог жалуется врачу нынче он заявил что умеет летать а врач если он такой летун я живо подрежу ему крылья

<…>

* * *

– Я возьму тебя на руки хочешь я возьму тебя на руки?

сеньор Коусейру так и не взял меня на руки, а стоило старушке протянуть руку чтобы обхватить меня поперек туловища как

– Свою дочь берите на руки я вам не девчонка идите в задницу дона Элена

если бы я мог промолчать тогда увидев как она плачет, если бы я смог

– Простите

взять у нее платок из рук

– Я пошутил не обращайте внимания

прижаться лбом к ее плечу, помочь ей, помочь себе самому

<…>

я хотел сказать

– Дона Элена

я был уверен что говорю ей

– Дона Элена

сказать ей

– Вы не должны были умирать понимаете?

но я говорил

– Пустите достали уже

хотите верьте хотите нет но иногда я чувствовал себя рядом с вами защищенным, мне становилось спокойнее когда я видел как вы включаете радио, вяжете кружева, готовите еду, однажды я поменял цветы в комнате Ноэмии, вырезал в школе из бумаги салфетку, убрал сухие лепестки, налил свежей воды в кувшин, обернувшись увидел в дверях дону Элену с дрожащим подбородком

– Паулу

я вовсе не собирался разбивать кувшин, зачем разбивать кувшин ведь я специально приготовил сюрприз для вас, это моя рука сама решила разбить его, возмущенный поведением своей руки я уставился на осколки, на воду растекающуюся по полу, на розы

я попросил хозяйку цветочного магазина продать их мне в долг, я сказал ей

– Мне вон те крупные белые розы

уверен что она услышала меня

– Это не я дона Элена

хотя рот мой не проронил ни звука точно так же как Руй после того как продал папины перстни

– Это не я Сорайя

хотя рот его ни проронил ни звука, было ясно слышно

– Это не я Сорайя

<…>

* * *

мне позвонили из больницы и сообщили что Сорайя, я уставился на телефон, как будто телефон

я повесил трубку, вырвал шнур из разетки, как будто телефон

я колотил им об угол кухонного стола пока пластмасса не треснула, я расплющил звонок, сломал резистор, размотал катушки, и швырнул все это лживое барахло

ведь неправда что Сорайя

на половик который сушился у черного хода на Принсипе-Реал где меня не могли видеть из окон фирмы что на другой стороне улицы откуда одна машинистка мне иногда улыбалась

или я выдумал что она мне иногда улыбалась, тощая блондинка неизвестно почему грустная а грустных блондинок всегда сильнее жалеешь чем грустных брюнеток если только они не плачут, а то от слез с них краска линяет

<…>

я швырнул все это лживое барахло

ведь это неправда что Сорайя

на половик который сушился у черного хода, плохо помню как я отковыривал кафельную плитку под которой у меня героин, не помню свистнул ли я щенку хотя не отрицаю что мог это сделать потому что Сорайя с присущей ей нежностью желая чтобы мы с ним подружились

– Ведь ты присмотришь за песиком обещай мне что ты за ним присмотришь

насколько я ее знаю, она действительно хотела чтобы пес жил со мной, автобус на Фонте-да-Телья остался у меня в памяти расплывчатым пятном, помню одна пожилая сеньора сидевшая рядом спросила

– Можно я его поглажу?