Двадцатые годы^[68]

Хэмпстед, суббота, 21 июня 1924 года

В двенадцать ночи, если память мне не изменяет, оказался в комнате бедного Майкла Лерой-Болье в Бейллиоле^[69]. Большую часть вечера он провел в слезах – его до смерти напугал Питер, разбив у него на глазах тарелку. Народу набилось столько, что дышать было нечем. После двенадцати остались только выпускники Бейллиола – мертвецки пьяные. Пирса Синотта уложили в постель, и около часа ночи Бенуа и Патрик Балфур спустили меня на веревке из комнаты Ричарда. Выбрался через туалеты в Нью-Куод, что не могло не сказаться на состоянии моего костюма, и проспал несколько часов.

После безумного утра, чехарды бутылочных этикеток и таксомоторов, в 1.45 очутились в вагоне-ресторане^[70], за соседним столиком – бедный Брайен Хауард^[71]. Ничего съедобного, кроме хлеба с сыром, не нашлось, зато выпили шерри, шампанского, много чего еще покрепче, выкурили по сигаре – и вышли на Паддингтонском вокзале с твердым ощущением, что перекусили отлично.

Родители в прекрасной форме. Отец с увлечением рассказывает, где они побывали во Франции; обнаружил непристойность на гобелене в Байё, отчего пришел в восторг.

Понедельник, 23 июня 1924 года

<…> Заказал себе новую трость – главное событие первой половины дня. Хотелось по возможности приобрести похожую на старую, но другой такой красавицы не нашлось, да и неприлично было бы ходить с точно такой же. Та, которую я выбрал, – тоже из английского дуба, но полегче и подлиннее. На набалдашнике маленькая золотая пластинка размером с шиллинг с выбитыми на ней моими именем и гербом. Будет, думаю, иметь успех. Дома меня ждала телеграмма от Аластера^[72]: звал поужинать в “Превитали”. Отменно поели и отправились, заходя по пути в пабы, на набережную, а потом тем же путем обратно в “Кафе Ройял”. <…>

Четверг, 26 июня 1924 года

Ничего, сколько помню, не делал.

Воскресенье, 29 июня 1924 года

Ходили с Аластером в эмигрантскую церковь на Бэкингем-Пэ-лес-роуд. Русская служба понравилась необычайно. Священники скрывались в маленькой комнатке и изредка появлялись в окнах и дверях, точно кукушка в часах. Им принесли огромное блюдо сдобных булок и привели целый выводок маленьких детей. Все это время хор, тоже где-то припрятанный, распевал что-то заунывное. Длилась служба бесконечно долго. В одиннадцать, когда мы пришли, она уже была в самом разгаре, а в 12.30, когда уходили, конца еще не было видно. Собравшиеся – в основном изгнанные из России великие князья и странного вида жалкие женщины, якобы любовницы императора, – молились с большим чувством. Мне запомнился бедный старик в изношенной офицерской шинели. <…>

Понедельник, 30 июня 1924 года

Убили с Аластером уйму времени на магазины, пошли к архитекторам^[73], где были с нами очень милы. Обедали в “Превитали”, взяли в долг 1 фунт у Чепмен-энд-Холла^[74], а во второй половине дня нас занесло на Выставку империи в Уэмбли^[75]. Отправились во Дворец искусств, где сначала погрузились в нескончаемый кошмар колониальной живописи, но потом, выбравшись из него, попали в залы, обставленные прелестной старинной мебелью. Зал 40-х годов прошлого века обставляли преподаватели Аластера. Лучшим же, по-моему, был зал Уильяма Морриса^[76]. Разглядывал скульптуру – и всем сердцем хотел стать скульптором, потом ювелирные украшения – и хотел стать ювелиром, а потом всякого рода нелепые вещицы, выставленные во Дворце промышленности, – и ужасно захотелось посвятить жизнь изготовлению подобных вещиц.

А потом произошла удивительная вещь. Примерно в 6.30 мы выпили, после чего отправились в индийский театр. Полюбовавшись на редкость беспомощными тибетскими танцорами и каким-то бородатым, который показал несколько самых незамысловатых фокусов, из тех, что способен показать на детском празднике любой говорящий на кокни фокусник-любитель в маскарадном костюме. Из шатра вышли крайне разочарованными. И только обнаружив, что уже восемь и мы оба опоздали, каждый на свой званый ужин, убедились в недюжинных магических способностях смуглого человека с бородой. По счастью, когда я явился к Болдхэду, все уже крепко набрались. Выпив все, что еще оставалось, я очень скоро почувствовал, что не отстаю от остальных, чему не мог не порадоваться. <…>

Суббота, 5 июля 1924 года

Ходил на утренний спектакль “Святой Иоанны”^[77]. Вконец обеднев, вынужден был подниматься на галерку, где сначала простоял в длинной очереди, а потом сидел на местах, неудобней которых не бывает на всем белом свете. Пьеса, впрочем, очень хороша, а костюмы – куда лучше тех, на какие всегда был способен Рикеттс. <…>

Воскресенье, 6 июля 1924 года

Встали поздно и отправились в Вестминстер на проповедь Ронни Нокса^[78]. Собор заполнен был до отказа, и пришлось стоять в боковом пределе. Проповедь очень забавна. Обедал tete-a-tete с Гвен Оттер; принесла с собой сборник неизвестных мне статей Уайльда: его предисловие к стихам Реннелла Родда и переписку с Уистлером^[79]. “Вульгарность, мой дорогой Джеймс, начинается дома и закончиться должна там же”. <…>

Помчался домой переодеться – и в “Корт”^[80]. Пьеса Ричарда Хьюза^[81] чудовищна. Оттуда – на вечеринку к миссис Джеффри Уинтворт, где пришлось спектакль расхваливать. А оттуда – к Элзе в ночной клуб^[82], где Эрнест Милтон играл в пьесе Пиранделло “Человек с цветком на губе”. Великолепно – не то, что жалкое бормотание в “Корте”. Был Г. Дж. Уэллс; искусственное дерево, упавшее со сцены ему на голову, чуть было не лишило его жизни.

Понедельник, 7 июля 1924 года

Пробудившись, обнаружил, что нахожусь на Эрлз-тэррес^[83] и что 6.30 утра. Пришлось вновь влезать в вечерний костюм и тащиться понурым утром домой в Голдере-Грин. Умылся, переоделся – и к дантисту: обращается со мной безжалостно.

Пятница, 11 июля 1924 года

<…> Утром явился Крис и рассказал отличную историю. Слушалось дело о мужеложестве, и, усомнившись в справедливости своего решения, судья Филмор решил проконсультироваться у Беркенхеда^[84]. “Простите, милорд, не могли бы вы сказать мне… Сколько, по-вашему, следует дать мужчине, который позволил себя… поиметь?” – “От 30 шиллингов до 2 фунтов – сколько найдется в кармане”. <…>

Хэмпстед, понедельник, 1 сентября 1924 года

Почти весь день вел дневник. После обеда – в кино. Дал себе зарок — не ходить в кинематограф на что попало.

Воскресенье, 7 сентября 1924 года

По-прежнему тружусь над “Храмом”^[85]