* * *

Прежде всех слов и вещей были в этом мире Огонь и Лед. Один вскипал в бездонной пропасти, ничем не сдерживаемый и нечего не согревающий, другой стыл тяжкой глыбой, косный и бессмысленный. Но случилось так, что однажды Желанию вздумалось протанцевать меж ними; дорожка, оставленная его замысловатыми прыжками, соединила две пропасти. Так возник мир. Огонь получил форму, лед обрел дыхание. Вместе с миром появились и боги, созданные им и его же создающие.

Эдред Вседержитель хранит порядок вещей, что был задан богами; никто не осмеливается противиться его власти. Его жена, Иуле, хранит память обо всем, что достойно упоминания, многие тайны мироздания ведомы ей. Пятеро детей у Эдреда и Иуле: дочь Нима возлюбила живые создания, населившие мир и сделавшие его Обитаемым, их сыновья – Нум, Торольф, Квельд и Никкар – стерегут границы и защищают покой мира.

Родной брат Эдреда – Хакон. Он всем недоволен и обо всем беспокоится; мало кто может ему противиться. Жена его, Варгамор, покинула богов; она хозяйка мира Смерти. И у них также пятеро детей: Сурт, единственный сын, несущий в мир разрушение и перемены, и дочери – Стейно, Эвриала, Сигне и Маара – они вслед отцу порождают в мире беспокойное недовольство и жажду нового.

Обитаемый Мир щедро одарен Жизнью, но над нею, имеющей тысячи ликов, знающей сотни форм, властно Время. Именно его воля уводит Жизнь в Смерть, и никому не дано повернуть ее вспять. Все родившееся должно однажды умереть – таков закон времени. Хозяйкой мира мертвых по собственной воле стала Варгамор – однажды она покинула обитель богов, чтобы уйти по дороге, ведущей через весь Обитаемый Мир, в неведомые пределы. Никто с тех пор не видел ее; только Сурт приходил иногда к вратам мира мертвых и, тоскуя, звал ее. Иногда откликалась Варгамор, и сын с матерью разговаривали, не умея даже взглянуть друг другу в глаза.

Боги не были одиноки в своем мире; их помощниками и спутниками стали светлые альвы. Они сопровождали богов в их странствиях, приносили их волю в Обитаемый Мир и следили за ее воплощением. И были те, кто хранил изначальную сущность мира – должен же был кто-то заботиться о том, чтобы несмотря на все игры богов поутру вновь вставало то же самое солнце… о них – Сущностях – редко когда вспоминали, но помнили постоянно.

За пределами мира оставалась предвечная Пустота, отделенная непреодолимой стеной, и ее ненасытимая алчность стала настолько невыносимой, что приняла зримый облик. Она стала подобна чудовищной Волчице, которую Хакон в насмешку прозвал Прорвой и Несытью, а остальные боги избегали произносить ее имя. Она томится у пределов Обитаемого Мира, рыскает у границы мира мертвых, пытаясь заглушить рвущий ее внутренности голод. Та пища, что дает ей Варгамор, лишь на время успокаивает ее, ибо кормит ее хозяйка мертвечиной, отжившей, износившейся плотью, лишенной пламенеющего духа, а Пустота жаждет быть наполненной Жизнью.

Так продолжалось несчетные века. И однажды сказал Хакон: «Зачем позволяем мы духу покидать пределы Обитаемого Мира? Смерть забирает самое ценное, оставляя лишь косную материю…» Ему ответила Иуле: «И у нее есть свое назначение, чем же еще можно насытить ту, о которой ты знаешь?» Хакон возразил: «Прорву насытить невозможно. Мы сами вскармливаем себе погибель, ибо мертвое делает ее сильнее, но не насыщает, а лишь растравляет ее голод. Придет день, и она станет настолько сильной и обозленной, что и врата Варгамор не удержат ее».

– И что же нам делать, как спасаться, брат мой? – Эдред с недоверием смотрел на Хакона.

– Я уже говорил тебе. Наполним Пустоту Жизнью. Соединим вновь миры Огня и Льда, отдадим силу новой жизни миру мертвых.

– Ты предлагаешь оживить Смерть? – изумленно подняла тонкие белые брови Иуле.

– Я лишь хочу, чтобы и за пределами жизни была Жизнь.

– Это противоречит всем установлениям, брат! Никто не согласится на такое безумие. Разве что твой сынок… – Эдред покачал головой. Редко когда он соглашался с братом, но столь резко отвечал, пожалуй, впервые.

– Если ты боишься ошибиться, давай сыграем. И пусть тавлеи ответят, так ли я безумен. И ты ошибаешься… мой сын не одинок в своем согласии со мной.

– Тавлеи? – переспросил Эдред. – Мы оба знаем, откуда взято их золото. Играть первосущностями о них же? Неплохо придумано.

Эдред и Хакон поднялись в верхний зал Рассветной Башни, где предпочитали разыгрывать те партии, исход которых мог быть слишком серьезным, чтобы делать его достоянием всех богов. Иуле, расстелив игральный плат на сером каменном столе и поставив рядом чашу с фигурками, ушла, плотно закрыв за собой дверь. Братья сели за игру. И никто так и не узнал, чем закончилась она и была ли доведена до конца; только они покинули башню вместе. И уже на пороге Эдред во всеуслышание сказал, что запрещает Хакону даже приближаться к золотым тавлеям, что гнев его падет на головы тех, кто осмелится помогать возмутителю спокойствия…

– Он желает, чтобы мы открыли врата Волчице, дабы удобнее ей было пожрать то, что с такой любовью мы творили и берегли!

– Если мы не откроем ворота и не дадим ей то, чего она жаждет, Прорва справится и без нас. И тогда она возьмет все, до чего сможет дотянуться. И никто из нас не помешает ей.

Так мир и согласие навсегда покинули мир богов. Вражда подобно заразе распространилась и на мир альвов, и на мир смертных. Она разделила их всех на две части – одни желали уберечь то, что и без того было их, другие хотели большего и готовы были рискнуть всем.

Однажды, впервые за сотни лет, Хакон подошел к вратам царства мертвых и позвал свою утраченную спутницу.

– Варгамор… ответь мне. Долго ли ты сможешь удерживать ее?

– Мои силы на исходе, Хакон. – Голос, доносившийся из-за призрачно-серой стены, был тих и печален. – Так тоскливы ее вопли… столько боли в ее стенаниях… я знаю, что однажды не выдержу и отдам ей единственную жизнь, что есть здесь – свою собственную.

– Лучше уж выпусти ее за ворота. Если Прорва получит тебя, всей нашей силы недостанет, чтобы удержать ее.

– О чем ты говоришь, Хакон? – тихий голос стал тверже. – Боги не нарушают данного слова. Я не открою ворота.

И тогда понял Хакон, что нет у него иного выхода, кроме как начать войну – войну против собственного брата и всех тех, кто держал его сторону. Отвоевать тавлеи, доиграть прерванную Эдредом партию и вновь соединить потянувшиеся друг к другу Огонь и Лед. И отдать ту силу, что родится от их союза, Пустоте и Смерти.

Летят на траву затертые игральные кости. Фигурки передвигаются по плату.

– Отец, смотри! – Фенри дернул Сурта за рукав. – Что это такое?

Фигурка, изображавшая альва, – высокого, остроухого, с огромными крыльями – застыла на черном лепестке; внезапно она рухнула на колени. Альв сжал руками голову, запрокинул ее… по лицу его прошла судорога, неслышный крик разорвал рот. И тут очертания фигурки стали расплываться, она таяла, сливаясь с черным золотом вышивки.

– Это и есть мертвый узел? – тихо спросил Фенри.

– Да. – Подтвердил Сурт. – Ты смотри…

Еще два броска костей – и почти рядом с альвом оказались Никкар и Эвриала, оба на красном золоте. Воин, спешащий занять свое место у врат Рассветной Башни, и вычурно одетая девушка верхом на молодом виверне. Обе фигурки не использовали возможность продвинуться дальше по игровому полю, а протянули руки умирающему альву.

– Вы пойдете за мной, даже если мне придется стегать вас хворостиной, как стадо гусей! – и в самые спокойные времена Эвриала не умела уговаривать несогласных с ее мнением; дипломатия никогда не была ее сильной стороной.

Альвы, собравшиеся тронном зале, молчали. Тишину нарушал только шелест множества крыльев. Девушка в слишком богатом наряде, казавшемся особенно причудливым на фоне простых и строгих одеяний альвов, оглядывала их злыми, темными глазами. Верхняя юбка ее платья была расшита наподобие павлиньего хвоста и подобрана так, чтобы показать кружева нижних юбок, сплетенные из сверкающих хрустальных нитей; пышные газовые рукава переливались всеми оттенками зеленого – от темно-елового до светло-травяного, а с запястий свисали ленты и нити бус. Вызывающе низкий вырез платья обрамлял жесткий кружевной воротник, поднимавшийся от плеч искусно вырезанными зубцами, щедро усыпанный изумрудами и алмазной крошкой. Черные волосы Эвриала уложила в высокую прическу, украшенную плюмажем и нитями жемчуга.

– Вы пойдете за мной! – ее пронзительный голос, не отличавшийся приятностью, сорвался на крик; сжались тонкие, затянутые в кружевные перчатки пальцы.

– Куда? – тихо спросил ее альв, стоявший впереди других. – Ты велишь нам идти войной на тех, кому мы служим с начала времен. Опомнись, дочь сомнения, возможно ли это?

– Не пойдете – смерть все равно придет за вами, и те, кому вы служите, вам не помогут.

– Зря ты так скоро сбросила нас со счетов, Эвриала… – этот голос принадлежал входившему в зал мужчине. Он подошел к девушке, учтиво поклонился, оставив без внимания ее презрительное фырканье. Все в нем – и черно-серые тона костюма, и спокойные неторопливые движения, и вежливый взгляд зеленых глаз – все говорило о сдержанности и безупречном вкусе.

– Повторяю тебе, хотя ты и отворачиваешься от меня, я готов помочь…

– Зачем ты вмешиваешься, Никкар? Или ты думаешь, что память прежних дней заставит меня передумать и изменить своей цели?

– Я надеялся, что ты хотя бы выслушаешь меня. Эвриала, вы безумны, если ожидаете помощи от альвов. Они никогда не встанут на сторону тех, кто разрушает.

– А как быть с теми, кто увидит в разрушителях истинных хранителей?

Задав этот вопрос, альв, стоявший у окна, распахнутого в небо, подошел к богам. Он поклонился им и сказал:

– Я и мои сородичи готовы исполнить вашу волю, госпожа. И мы не одиноки, поверьте, господин, таких, как я, много…

– Опомнись… – стоявший впереди всех альв смотрел на отступника с изумлением и болью. – Ты не ведаешь, на что обрекаешь нас…

– Может быть. Но я чувствую, что жажда новой жизни, новой истины не позволит мне жить, не присягнув ей. Даже если присягать придется смертью.

– Никкар, останови их! – альв умоляюще протянул руки к богу. Но тот молча отошел, уступая дорогу Эвриале и последовавшим за ней альвам.

Расплывающаяся фигурка широко раскинула руки. Правая рука ухватилась за Эвриалу, левую сжал Никкар. Через минуту фигурок стало две.

– А почему они все еще с крыльями? – спросил Фенри.

– Неужели ты думал, что у всех пошедших за Хаконом альвов враз отсохли крылья и вылезли клыки? – засмеялся Сурт. – Такое только в сказках бывает, сын. Изменения настигли их спустя несколько недель после начала войны.

– Отступников крыльев лишил Эдред… а верных – Хакон, – тихо сказал Нум.

– А уже потом они стали меняться сами. И потому, что те, кого ваш дядя называет отступниками…

– Прости, Сурт. Привычка, – смутился Нум.

– Ничего. Так вот, они оказались куда отчаяннее и несдержаннее в бою, чем их сородичи-хранители, и гораздо более жестоки по отношению к слабым смертным. Потому обрели тот облик, что и посейчас. И отказались от прежнего имени – орки, так теперь они себя называют.

– Так эльфы и орки были некогда единым народом? – удивленно поднял брови Гарм.

– Сын мой, и ты только сейчас узнал об этом? Хорошо же ты изучал историю прежнего мира, нечего сказать… – Сурт покачал головой.

– Прости, отец, теперь я обязательно перечитаю свитки… – покаянно пообещал Гарм.

– Да уж постарайся. Играем дальше, дети мои.

И снова летят кости, определяя число ходов фигуркам. Но когда все уцелевшие собираются на лепестках раскаленного солнечного цвета, происходит что-то необъяснимое.

Маленькая фигурка девушки покидает своего грифона и склоняется над фигурой поверженного воина. Ей только что выпала редкая удача – сразу две шестерки обозначились на игральных костях, и путь перед ней открыт – до вожделенной цели не более двух десятков шагов. Она могла бы опередить всех и, возможно, выиграть, но вместо этого предпочитает с помощью другой фигурки – двигающейся с трудом, с непокрытой головой и такой же светло-золотой – втащить черного воина на спину грифона, помочь подняться брату и сесть самой. Едва она успевает взять в руки поводья, как вышивка игрального плата начинает двигаться. Словно хищные щупальца извиваются черные лепестки, разрастаясь, захлестывая и красное, и солнечное золото. Нити будто вскипают, дергаются, силясь вырваться из ткани, рвутся – и начинают пропадать. На глазах изумленных богов вышивка тает; диковинные цветы, предопределявшие судьбы, поглощает белизна основы. Фигурки, доигравшие почти всю партию, сворачиваются в клубочки, как в самом начале игры и так и застывают. И только грифон успевает развернуть крылья и подняться в воздух; он парит над белым, нетронутым полотном.

– Игра закончена. – Тихо говорит Сурт. Грифон опускается в центре плата, фигурки спускаются с его спины и встают рядом друг с другом.

– Чего ты хотел, Сурт? Надеялся узнать, остался ли кто за пределами Обитаемого Мира? – невесело спрашивает Нум.

– Да. – Кивает Сурт. – Уж очень быстро все тогда произошло. Нима, ты никогда не рассказывала мальчикам об этом… как вы поняли, что Прорва вырвалась?

– Тогда мне было все равно, кто победит и чья правда возьмет. Я должна была унести вас обоих в безопасное место… не смейтесь, я верила, что смогу отыскать такое, при живом фронтире…

– При ком? – спросил Фенри.

– Фронтир – это движущаяся граница мира, сын. Здесь она неподвижна, мы создали иллюзию ее удаления, чтобы не было так тоскливо. В прежнем мире границ не было – сколько бы ты ни шел, впереди было неограниченное пространство, а фронтир убегал от тебя, как живой.

– Вот это да… – мечтательно протянул Гарм. – Мне бы так…

– Я уносила вас из Срединной Крепости, не зная, выживете ли вы, и не особо оглядывалась по сторонам, но то, что я видела, особенно в Альвхейме…

– Я все думал – почему Альвхейм? Почему не мир людей, ведь он был ближе к ней, – проговорил Нум.

– Если тебя держат взаперти достаточно долго, чтобы ты успел разозлиться, то вырвавшись, ты ведь не шагом пойдешь, верно? Я думаю, Прорва вымахнула прыжком и оказалась в мире альвов… дотянулась.

– Ты прав, Сурт. Она дотянулась. – Нима опустила глаза. – Я видела, как исчезает целый мир, растворяется в гулкой пустоте… А потом она принялась за наш дом. Когда я видела, как альвы убивают друг друга, думала, что ничего ужаснее не увижу. Но это… Все мы с нашими спорами и войнами были для нее не более чем пляска пылинок в солнечном луче. И я поняла, что должна поторопиться, если хочу успеть хотя бы еще раз взглянуть на ваши лица. Ветрогон рвался из последних сил, обгоняя свет звезд, и где-то в мире людей силы его иссякли. С первыми рассветными лучами он внес нас сюда… – Голос Нимы дрогнул и она замолчала.

– А Прорва, она что, подавилась? – недоверчиво спросил Гарм.

– Хотелось бы, сын. – Вздохнул Сурт. Он обнял жену за плечи, прижал к себе. – То, что этот кусочек мира и мы в нем все еще живы, вовсе не означает, что пустота насытилась. Как только силы вернулись к нам, первое, что мы сделали – закрыли врата, которыми пришли. Слишком опасно держать открытой дверь, в которую может войти тот, кого ты не очень хочешь видеть в своем доме. Но все не так уж плохо… – И он погладил жену по волосам.

– Отец, что же с ними? – и Фенри показал на застывшие скорчившиеся фигурки.

– Не знаю. – Помрачнел Сурт. – Не вижу и не чувствую. Да что я, сами тавлеи отказались играть это. И я не понимаю, как они сюда попали – ведь хранили их в Рассветной Башне, так ведь, Нум?

– Да… – не очень уверенно сказал Нум. – Я был уверен в этом, когда стоял там. Иначе…

– Понимаю. – Кивнул Сурт. – Но теперь это не так уж важно.

Он собрал отыгравшие фигурки, сложил их в чашу, туда же убрал мешочек с костями и плат, все еще белый.

– Я думаю, вышивка проявится… позже. Если у кого-нибудь из вас возникнет охота сыграть – тавлеи здесь. – И Сурт поставил чашу у подножия скалы, из которой бил родник.