Помню, было дело в 1812 году. Лето. Жара страшная. Приезжает ко мне посыльный, не какой-нибудь – генерал. И говорит:
– Михаил Илларионович просит вас приехать к нему в Фили.
Я говорю:
– А что стряслось?
Генерал говорит:
– Просто-таки даже неудобно вам напоминать: война, сударь.
– Ну, это-то я знаю, война-то давно, а что сейчас-то стряслось?
Генерал говорит:
– По большому секрету скажу вам, не сегодня завтра битва будет, судьба России решается, Михаил Илларионович просит не мешкая явиться к нему.
Делать нечего, собираюсь, скачу, лошадей загнал три штуки, однако очень скоро предстал пред ясным оком нашего полководца.
Он в полном расстройстве говорит:
– Хочу с тобой, мил дружок, посоветоваться, что делать.
– А что делать? – задаю я ему дурацкий вопрос.
– А то, – говорит Кутузов, – французы здесь уже, рядом. Силища у них огромная. И ты не забывай, это ж всё-таки Наполеон… Он, конечно, шельма, но гений. Военный гений. А я, ты знаешь… да старый я к тому же. Все устранились, всё на меня скинули. Я один за всё в ответе и что делать – не знаю. Завтра совет в Филях. Все приедут, все спрашивать будут. А что отвечать-то?
У него войска – тьма, а у меня – с гулькин нос. Да ведь у него опыт сражений, кого только не побеждал.
Бой давать? Или сразу отступить? Да кто я такой?! А ведь спрос с меня будет. Ежели проиграю – вся вина на мне. Выиграю – царь-батюшка победитель. Да не о том, пусть хоть кто победитель, лишь бы голову не сложить да позором свою седую не покрыть.
В общем, подскажи, что делать-то, не оставь меня, сиротинушку.
– С чего это, – говорю, – сиротинушку?
– А с того, что у меня и папа, и мама, все перекинулись в мир иной. – И глаз на меня выставил, а из глаза слеза крупная, как виноградина, покатилась. Виноград есть, «дамские пальчики», вот такая вот продолговатая слеза из глаза пролилась, причём одна.
Удивительный он человек, Михаил Илларионович. Но, вижу, нервы у него расстроены, надо как-то ему настроение поднимать. Говорю:
– Михаил Илларионович, а вы знаете, чем сирота отличается от портсигара?
– Откуда ж нам, неучам, такое знать? – И вторую слезу пускает. Она у него по щеке, по одежде и в голенище сапога закатилась.
«Вот ведь интересный, – думаю, – человек, этот Кутузов. Он же и Голенищев. Может, потому и Голенищев, что слезу умеет в голенище пускать».
– А тем, – говорю, – отличается портсигар от сироты, что портсигар без папирос, а сирота и без папи рос, и без мами рос.
Что с ним было! Он так хохотать начал, видно, чисто нервное. Ну, напсиховался и, значит, вразнос. Хохочет, умирает со смеху, просто истерика какая-то, и слёзы льются, причём круглые. Вот, когда с горя, продолговатые были, а когда от смеха – круглые, прямо как шарики прозрачные. И тоже все в голенище скатываются. Но уже много этих слёз. Я ещё подумал, как бы он ноги-то не промочил и не простудился.
А он отсмеялся, говорит:
– Ну, насмешил ты меня, а дело-то всё равно делать надо. Никуда не денешься. Что завтра на совете говорить?
– А вы, – говорю, – батюшка Михаил Илларионович, сидите там тихо и не вылезайте поперёд всех. Пусть они выскажутся, а вы делайте вид, что дремлете.
– Как так дремлю?
– А так, свой единственный глазик прикройте и посапывайте. Пусть они говорят.
– Ну, и что?
– А ничего. Вы же знаете, на всё воля Божья, верно?
– Верно.
– Значит, что бы вы ни сказали, что бы ни придумали – решать-то не вам.
– А кому? Царю, что ли?
– Да, – говорю, – Царю, но Небесному. А там, батюшка Илларионыч, будь что будет.
– И то правда, – сказал Михаил Кутузов, – не зря я тебя позвал, всегда верный совет дашь.
И вот начался на другой день совет. Меня там, конечно, не было. Кто ж меня, штатского, на совет секретный пустит? Я ведь и разболтать могу. Я такой. А после совета призывает меня Михаил Илларионович к себе.
– Ну, как, – говорю, – прошло?
– Прошло-то вроде неплохо, – как-то нерадостно говорит Кутузов.
– Так что же не так-то? Что было-то?
– Так вот в том-то и дело, даже не знаю, с чего начать.
– С начала, с самого начала начните.
– Ну, так собрались все самые, можно сказать, из самых. Я совет открыл, а сам, значит, делаю вид, что кемарю.
– Ну, и дальше что?
– А то, ты не поверишь – я на самом деле уснул. Сначала-то понарошке посапывал, а потом, ты не поверишь, даже и не заметил, как взаправду уснул.
– Ну, и что дальше было?
– А то, что проснулся я и не знаю, чего они говорили, кто что предлагал. Я говорю им: «Ну, что ж, вы, дорогие други мои, соратники, дело своё знаете, так что не подведите меня, батюшку царя и Отчизну нашу. За нами Москва, и отступать нам пока что некуда. А там как Бог даст», – и попрощался с ними. И вот теперь и не знаю, что же завтра будет.
– Да как Бог даст, так и будет.
– И то верно, – сказал Михаил Илларионович, – а то, может, сходишь к ним, спросишь, кто из них что предлагал, может, что дельное?
– Нет, – говорю, – нельзя. Во-первых, неудобно.
– А во-вторых что? – насторожился Кутузов.
– А во-вторых, – говорю, – враг наш, Наполеон, хоть и поганец, а где-то верно сказал: «Нельзя план перед сражением менять».
– Почему?
– Потому что тогда неясно будет, хороший был план или нет.
– Так и сказал?
– Точно так и сказал.
– Вот ведь шельмец. А неглупый шельмец. Постой, – вдруг спохватился он, – так ведь это план менять нельзя, а у меня же никакого плана.
– Отсутствие плана – это тоже план, – глубокомысленно произнёс я.
После чего Кутузов махнул рукой и пошёл спать.
– Не усну теперь, – почему-то сказал он.
– Нервничать будете?
– Нет, – ответил Михаил Илларионович, – я же тебе говорил, на совете уже выспался.
На том мы и разошлись.
Знаю, что и Кутузов молился, и я молился. А дальше вы всё знаете.
После Бородинского сражения у нас выбора не было, пришлось Москву оставлять. Все шишки, конечно, на Кутузова посыпались.
И мне от него досталось – ворчал он: «Послушался тебя, дурака».
А тут как раз кто-то Москву поджёг, и заполыхала Москва, и пришлось Наполеону Москву покидать, а тут уж и Кутузов смекнул, что надо ему, Наполеону, другой дороги не давать, а гнать его по старой, разорённой Смоленской дороге.
И тут как пошло, как поехало, как погнали французов… Тут уж и сам Михаил Илларионович мне бутыль самогона поставил, хорошего подмосковного первача.
И выпили мы с ним, и салом закусили, и сказал он мне:
– Верно ты тогда подсказал, верно. Ведь ежели бы я не заснул тогда на совете, наверняка бы какую-нибудь глупость сморозил. Все бы исполнять кинулись, глядишь, всё бы и по-иному вышло. Дал Бог, выиграли бы мы эту Бородинскую битву. И так мы Москву по-умному оставили, и москвичи её по-умному сожгли. Вот оно всё как разумно получилось. О чём это говорит?
– О чём? – спрашиваю.
– А о том, что на каждую гениальную голову в России пыльный мешок найдётся.
Вот так он эту фразу и сказал. Это уж потом она преобразилась и стала звучать по-другому. Дескать, на каждую хитрую попу всегда найдётся кое-что с винтом.
А потом эта поговорка уже приобрела тот вид, который вы все, конечно, знаете.
Вот такой он был, Михаил Илларионович Кутузов. Мудрый был человек. Как говорится, и хитёр и мудёр.
И мы его за это помним до сих пор и почитаем.
И только сейчас, глядя на современную жизнь, понимаешь, как прав был Кутузов: для того чтобы спасти Россию, надо порой сжечь Москву.
Самое главное, что сделал в своей жизни царь Александр II, – отмена крепостного права. Далось это нелегко. Мы давно ему говорили, что крепостных пора отпускать на волю. Это же был позор нации. Рядом, в Европе, все люди свободны, а у нас – европейская страна и на тебе – крепостные. Причём доходило до маразма, некоторые владельцы крестьян, самые заскорузлые из помещиков, до сих пор использовали право первой ночи. То есть перед свадьбой крепостная девушка должна была прийти на ночь к помещику.
Жена помещика к этому относилась спокойно. Да и крестьяне, надо признать, так уже к этому привыкли, что порой даже шутили: «А пущай барин чёрную работу сделает, а мы уж потом будем сливки снимать».
Вот так иногда шутковали эти развратники. А мы ещё боролись за отмену для них крепостного права.
Однако время шло, Александр, царь-батюшка, всё хотел отменить это рабство, но почему-то это ему никак не удавалось. Одни, либералы, говорили – надо отменять, другие, ретрограды, кричали: «Ни за что!» И ретроградов было, конечно, больше, чем нас. Кому охота отдавать своё, кровное. А их же не просто отпускать надо было, их же надо было наделять землёй, а поскольку денег у крестьян не было, то платить за землю должно было государство. Тогда мы, либералы, предложили царю поговорить с самим народом. Надо же и крестьян спросить: а хотят ли они на свободу?
– Что за глупый вопрос! – вскричал царь. – Как человек, находящийся в рабстве, может не хотеть свободы?!
– А вот так, – загадочно говорили ретрограды. – Вы, царь-батюшка, вспомните, как в двенадцатом году Наполеон листовки разбрасывал, что хочет освободить крестьян от крепостного права. Что получилось?
– А что? – испуганно спросил царь.
– А то, – отвечали ретрограды, – что весь народ поднялся на борьбу с Наполеоном. Пока ещё он не объявлял о своём намерении освободить крестьян – в партизаны шли ни шатко ни валко, но не очень-то. А как объявил, так крестьяне на него, на Наполеона, обозлились, все, кто мог, в партизаны пошли.
– А чего же они обозлились-то? – спросил царь.
– А то и обозлились, что Наполеон хотел вековой порядок нарушить. А крестьяне говорили: «У себя там, во Хранции, чего хочешь делай, а наших отцов родных обижать не смей». Это же его главная ошибка была, Наполеона, – пообещать русскому крестьянину свободу. Он-то привык в других странах: свободу пообещал – и все на его стороне. А здесь не прошёл номер, здесь крестьяне на него так взъелись, да и смели его. Ошибочка у него в России вышла. Он потом на острове сидел, репу свою чесал и всё думал: как же так получилось, что они, русские крестьяне, за ним, то есть за освободителем, не пошли? И невдомёк ему было, что у нас кто-то слух пустил, будто этот узурпатор, Наполеон, освободить хочет для того, чтобы своё ярмо на всех крестьян надеть. А ведь никто по-французски из крестьян ничего не понимает. Как, спрашивается, жить? Значит, получалось, чтобы под французами жить, надобно учить французский язык. А это уж извините. Заставить наших людей учиться? Да вы что?! Мы все что, Ломоносовы, что ли?
– Да, – вздохнул царь, – сложная ситуация. Я и не знал, что всё здесь так запущено.
Однако подумал царь немного и говорит:
– Так ведь это же давно было, это же полвека назад было. Должно же что-то за это время в сознании людей произойти. Эволюция, так сказать.
Вообще-то надо отметить, что царь Александр Николаевич был человек умный. Он и с умными людьми дружил, например с великим нашим писателем Алексеем Константиновичем Толстым. Он и земство ввёл, он и суды как мог реформировал. Да он, если хотите знать, он даже с турками войну выиграл, освободив болгар. А уж крепостное право – это просто обязательно надо было отменить.
Подумал он, подумал и говорит:
– А позовите-ка вы ко мне самого простого крестьянина.
Мы все, либералы, аж зааплодировали такому прогрессивному решению нашего царя.
Аплодисменты стихли, а царь продолжил:
– Я сам с ним поговорю, сам у него спрошу: хочет он на свободу или нет?
Ретрограды тут приумолкли, закручинились, однако делать нечего. Нашли самого среднего крестьянина и привели к царю. Вот он, простой русский человек, Прохор Нефёдов. В тулупе, в валенках, в ушанке. Шапку он, конечно, снял. Да и тулуп с него стащили. Вот он стоит в валенках, штанах, в валенки заправленных, в рубахе ситцевой, пояском подпоясанной. Запах от него такой, что тут же духов принесли и на него вылили. Стоит он, значит, благоухает, трясётся весь. Шутка ли – перед царём-батюшкой стоит.
Александр Николаевич его успокоил, в кресло посадил. Сначала международное положение обрисовал.
Мужик головой кивал, делал вид, что всё понимает.
Царю в голову мысль трезвая пришла: «А понимает ли он действительно хоть что-нибудь?»
– Ты, братец, – сказал царь Прохору, – грамоте обучен?
– Так, немного есть, – солидно ответил Прохор.
– А скажи-ка ты мне, Прохор, сколько будет дважды два? – спросил царь.
Прохор почесал в затылке и сказал:
– А сколько вам, царь-батюшка нужно, столько и будет.
– Молодец, – сказал царь, – разумно отвечаешь. Соображаешь. – И все вокруг со смеху покатились.
Как же не смеяться, коли царю ответ понравился.
И Прохор осмелел, даже высморкаться оземь захотел, да вовремя ему платок принесли, избежали сраму.
Царь решил, что подготовил Прохора достаточно, и задал ему главный вопрос:
– А скажи-ка, Прохор, тут мне советуют одни люди уважаемые отменить крепостное право, а другие, не менее уважаемые, люди говорят, что право крепостное отменять ещё рано. Так вот я тебя и спрашиваю, как твоё мнение по этому поводу?
– Батюшка царь, – заговорил Прохор, – ума не приложу, про что вы. Ходим мы по воду, ходим, как не ходить.
Тут уж Александр не понял, о чём он говорит.
Я на помощь пришёл:
– Ваше величество, он говорит «ходим по воду», то есть за водой, потому что вы спросили его мнение по поводу. Ваше величество, такие сложные фразы ему не по умственным способностям. Мне кажется, не надо употреблять в разговоре с ним сложносочинённых и сложноподчинённых предложений, а также причастных и деепричастных оборотов.
Услышав мою тираду, Прохор заплакал и сказал:
– Батюшка, ни в чём не виноват. Единственный грех – в прошлом году корову из соседней деревни увёл, так мы же её тут же зарезали, и я её хозяину, как бы ко дню рождения, четверть самогона поставил, так совесть мучила.
– О чём это он? – уже в полном замешательстве спросил Александр Николаевич.
– Позвольте мне, ваше величество, задать ему вопрос в простой, естественной форме, – попросил я.
Царь позволил, и я задал этот непростой вопрос, разбив его на две части:
– Скажи, Прохор.
– Да, ваше высокобродие.
– Ты ведь сейчас крепостной?
– Крепостной, ваше высокобродие.
– Принадлежишь какому помещику?
– Князю Барятинскому.
– Хорошо. Царь-батюшка интересуется, не хочешь ли ты уйти от князя на свободу?
– Никак нет, ваше сиятельство.
– Ты не понял, – сказал я, – царь хочет всем вам, крестьянам, дать вольную. Всем, по всей России, чтобы вы больше не принадлежали помещикам, чтобы вы вольными были.
Прохор упал на колени, стал биться головой об пол и кричать:
– За что?! Батюшка, царь наш, Богом данный, чем прогневали? Живём, никого не трогаем. Верну я ему корову, вот подзаработаю и верну. Христом Богом прошу, не велите казнить, велите миловать.
– Постой, Прохор, э-э-э… любезнейший, – не выдержал царь, – мы же вам вольную дадим моим указом. Вольные вы будете по повелению моему царскому. Вы свободные будете.
– За что?! – кричал Прохор. – Князюшка нам как отец родной. Семья у меня большая, мужиков-то всего двое: отец мой да я с отцом. Куда мы пойдём?
– Никуда ходить не надо будет, – увещевал царь, – землю вам выделим. Помещик вам землю свою даст, а я за это помещикам заплачу, и вы будете свободно работать на своей земле. И платить государству налог.
– Ещё и налог? – зарыдал Прохор. – Батюшка царь, да зачем же это? Так ведь мы справно живём. С князем не ссоримся, работаем и на него, и на себя. Зачем же вам его-то обижать и нас нищими оставлять? Вот, – он показал на меня рукой, – и его высокородие не даст соврать.
И сколько мы с царем ни бились с этим Прохором, ничего не помогало, он стоял на своём.
И других приводили к царю: и бедных, и богатых, справных мужиков и лентяев – все они твердили одно и то же. Не хотели они свободы.
Один даже сказал: «Царь, отец наш родной, ежели нас отпустят силком, так мы все усадьбы барские сожжём. Я наш народ знаю. Вот ежели барин только скажет: «Идите от меня, более вы мне не дети», – так и сожжём».
Оттого и реформа забуксовала и шли эти нескончаемые совещания, бои между ретроградами и либералами годами, и ничего не мог царь поделать.
А что ты сделаешь, если сам народ не хочет, чтобы его освобождали?
Царь даже плакал, оттого что народ его не понимает.
– Как же так? – убивался он. – Для них же всё делается, а им это, оказывается, не нужно.
Шёл, как сейчас помню, 1860 год. Ехали мы с царём и со свитой, в которой были и противники, и защитники отмены. Остановились в каком-то небольшом городке. Царь – у купца в хорошем доме, мы тоже кое-как разместились. Вспомнил, городок тот Боровском звался.
Отправились мы пешей прогулкой за город, проходили мимо какой-то избы, и вдруг мне в голову ударило. Говорю царю:
– Ваше величество, не хотите воды деревенской из колодца попробовать?
Он так посмотрел на меня внимательно.
– Хочу, – говорит.
О проекте
О подписке