Толстая Маша курит сигариллы и пьёт галлоны морковного сока.
Толстая Маша такая толстая, что смеётся всегда всем телом.
Утром мы вместе с солнцем заглядываем ей в распахнутые окна:
эй, Толстая Маша, привет! Ты как, потусить не хотела б?
И я выжимаю два сока, пока она громыхает своей посудой.
Морковные волосы встрёпаны – она умывается, только позавтракав.
Опять притащила синицу в постель машина кошка-паскуда —
Маша жалуется или хвастается, а кошка мурчит от миски, мерзавка.
У машиной кошки много имён, она приходит на любое,
но больше всего на «сволочь», сказанное Машей нежно-нежно.
Толстая Маша жарит глазунью, а та не сдаётся без боя,
и в кухне шкворчит и стреляет, но всё вхолостую, конечно:
Маша неуязвима. Она подпевает под радио «Битлз»,
двигая толстой попой до невозможности рок-н-ролльно.
У кошки, дебилки, от счастья наружу из пасти вылез
розовый язычок, и «Битлз» под Машу тянут нестройно.
С Машей у нас четыре руки, и, позавтракав, мы на крылечке
режем алую бархатную бумагу во все четыре.
Толстая Маша дует в ладонь, и трепетные сердечки
летят, шурша на ветру,
кому-то в грудь,
и в них, как в тире,
кто-то влепляет круглые чёрные дыры.
Маша подбирает те, что упали в траву, дыша тяжело и хрипло.
Я говорю: «Ну ладно, мы же пытались, завтра обязательно всё получится».
Кошка, скотина, глядит нам как будто «я говорила».
Солнце закрыла туча.
октябрь 2012
юноше В.
Окна заледенели, и снова сердце берёт тоска:
если ты мёртв, отчего не придёшь, как в сказках —
помнишь ли? – ты рассказывал их тогда,
сердце вручив бесценнейшим из подарков.
Снова зима без тебя, как были осень, лето, весна —
мы их забудем, едва ты придёшь, будто не с нами
злая была разлука… Когда за окном ветра
стонут —
спросонок твой
чудится шёпот мне, брат мой.
декабрь 2012
юноше В.
У меня на кончиках пальцев солнце,
Жгуче-алое бьётся небесное сердце.
Если верить, то брат мой, конечно, вернётся;
Год за годом учусь и учусь – верить.
Год за годом совсем не ношу кольца —
Оставляю пустыми на «вдруг» пальцы.
Он их много подарит, когда вернётся.
Наконец мне меня подарит.
декабрь 2011
А день начался пораньше подставою.
Письмо потерялось. И чёрт бы с ним: старое.
Зачем хранила – сама без понятия.
Хранила, старалась не рвать, не помять его.
Кому? От кого? Тёте Мане от Люды.
Кто эти двое? Стало быть, люди.
Письмо я нашла случайно, в задачнике,
в книгах, разбросанных кем-то за дачами.
Бумага в линейку, буквы чернильные;
детские пальчики явно чертили их.
Набросан пейзаж новогоднего города
под строчками с жалобой: скучно от холода,
скучно без мамы, папы и брата,
скучные стали и в школе ребята…
Письмо без событий, письмо без таланта.
Душа не на месте: подевалось куда-то!
И странно – запомнилось каждое слово
и дата: декабрь сорок второго.
ноябрь 2013
Розой упала багровая шаль
заката,
в окнах звеня древнейшей тревогой
крови.
Ночь начищает морозом свои
дукаты,
тучами сивыми пряча глаза
коровьи,
а за подол её держится кроха-
город,
вшивый машинами и от весны
чумазый.
Чем-то он ей, сопливый и мрачный,
дорог:
лунный надела на ручку фонарь
от сглаза.
март 2011
Черны цыганские окна:
слепы бараки.
Под ливнем ноябрьским мокнут,
сутулясь, хибарки.
Ветром ноябрьским стонут
трубы печурок,
гудят квадраты заслонок
низко и хмуро,
полночные сны выпевают
мальцам-цыганятам.
А в окна клёны кивают,
бурей распяты.
Черны цыганские окна:
слепы бараки.
Поёт тихонько и тонко
девочка братику:
у брата болят коленки,
заснуть не может.
Висит на копчёной стенке
картинка с боженькой.
Завтра вернётся мама,
принесёт картошки,
не плачь так отчаянно, маленький,
потерпи немножко.
Черны цыганские окна:
слепы бараки.
Горит свеча одиноко —
ни светло, ни жарко —
печка уже не топится.
Старая бабушка
колет пальцы, торопится,
чинит рубашку.
Воздух в доме тяжёлый —
дух берлоги
жжёный, стужёный, луженый —
людского логова.
Плачут во сне цыганки —
щёки мокры.
Цыганкам вставать спозаранку —
при чёрных окнах.
Снятся старым цыганам
кони в небе.
Снятся ребятам малым
горбушки хлебные.
Скорчившись, дружно дрогнут
в привычном мраке.
Черны цыганские окна:
слепы бараки.
декабрь 2012
Белый ангел шествует мимо,
Розы неся в руках.
Взор его плещет синим, синим,
Хлеба белей щека.
Белый ангел несёт свои крылья —
Сахарные клинки —
Белым душою, чьи губы – лиры
И голоса сладки.
Белый ангел! – фарфор и мрамор!
Пальцев прозрачный лёд
Нежного сердца исцелит раны.
Как твой высок полёт!
Наших слёз и домов убогих,
Тёмных солёных губ
Ты сторонишься, ведь в чёрной боли
Голос наш – трубно-груб…
Нет утешения чёрным душам,
Видно, и поделом —
Чёрной тоской чересчур иссушен
Чёрных сердец надлом.
Только и нас посещает ангел
В угольной мгле берлог,
Нас укрывает, как будто флагом,
Чёрным своим крылом —
Не защищая и не обещая
В мире ином наград,
Не утоляя сердец печали.
Просто как чёрный брат.
март 2011
В классной зале панночке было – душно.
За иголкой панночке было – скушно.
Не хотела панночка ни герба, ни панства;
убежала панночка за возком цыганским —
повязав платок, босиком по свету —
позабыв сиденья мягкие в каретах.
Пока челядь след по лесам искала —
со дворов цыплят панночка таскала,
под окном просила пирогов да сала,
у ворот в пыли за гроши плясала.
Подарил ей муж алые кораллы…
Не ищите, слуги —
насовсем
пропала!
июнь 2012
Вечер был стыл и мрачен.
В сером зевал палач.
Плакал маленький мальчик;
мать повторяла: «Не плачь».
Прятали дети лица
в юбок цветастых ширь.
Кто-то уже молился —
за упокой души
(кто-то отмолит после?).
Никли лозины кос.
Немец, плечистый, рослый,
пляски смотрел стрекоз.
Ветер ерошил травы,
весь обратившись в слух.
Кровью сочились раны
в мочках ушей старух.
Лаяли псы, пугая,
бились на поводках.
Ждали судьбы цыгане,
с ветром глотая страх.
Плакал маленький мальчик.
Серый взглянул в прицел.
Старый старик незрячий
вскрикнул: «пан офицер!
Просить ни о чём не смеем,
видим – не миновать,
дай только напоследок
табору станцевать!»
Серый, давясь от смеха,
всё перевёл. Капитан
хмыкнул. Ради потехи
кивнул – и запел цыган.
Старческий слабый голос
разом окреп и взмыл —
гибельной муки полон,
взрезал покровы тьмы.
Вздрогнули немцы. Серый
сплюнул и вдруг застыл,
и по спине офицера
будто прошлись хлысты.
Табор плясал. Метались
по ветру плети кос.
Синим дрожали дали,
сыпясь мурашками звёзд.
Табор плясал. Старухи
павами плыли в ночь,
крыльями вскинув руки
и не жалея ног.
Табор плясал. Горели
жарким огнём платки.
Вечер, от песни хмелен,
плакал в силках ракит.
Бабы и малые дети,
парни и старики —
табор плясал до света
на берегу реки.
Когда же рассвет пометил
жёлтыми пальцами лес —
вздрогнул от залпа ветер
и табор в реке исчез.
Был он или приснился? —
не знал и сам капитан.
Прочь уносили птицы
песни цыган.
январь 2012
Быль порастает быльём, травами – травмы,
маками – мертвецы.
Больше не будет больно, выйдет отрава —
её соберут жнецы
серебряными серпами, скинут мякину,
в пыль быльё истолкут,
смешают с водою в тесто – серую глину —
поставят в кут.
А после – хлебцев налепят, в печного чрева
заложат жар;
затянут песню, и прямо в огонь из хлеба
вылупится душа.
июнь 2012
Когда весь город клонится ко сну
в вечерней истоме,
Рубен целует детей и жену
и уходит из дома.
Рубен Топкарян не наденет шарф,
носки и галоши:
Рубен Топкарян залезает в шкаф
играть на гармошке.
Прижавшись губами ко рту жестяному,
смежив ресницы,
он дышит, чтобы во тьме стенной
запели птицы
и чтобы дюжина язычков,
дрожа от страсти,
нежной текли бы в ночи мечтой —
слаще сласти;
и выдохи вдруг заискрятся, ясны,
в сачках октав…
А дети спят, не зная, что сны
приходят из шкафа.
ноябрь 2012
________ «Цин-
________ ка
________ Пан-
________ на» —
________ струн-
________ ки
________ скрип-
________ ки
________ звон-
________ ки,
________ зов-
________ ки,
________ лов-
________ ки,
________ тон-
________ ки:
________ как
________ под-
________ ков-
________ ки,
________ как
________ бы-
________ лин-
________ ки,
________ как
________ вет-
________ рин-
________ ки
________ и
________ мо-
________ нет-
________ ки…
…Однажды я буду примашем.
Смычком, а не пальцами, выпишу
звенящее моё имя
на главной из скрипок – приме,
О проекте
О подписке