Глава 5

В больнице Лизу оставили до утра – сказали, что хотят исключить сотрясение мозга. Она страдала от того, что была без сознания и не взяла с собой телефон и зарядку, чтобы не тратить дома электричество. Но вслух пожаловалась только на отсутствие очков.

Пришёл снимать показания полицейский.

– Хорошо, а с чего вы вообще решили, что электрик опасен?

– А, – рассеянно отвечала Лиза, глядя в его сторону (где видела только размытые пятна разных цветов). – Он был большой, хмурый и с ножом.

– Я тоже большой и не очень весёлый, меня ведь вы не боитесь?

– Я вас даже не вижу. К тому же вы без ножа…

– Потому что у меня на поясе кобура с пистолетом, нож мне повесить некуда, – серьёзно сказал офицер.

– Да, мне уже объяснил продавец мороженого…

Полицейский задал ещё несколько вопросов и протянул протокол для подписи.

– Я это не подпишу, – твёрдо сказала фон Мореншильд.

– Простите?

– Я никогда не подписываю того, что не могу прочитать.

Полицейский сообразил почти сразу:

– А ваши очки… разбились?

– Нет, что вы. Они лежат за унитазом.

– То есть, отлетели.

– Да нет же, я их туда положила.

– Понял вас. Я схожу за ними, и вы подпишете, хорошо? Заодно запру дверь на ключ, позволите ключик?

– Он на кухне, наверное, лежит… ой, а возьмите заодно из рюкзака на кухне мою зарядку и из туалета тоже – телефон.

– Как скажете, майне даме.

Через час настроение у Лизы заметно улучшилось. Она поставила телефон заряжаться и после этого протокол подписала, даже не глядя.

– Если что, госпожа фон Мореншильд, – сказал полицейский, – не бойтесь вы этих ножей. Или себе тоже купите, чтобы спокойнее себя чувствовать. Рабенмюле – самый безопасный город Пруссии, у нас даже домогательств не бывает, будьте уверены. Выздоравливайте.

– Спасибо, – Лиза откинулась на подушку и минут десять жалела о том, что не попросила принести и тетрадь. Через десять минут её мысли приняли другое направление: по окнам забарабанила летняя гроза. Окна! Одежда! Да и тетрадь ведь лежит на подоконнике! Всё пропало… Всё придётся начинать сначала. Неужели ей суждено возвращаться к нулевой отметке снова и снова? Девушка зарыдала. Засуетились санитарки, медсёстры, стали совать ей в рот успокоительное, поить водой. Успокоительное Лиза выпила, потом согласилась (и очень охотно!) съесть и больничный ужин, похожий на еду для годовалых детей, но плакать прекращать и не думала почти до полуночи.

Какие нервические эти поэты, обсуждали сёстры. Так взволноваться от обычной грозы…

***

Князь чистил яблоко для дочери, пока она, забравшись с ногами в кресло у камина, бубнила по книге греческие слова. Принц в другом кресле, склонившись, играл на телефоне в какую-то игру. Пламя пятнало лица подростков ярко-розовым и не дотягивалось до бледного, с правильными чертами, лица Танаса Крабата. Обведённые тенями глаза казались запавшими.

***

Утро трудно было назвать добрым. Сильно саднило лицо, так же сильно – и раздражающе – пахло увядающими розами. Лиза села в кровати, нашарила очки. Надела. Уставилась на корзину с огромным букетом и попыталась вспомнить, были ли цветы здесь и вчера тоже. Иногда, от волнения, она становилась ужасающе рассеянной. Лиза протянула руку, вытащила карточку из цветов. Никакой подписи, только каллиграфическая надпись: «Желаю выздоровления».

Никакой, никакой подписи.

Лиза закусила губу. По спине продёрнуло морозцем.

Девушка аккуратно положила карточку возле корзины, поправила больничную пижаму и пошла искать санузел, привести себя в порядок. Нашла даже душ, с наслаждением крутилась под ним двадцать минут.

Завтрак снова навевал мысли о детском саде. Принёсшая его молоденькая санитарка лукаво улыбалась, поглядывая на букет. Лиза попросила у неё ножницы и отстригла всем цветам головки; они попадали на тумбочку и пол. Вышло красиво и угрюмо, потому что корзина теперь щетинилась почти безлистыми стеблями как пиками.

Одежду принесли неожиданно постиранной и поглаженной, включая бельё. Лиза повеселела.

Врач сказал, что никакого сотрясения нет и она, кажется, потеряла сознание просто от страха, дверью её даже не тронуло.

– Простите, я намусорила… – сказала она санитарке.

– Ах, не страшно, я всё равно обязана после вас убрать палату. Вы знаете, вы очень хорошо говорите по-немецки! Скажите, а вы не хотели бы попробовать написать стихотворение на немецком?

– Ой, чтобы писать стихи, мало знать язык… Но я подумаю, конечно.

С телефоном в заднем кармане и зарядкой в руке Лиза вышла на уже знакомое крыльцо. Её накрыло острым чувством дежавю: на залитых солнцем ступеньках смиренно стоял шофёр от князя.

– Как, опять вы? – спросила фон Мореншильд. Шофёр поклонился. – Да мне сейчас домой не надо. Мне надо в магазин. Представьте себе, когда покупаешь дом, тебе не оставляют сервиза. Ни единой чашки! Я даже не знаю, за что хвататься, что покупать в первую очередь… Впрочем, нет, очевидно, начать надо с ножа.

Она прищурилась, оглядывая залитую солнцем улицу. Асфальт уже подсох. За спиной негромко переговаривались вышедшие поглазеть ей вслед медсёстры.

Шофёр выудил из нагрудного кармана телефон с гарнитурой, с серьёзным и строгим лицом залопотал в него на местном смешном наречии. Выслушал ответ.

– Его Высочество велел мне сопровождать вас в магазин и помочь с покупками.

Женщины за спиной негромко забурлили. Для того, чтобы сцена стала непристойной, не хватало только фразы: «Князь оплатит всё».

Фон Мореншильд забралась в автомобиль, спохватившись, завозилась, вынимая телефон из кармана – как бы не раздавить.

Шофёр оказался настоящим кладом. По хозяйственному магазину Лиза промчалась с ним, как по скоростной автостраде, обзаведясь сервизом на две персоны, приборами, кухонным ножом, джезвой, запасом туалетной бумаги, полотенцами и ещё десятком-другим вещей, о которых она раньше никогда не задумывалась, откуда они берутся в доме.

Осмелев, она спросила, где продаются такие ножи, как у местных. Водитель смутился:

– Я не уверен, что вам продадут. Вы же не лужичанка…

– Закон запрещает?

– Нет… А может, и продадут, но… Люди будут удивляться. Вы им всё равно пользоваться не умеете.

В Лужицких горах сильны националистические настроения, вспомнила Лиза.

– А вы тут, наверное, не очень любите немцев после войны.

– Вы в безопасности, – заверил паренёк. – Князь сдерживает и осуждает любые негуманные порывы.

– Про безопасность я уже поняла. Но ведь не любите?

– Ну, так и бывает обычно после войны.

Шофёр замкнулся, и фон Мореншильд поняла, что спрашивать о войне его не стоит.

В доме кто-то заботливо прикрыл ставни. Должно быть, офицер, который ходил за очками. Лиза пожалела, что не стала запоминать, как его зовут, она с удовольствием написала бы благодарность его начальству.

Одежда была сложена грудой на кухонном диване.

– Простите, – девушка схватила выгружающего покупки шофёра за рукав. – Я совсем забыла, мне надо ещё и в прачечную. Отвезёте?

– Конечно, майне даме. Если позволите подсказать, бельё надо запаковать в пакет, хотя бы вот этот, из магазина, и составить список, что вы сдаёте точно.

От прачечной Лиза отпустила шофёра, несмотря на его настойчивые предложения довезти её до дома. Потоптавшись немного возле машины, он всё же уехал.

Фон Мореншильд довольно долго слонялась по улицам, отыскивая путь и раздумывая, как часто могла бы завтракать или ужинать в местных ресторанах в кредит, чтобы это не выглядело подозрительно. Со вздохом признала, что чаще двух раз в неделю, пожалуй, не очень хороший план.

На крыльце её дома сидел и строгал ножом ветку долговязый тип лет тридцати пяти, с коротко стриженными седеющими волосами, и насвистывал незнакомую Лизе мелодию. Увидев хозяйку, он вскочил, принялся прятать нож и заискивающе заулыбался.

– Здро-о-овствуйте, – с уже привычным оканьем приветствовал незнакомец Лизу.

– Доброго дня.

Что за странный город, всем-то есть до тебя дело! Это хорошо, что местное дворянство ещё не принялось визиты наносить, встречать гостей без горничной фон Мореншильд была не готова. Впрочем, возможно, княжеская семья составляет всё местное дворянство, тогда можно считать, что обязательные визиты они друг другу уже нанесли – он ей под камушек, где она пряталась от дождя, она ему в хижину, где он её встретил, признаться, куда гостеприимнее: с кофе и наливкой.

– Простите, я – Ингор Беккер, корреспондент «Вестей Рабенмюле». Я без предупреждения, но у меня нет вашего номера телефона…

Лиза покраснела.

– Извините, комментариев о вчерашнем происшествии я давать не намерена.

– Да, конечно, не беспокойтесь, я бы и не посмел… Госпожа Дре, то есть фон…

– Просто Дре, не надо по фамилии мужа.

– Да, время близится к обеденному… Позвольте пригласить вас на обед, конечно, если у вас нет других планов…

Девушка была шокирована:

– На обед? С вами?

– Да, я хотел бы взять у вас интервью, нечасто у нас в Рабенмюле… Вы же понимаете. Обед за счёт редакции, я бы не дерзнул…

Фон Мореншильд милостиво кивнула, надеясь, что до Беккера не доносится бурная реакция её живота на слово «обед».

***

Крабат сам не помнил, почему, встретив Ханенфедера, согласился на обращение. Он был ничем не болен – да он всю жизнь был здоров и силён, как бык. Не в отчаянии. Не голодал. Женщины им интересовались… Пожалуй, от тоски согласился. Тоска была беспросветная, что бы ни делал наёмный солдат Танас Крабат – резал чужие глотки или прогуливал кровавые солдатские деньги в кабаке. Забирался с потной, разгорячённой хорошим пивом бабой в укромный уголок или просыпался под запах пороховой гари и давно немытых мужских тел. Тоска. Трижды тридцать раз тоска.

Ханенфедер знал его отца.

Ещё Ханенфедер был тварью, но это Крабат понял потом. Сначала ему казалось, что твари большей, чем человек, быть не может. Но вампир, пожелавший остаться человеком, живущий невероятно долго, также долго может свою тварь холить и выращивать. А может, дело было в волшбе, которой «крёстный» был просто одержим. Эту страсть он передал и Батори.

Крабат не любил вспоминать то время, когда Ханенфедер был рядом. Примерно так же, как годы в наёмных солдатах.

Когда колдуна накрыло старческое безумие, Крабат (тогда для всех – господин Мёллер) с облегчением исполнил долг «крестника», организовав его убийство и похороны. И не удивился, узнав, что в наследниках земного состояния безумного вампира значился именно он. Собственно, так Мирон Мёллер и превратился в ювелирного магната Ганса Кукса. Сначала старшего, потом младшего. Как до этого было с поколениями Миронов Мёллеров.

***

Ресторанчик был мал, залит солнечным светом и тих. Кроме фон Мореншильд с Беккером почти никого не было, только за соседним столиком сидела лицом к поэтессе совсем молоденькая девушка, почти девочка, и разглядывала фон Мореншильд без тени смущения, но и без видимого любопытства. Она пришла раньше, и, пока Лиза только смотрела в меню, девушка уже окунала ложку в густой кровавый гаспаччо. Подвески на её груди, одна над другой, три в ряд, сияли на солнце шлифованными круглыми сердцевинками-гранатами. Лицо девушки, бледное, с чёрными глазами в форме миндальных орешков, казалось смутно знакомым. Лиза то и дело поглядывала в её сторону, пытаясь ухватить воспоминание.

– Какой тёплый день, – сказала поэтесса, сделав заказ. – Удивительно нежный.

– Вы находите? – переспросил Беккер. – Мне казалось, день довольно прохладный. Позволите, я включу диктофон?

Он положил телефон на стол перед собой. Лиза кивнула.

– Значит, вы находите наш край, э-э-э, приветливым?

– Во всех отношениях, – горячо заверила фон Мореншильд. – Замечательный климат, очень ласковый! Красивейшая природа. Чудесные цветочные фермы, обожаю, когда ветер приносит запах цветов с гор. А какие у вас отзывчивые люди!

И как много магазинов без вопросов открыли на меня кредит, подумалось ей.

У стеклянной двери в ресторан остановилась немолодая пара, но работник, как раз подметавший и без того чистый асфальт перед входом, что-то сказал, и пара двинулась дальше.

– Но вы первым делом умудрились попасть под жестокий ливень, потом вообще оказались замурованы селем в лесной хижине…

– Нет, почему. Сначала я наслаждалась прогулкой по горам. У вас тут еловые леса, совсем, как в Финляндии!

– И отличная дикая природа, кстати. Водятся кабаны, например, – гордо подхватил Беккер. – Волки, лисы, олени…

Фон Мореншильд отметила про себя больше не гулять по горам в одиночку.

Корреспондент взглянул на девушку за соседним столом и бодро продолжил:

– И первый, кого вы встретили в нашем краю, был сам князь…

– Ой, нет, – возразила фон Мореншильд. – Первыми были штук двадцать-тридцать чиновников и служебная собака. И это всё до того, как я смогла добраться до двери своего дома… А потом уже Его Высочество. Он спас меня от непогоды и, я так думаю, от того, что меня снесло бы в долину грязевым потоком.

До неё только сейчас, на этих словах, дошло, что, когда князь нашёл и её и потащил в свою хижину, ей грозила далеко не только сильная простуда. Вряд ли уступ над головой спас бы её жизнь. Запоздало похолодело между лопатками.

Беккер, видимо, сообразил то же самое и аж заёрзал, складывая в уме громкий заголовок.

Высокий белокурый юноша коротко переговорил с работником у входа и двинулся дальше. Метла мерно шкрябала по идеально чистому участку тротуара.

– И как вам показался князь?

Толстым и конопатым, Господи. Но мне ещё жить здесь.

– Послушайте, довольно обидно. Я думала, что заинтересовала вас как поэтесса, как человек, известный сам по себе, а интервью вы превращаете в рассказ о господине Крабате. Очень любезно было со стороны Его Высочества меня спасти, но можно уже какие-нибудь вопросы обо мне самой?

Девушка за соседним столом прыснула, тут же поднесла к губам салфетку и знаком попросила официанта переменить блюдо. До фон Мореншильд вдруг дошло, на кого она похожа.

– Со всем моим почтением к вашему отцу, э-э-э… княжна, – добавила она, как могла, учтиво.

По крайней мере, загадка пустого ресторана и шкрябающей у входа метлы загадкой больше не была.

– Ничего, – откликнулась Канторка Крабат. – Вы правы, интервью – ваше.

Официант уже нёс ей отбивную с овощами-гриль.

– Я бы тоже поела, – сообщила ему фон Мореншильд. Он молча поклонился и ушёл. В животе у Лизы забурчало так громко, что княжна прыснула снова. Фон Мореншильд покраснела и заговорила о стихах.

Когда официант подал лизино жаркое, рассказывать о творческих планах стало куда легче.

– Как подданная… тогда ещё… Российской Империи, в военном конфликте в Саксонии я была горячей сторонницей славянского Сопротивления, – рассказывала с жаром фон Мореншильд. – Не будь я замужем, сбежала бы в Богемию, чтобы присоединиться к партизанам…

Лиза на секунду осеклась, вспомнив, что говорил Танас Крабат о войне. Хорошо ведь, что не сбежала.

– Я считаю, что история Сопротивления стоит куда большего, чем сухих строчек с цифрами и датами в энциклопедиях. Она ждёт своего певца. К моему большому сожалению, на вопросы о войне пока никто не хочет отвечать. А истории нет без рассказчиков…

– Что же, я готова быть рассказчицей, – заявила вдруг Канторка. Она встала со своего места, чтобы подойти к фон Мореншильд и сверху вниз заглянуть ей в глаза. Голос у неё стал неровным, странно-звонким. Княжна подтащила рукой стул от соседнего столика и села. – Я хорошо помню войну. Сначала ты сбегаешь ночью из собственного дома, без вещей и почти без еды, потому что если ты задержишься, тебя убьют. Потом ты два года не ходишь в школу. Не говоришь с подругами, не смотришь кино и не ешь мороженого. Играешь с щепками и камушками во дворе, пока твой дед день и ночь без сна смотрит в окно, сидя в кресле с заряженным ружьём поперёк колен. Это ты маленькая и можешь играть, а он взрослый и должен успеть защитить тебя. Потом ты ходишь с маленьким братом по лесу, чтобы поесть сладких ягод, вместо мороженого. И выходишь к виселицам, к висящим мёртвыми людям с распухшими лицами и вытянутыми шеями, и вороны клюют им глаза и уши. А потом война заканчивается, ты возвращаешься в свой класс и никогда никого не спрашиваешь, почему в классе теперь нет каждой четвёртой девочки, и куда делась половина монахинь-учительниц. И почему секретарша бабушки заикается, почему бледнеет при виде мужчин – тоже не спрашиваешь, потому что, хотя дети не должны такого знать, ты знаешь отлично.

Официант поставил кофе перед обеими девушками. Беккер вертел в руках свой стакан с соком, сам бледный настолько, что морщины его казались чёрными.

– Война – грязное дело, госпожа Дре. Никто в своём уме не станет говорить о ней правды. Да, господин журналист? Вы ведь тоже что-то делали во время войны?

– Я ничего не делал, – сказал Беккер. – Потому что я трус.

– Если бы все мужчины мира были трусами, когда дело доходит до войны, не понадобились бы не только медали и ордена, но и братские могилы, господин журналист. Госпожа Дре, такие книги нельзя писать раньше, чем через полвека. Простите. Канторка, – девушка вдруг протянула руку. Фон Мореншильд пожала её:

– Лиза.

Они выпили кофе в молчании. Беккеру, видимо, уже хватило лизиных ответов для своего интервью.

– Позволите проводить вас? – спросила княжна, когда они все трое вставали со стула. – Я бы с таким удовольствием ещё побеседовала с вами…

Фон Мореншильд покраснела:

– Ой, я как раз пытаюсь научиться жить без горничной. Не думаю, что уже готова принимать гостей.

– О! Простая жизнь на лоне природы – да, она требует освоения некоторых навыков. Тогда не буду ставить вас в неловкое положение. Но ко мне, если что, заходите свободно. Я оставлю распоряжение охране.

– К вам – это куда?

– Да, на «гору Куда», – засмеялась княжна, – на Вогинберг. Хотя это дом отца… Но я сейчас там. Может быть, и отец будет рад вас видеть. Хотя он у меня очень нелюдим… Кстати, совет! Вы уже знаете, что такое дождевая бочка?

– Я видела какую-то бочку во дворе, – неуверенно сказала Лиза. – Большую.

– В эту бочку собирается дождевая вода, её потом используют для умывания или там мытья посуды. Все местные так делают, это позволяет экономить на водопроводе. А во время войны у нас она была вообще основным заменителем водопровода. Однажды в ней едва не утонул мой брат, ему было семь или восемь лет… Он тогда был очень щупленький. Ладно, до встречи, я надеюсь!

– Всего доброго, – девушки пожали друг другу руки, стоя перед дверью ресторана, и разошлись в разные стороны. Причём метров через сто Лиза сообразила, что идёт не туда, но решила не останавливаться, а воспользоваться случаем осмотреть город.

Из «Поверий прусских немцев и славян и гадания на рунных картах» Альбины Шварцхунд, 1919 года:

Бангс, брат Валдники, созданный с ней одновременно, буквально – «сдвигающий», или же Бурник. Бог морского ветра, один из покровителей моряков и рыбаков. Матери просят у него здоровья для своих сыновей. Изображается крылатым седобородым мужчиной. Часто упоминается в песнях и поэзии.

Урканья или Ураганка, жена Бангса. Бангс создал её, пытаясь подражать созданию Валдники Тавсом-Кунегиксом. Она вышла вздорной и сварливой и стала богиней бури. Моряки во время бури часто сулят Урканье разного рода подарки, вроде зеркалец и колец, чтобы утихомирить её. Изображается кричащей женщиной с растрёпанными седыми волосами.

Их руны в письме равнозначны звукам Б и У, и как отдельные знаки никогда не используются. Сказки с их участием встречаются только на севере Пруссии.

Согласно этим сказкам, у Бангса и Урканьи родилось два сына и две дочери. Сыновьям Ангздрису и Купениксу Бангс выделил по княжеству. Ангздрис получил пресную воду, а Купеникс – побережье с отливами и приливами.