Цитаты из книги «Писатели & любовники»

Некоторые люди, они такие. Они считают, что чье угодно веселье – всегда за их счет.

Это особое удовольствие, особая близость – любить книгу вместе с кем-то еще.

Между замыслом и воплощением опускается Тень.

На середине песня разгоняется, и мы отлипаем друг от друга и танцуем перед сценой так, будто он написал это для всех нас, о наших разбитых сердцах и исцелениях – и о дружбах, которые, возможно, не сгинут.

Все трудности в письме и сценической игре происходят из страха. Страха быть замеченным, страха слабости, страха бесталанности, страха выглядеть глупо в своих попытках или даже в самой мысли, что вы способны писать. Это все страх. Не будь у нас страха, вообразите, сколько бы творчества было в мире. Страх препятствует нам на каждом шагу. Множество исследований показывает, что вопреки всевозможным нашим страхам в этой стране – смерти, войны, оружия, болезней, – больше всего мы боимся публично высказываться. Чем я прямо сейчас и занят. И когда людей просят определить, какого именно публичного высказывания они боятся сильнее всего, они ставят галочку в строке “импровизация”. То есть импровизация – страх номер один в Америке. Какая там ядерная зима, или землетрясение в восемь и девять десятых балла, или еще один Гитлер. Импровизация. И это потешно, поскольку не импровизацией ли мы занимаемся весь день напролет? Не вся ли наша жизнь – одна сплошная импровизация? Чего же мы так боимся?

Последние шесть лет есть только одно-единственное постоянное и верное в моей жизни – роман, который я писала. Это был мой дом, место, куда я всегда могла удалиться. Место, где даже чувствовала иногда свою власть, говорю я им. Место, где я более всего равна себе самой. Возможно, кто-то из вас, говорю, уже нашел такое место. Может, кто-то найдет через многие годы. Надеюсь, кто-то из вас найдет его сегодня – в письме.

– Боюсь, если сейчас не справлюсь, то как буду справляться с чем-то масштабнее в будущем? Кивает. Водит большими пальцами себе по усам. – Что-то масштабнее в будущем. Что может быть масштабнее? Ваша мама вдруг умирает. Это перекликается с тем, что она уже один раз бросила вас когда-то, и ее смерть таким образом – двойной удар. Ваш отец доказал свою неспособность быть вам отцом. Вы должны денег нескольким крупным корпорациям, которые будут отжимать вас неопределенно долго. Вы потратили шесть лет жизни на роман, который, может, опубликуют, а может, и нет. Вас уволили с работы. Вы говорите, что хотите завести свою семью, но у вас в жизни вроде бы нет мужчины и, вероятно, не все хорошо с фертильностью. Не знаю, дружище. Это все не пустяк. Из всех его странных откликов вот этот оказывается полезнее всего. Это все не пустяк.

Мне нравилось читать, но книги я выбирала придирчиво. Думаю, увлечение пришло, когда я начала писать. Тогда я поняла, до чего трудно воссоздавать в словах то, что видишь и чувствуешь головой.

– С тех пор как моя мама умерла, я ее вроде как чувствую внутри себя иногда, – говорю. – Будто я ее проглотила. Смеется. – Проглотила. – У меня все еще бывает, что я так чувствую – будто она внутри у меня, и между нами нет различия – или различие неважно. Слушает, продолжая играть с моими пальцами. Ничего не говорит. – Мне кажется, все дело в любви. Эта любовь должна куда-то деваться. Он покусывает меня за мизинец. Медленно кивает. – Думаю, она меня любила, – шепчет он моим костяшкам. – Конечно, – говорю. – И до сих пор любит. Очень-преочень. И эта любовь всегда-всегда будет у тебя внутри.

Она кажется деятельной и дерзкой, как это всегда бывает у людей, умирающих молодыми, будто им выдана дополнительная пайка сил и страсти к жизни, словно они знают, что у них на то, чтобы все это израсходовать, времени меньше. А может, все дело в том, что мы смотрим на их фотографии позднее, когда любая жизнь, какую мы в них все еще видим, кажется чрезмерной.