Алексей Николаевич и его верноподданные

Я думаю, я мог бы жить с животными, они так спокойны

и замкнуты в себе,

Я стою и смотрю на них долго-долго.

Они не скорбят, не жалуются на свой злополучный удел,

Они не плачут бессонными ночами о своих грехах…

…Знаменья есть у них, что они – это я.

Хотел бы я знать, откуда у них эти знаменья,

Может быть, я уронил их нечаянно, проходя по той же

дороге в громадной дали времен?

Уолт Уитмен

На следующее утро, захватив выписки Алексея Николаевича, я вновь пошел к нему и вновь его не застал. Сосед окликнул меня через забор и сказал:

– Николаич на берегу, наживку ловит, на рыбалку завтра собирается. Туда идите, – он неопределенно махнул рукой.

Я поблагодарил его, направился к берегу и пошел вдоль него по направлению к Кара-Дагу. Море лежало спокойное и умиротворенное. Короткие, чуть слышные всплески волн лениво зализывали мои следы, оставляя на мелкой мокрой гальке обрывки водоросли цистозиры и прозрачные ошметки медуз, растерзанных, вероятно, недавним штормом. В воздухе стоял густой запах водорослей. В их темных тугих валках жило множество юрких морских блох. Стоило поддеть водоросли ногой и потревожить их, как маленькие прыгучие существа сразу же прятались поглубже, не давая ни поймать, ни рассмотреть себя. Местные мальчишки ловили на них всякую рыбью мелочь: ярко раскрашенных зеленушек, серебристых окуньков-недомерков и пучеглазых головастых бычков.

Я вспомнил, как принес однажды целую коробку, битком набитую этими блохами, домой и поставил ее до утра в сарай к Бабе Бер, прикрыв сверху половинкой кирпича, и как потом кирпич этот кто-то сдвинул, а куры распотрошили всю коробку и с великим удовольствием склевали всех блох – плод моего двухчасового упорного труда под раскаленным солнцем. Никогда до этого я не был так настойчив и терпелив и все-таки набрал этих проклятых блох, и – на тебе! Я ревел от обиды и обещал Бабе Бер перевешать всех ее кур, а Баба Бер кивала головой и говорила: «А как же их не перевешать, окаянных, за такое хулиганство. У-у-у, ненажоры, навязались на нашу с Сашей голову».

А потом я вспомнил, как поймал морского дракона и наколол палец о шип на его спинном плавнике и как распухла у меня рука, а мама и Баба Бер лечили меня примочками из софоры. И как однажды на берегу после шторма лежал крошечный мертвый дельфиненок, гладкий, холодный и упругий, как туго накачанная резиновая сигара, и мордочка у него была забавная и длинноносая, и хвост какой-то птичий. И как всем его было жалко, а потом мы с ребятами решили ему устроить пышные похороны. Витька Щадренко – мой главный, как говорила Баба Бер, супротивник, сказал, что его надо похоронить на берегу, а я ответил, что так как это морской ребенок, то и погребение должно состояться в море, согласно морским обычаям и законам. Этот глубоко принципиальный конфликт можно было разрешить только дракой. Она и состоялась, в результате чего посрамленный Витька забежал на скалу и грозился оттуда спихнуть на нас здоровенный валун. Я и мои сторонники привязали к хвосту дельфиненка камень, отплыли далеко от берега и опустили его там, и он медленно и торжественно погружался на дно хвостом вниз, а мы густыми голосами гудели какое-то подобие похоронного марша.

Потом мы по очереди ныряли к нему на дно и выложили круг из камней, обросших цистозирой. Все получилось красиво и здорово. Дельфиненок «стоял» в воде в строгом черном траурном фраке, в «прорезе» которого сверкала белая манишка. Одинокий и элегантный, он гордо поднял вверх мертвую голову, вокруг него тихо шевелились водоросли, а на дне в почетном карауле застыли в черных «рубашках» камни. На следующий день подул сильный ветер. Начался шторм, и, когда море успокоилось или, как говорят в Крыму, «легло», мы уже не могли найти ни дельфиненка, ни «могилы», организованной нами из сострадания к погибшему морскому детенышу.

Целиком погруженный в воспоминания, я едва не наткнулся на человека. Стоя на коленях, он шарил рукой под большим камнем и, неловко изогнувшись, старался заглянуть в вырытую им песчаную ямку. Я сразу же узнал его, остановился и сказал:

– Здравствуйте.

– Добрый день, – ответил он, обернувшись.

За толстыми стеклами очков я увидел небольшие серые глаза. Смотрел он спокойно и доброжелательно. Светлый полотняный берет был сплющен блином и надвинут козырьком на самые брови. Над пухлыми губами торчала аккуратно подстриженная щеточка седых усов. Оттого, что губы в уголках рта были чуть-чуть приподняты, выражение лица у него было такое, словно он только что перестал улыбаться или вот-вот улыбнется. В руке он держал маленькую морскую собачку и раковину мидии.

– Вы новенький здесь? – спросил он и, сунув рыбку и мидию в подвешенный к поясу мешочек, поднялся с колен.

– Вчера приехал.

– Отдыхать?

– Как вам сказать… и отдыхать, и проведать.

– К кому, позвольте полюбопытствовать, не к Дарье ли Феофилактовне? Я имею в виду бабушку Березкину.

– К ней, – засмеялся я и добавил: – А ведь вы – Алексей Николаевич!!

– Ну вот видите, как хорошо получается. Давайте знакомиться, Саша, – улыбнулся Алексей Николаевич, вытер о подол рубахи руку и протянул ее мне. – Наслышан о вас от Дарьи Феофилактовны.

– Мы ее в семье Бабой Бер зовем, и вы так зовите, а то ведь длинно очень, пока выговоришь. Она не обидится, – заверил я.

– Неловко как-то, хотя в поселке все зовут ее Бабой Бер. Она так о вас, Саша, рассказывала, что мне в голову не приходило, что вы ей не родной внук. Ну ладно, мы еще с вами обо всем этом поговорим как-нибудь. Я вот тут охочусь за всякой мелкой живностью, завтра с утра рыбачить собираюсь. Если вам это занятие не в тягость и вы свободны, – присоединяйтесь. Но на двоих, соответственно, и наживки надо больше. Поможете?

– С удовольствием, – обрадовался я и, подвернув брюки, шагнул в воду.

– Вы помоложе, ворочать будете камни, сдвигать их, какие по силам, а я мешочек наполнять. Если морские черви попадутся, на кефаль сплаваем. Вчера, говорят, косяк стоял в Львиной бухте. – Алексей Николаевич помолчал и добавил: – Тут некоторые внакидку ловят крючьями-якорьками, не люблю я этого, варварством считаю. Мы уж лучше на наживку попробуем. Снасть у вас есть?

– Донка есть, спиннинг и самодуров к нему парочка.

– Ну, на самодур сейчас плохо ловить, ставриды в этом году мало, стороной она наши бухты обошла. Вот запасемся наживкой и пойдем домой. У меня есть мелкие крючки и леска японская, донок навяжем. На ерша, бычка и луфарика сплаваем, а может, и сарганом разживемся.

Через час с плотно набитым мидиями, мальками и креветками мешочком мы двинулись в поселок. Солнце стояло уже высоко, было жарко, от скал волнами шел раскаленный воздух, пахнущий нагретым камнем и полынью. В кустах скумпии оглушительно и упоенно орали цикады.

– Лето ликует, – сказал Алексей Николаевич, – надевайте сандалии, сейчас на каменистую тропку выйдем, щебенка там. Мне в мокрых кедах ногам удобно и прохладно. Я только в них у берега хожу и вам советую. Однажды на дохлого ерша голой ногой наступил, после этого целую неделю хромал.

Ближе к поселку Алексей Николаевич остановился, спустил закатанные штанины, поправил берет, снял с пояса и взял в руки мешочек. Глядя на него, я тоже застегнул ремешки сандалий и заправил рубашку в брюки. Переглянувшись, мы двинулись дальше.

– Алексей Николаевич, – сказал я, – вчера был у вас, не застал. Молоко у калитки оставил, велел вашему коту охранять его.

– Он у меня отменный воришка и до молока большой охотник, вот только крышка мешает.

Я помолчал, но потом решился и сказал:

– Записи свои вы оставили у Бабы Бер. Они в кармане куртки были, которую вы просили постирать. Не сердитесь, пожалуйста, я их прочел…

– Прочли, значит? – скосил на меня повеселевшие глаза Алексей Николаевич. – Ну и как, ну и что? Интересно? Понравились?

– Еще бы не понравились! – обрадовался я. – Я аналогичными вопросами с первого курса интересуюсь. Так что можете себе представить, с каким удовольствием я прочел их.

– Да-а-а-а! – протянул Алексей Николаевич. – Чувствую, что скучать мне с вами не придется. Говорить нам не переговорить.

Алексей Николаевич остановился у своей калитки и пропустил меня вперед.

– Вот и моя хижина. Стар домишко, но держится молодцом, и я надеюсь, что уж меня-то во всяком случае он переживет, не оставит без крова, – сказал Алексей Николаевич и, глянув через мое плечо, предупредил: – Тут курица Софи на жительстве обретается, очень агрессивная дама. Двор считает своей кровной недвижимой собственностью, меня и сожителей моих только терпит, гостей, как правило, осыпает бранью. Что за удивительный характер! Ну ладно бы гусыня была или цыплят водила… Вон она, под деревом копается.

Я шел за Алексеем Николаевичем, с любопытством посматривая на толстую темно-рыжую курицу. Вот она заметила Алексея Николаевича, потом меня, решительно перетряхнула перья и, раскачиваясь и набирая скорость, ринулась к нам.

– Внимание! – сказал Алексей Николаевич.

Мы остановились. Курица подкатилась к самым моим ногам и, медленно перекладывая голову с боку на бок, оглядела меня. Осмотр, вероятно, не дал ей ничего утешительного. В ее глазах я был не лучше других и в достаточной мере пройдоха, посягнувший на ее территорию, и потому она взорвалась такой бранной куриной скороговоркой, что я оторопел от неожиданности и тупо воззрился на пернатого Цербера.

– Вы знаете, эта особа всегда напоминает мне одесскую торговку, – задумчиво глядя на курицу, сказал Алексей Николаевич. – Посмотрите, как она упоенно «ругается», закатывает глаза и охлопывает себя крыльями по жирным бокам. Была в Одессе такая тетя Рива, торговала рыбой. Благодаря своим внушительным размерам и пронзительному голосу дешевле остальных скупала у рыбаков ставриду и втридорога ее перепродавала. Раньше всех на берег прибежит и лодки ждет. Рыбаки уже знали ее, как увидят, так предпочитают лишние полчаса в море поболтаться, пока она какого-нибудь другого ротозея заговорит и корзину наполнит. Перекричать ее было невозможно. Она выпаливала тысячу слов в минуту, совала под нос вконец ошалевшему рыбаку рыбу и вопила на весь берег: «Люди добрые, имею сказать до вас пару слов. Этот лайдак уговаривает мене, честную женщину, за то, что это товар». Рыбак в тон ей отвечает: «Гуляйте дальше, мадам, самолюбие мне дороже». «Босяк, – кричит тетя Рива, – с вами дело иметь неприлично такой даме, как я, вам цыцю мамину сосать надо, а не торговаться. Нет, еще раз обратите ваше образованное внимание! Что вы скажете за эту рыбу, люди добрые? Это же не рыба, а несчастье на мою голову. Я все знаю за жизнь, я все знаю за рыбу. Что с этого будет? Ровным счетом убыток. Пусть я сделаю грех, если куплю этот протухший товар за вашу цену», – и т. д. и т. п., пока рыбак не отдаст весь улов за ту цену, которую тетя Рива сочтет нужным предложить.

Алексей Николаевич так точно передал одесские интонации тети Ривы, что я громко расхохотался. Софи тотчас перестала «ругаться», удивленно посмотрела на меня, как на травмированного жизнью, отвернулась и стала энергично разгребать землю лапами, осыпая пылью мои ни в чем не повинные ноги.

– Высшая степень недоброжелательства и пренебрежения. Я бы на вашем месте этого так не оставил, – усмехнувшись, сказал Алексей Николаевич. – Однако пойдемте, вам предстоит знакомство еще с двумя моими домочадцами, надеюсь, на этот раз более приятное.

Я, признаться, тоже на это очень надеялся, так как, обладая даже самой пылкой фантазией, Софи никак нельзя было обвинить в излишнем гостеприимстве.

Подойдя к двери, Алексей Николаевич нагнулся, достал из-под кирпича у порога ключ, открыл дверь и громко позвал: «Грей, Агапыч!»

Я в нерешительности остановился и посмотрел на Алексея Николаевича.

– Смелее, Саша, смелее, – сказал он.

Пройдя темную прихожую, я шагнул в комнату и осмотрелся. Прежде всего я увидел уже знакомого мне полосатого кота. Он лежал на подоконнике и смотрел на меня без всяких эмоций и заинтересованности. «Только и того? – ясно говорил его взгляд. – Ходют тут всякие!»

«Ладно, и на том спасибо, все оценивается в сравнении», – подумал я, вспомнив агрессивную Софи и начиная испытывать к индифферентному коту нечто похожее на симпатию.

– Это невежливо, собака! – укоризненно сказал Алексей Николаевич за моей спиной. – И потом, почему ты не на своем месте, а под диваном, пользуешься тем, что болен?

Я обернулся. Собаки не было. Вернее, ее не было целиком. Из-под дивана торчала задняя часть собаки и обрубок хвоста, энергично колотивший в знак приветствия по краю коврика.

– Вылезай знакомиться, Дон Жуан несостоявшийся, – приказал Алексей Николаевич.

Скуля и покряхтывая, пес вылез и остановился передо мной на трех лапах, держа на весу четвертую, опухшую и искусанную. Одно ухо стояло у него торчком, другое, рыжее от йода, сникло и было заклеено наискосок пластырем. Морда и глаза явно взывали к человеческому великодушию и состраданию, и весь его вид говорил: «Обратите внимание, джентльмены, пострадал невинно в честной битве за благосклонность "дамы"».

– Это Грей, – с особой теплотой в голосе отрекомендовал его Алексей Николаевич, – находится под домашним арестом, травмирован дважды в стычке с претендентами на сердце и лапу высокородной Альмы. Эта Альма, к слову сказать, имеет дипломированных родителей и несколько медалей, а посему смотрит на моего Грея, как избалованная патрицианка на жалкого плебея. А этот плебей не без самолюбия в драку полез, вот и прокусили ему соперники ухо и лапу. И куда ты со своей заурядной физиономией да в калашный ряд?! – горестно воскликнул Алексей Николаевич. – Нет, вы только посмотрите на него, Саша! Брови рыжие, нос клеенчатый, ростом «метр с кепкой», а туда же! Правда, имеет два преимущества: интеллект и пятно породистое пониже спины под хвостом. Так разве можно какой-то несчастный интеллект сравнивать с пушистым галифе Рэкса? Ах, какое это галифе! Если бы вы видели! С резким перехватом у колен и, поверите ли, Саша, с темной окантовкой по краям. Раньше такие анархисты носили.

– Алексей Николаевич, а какой Грей породы? По-моему, у него есть что-то от пойнтера.

– Какое это имеет значение, Саша, – пожал плечами Алексей Николаевич. – Помнится, один мой знакомый хорошо сказал: «Дворняжки тоже люди». В дом ведь берешь не так породу, как душу собачью, безмерно преданную и любящую.

Грей стоял и тоскливо смотрел на брюки Алексея Николаевича, и на его мрачной, покусанной физиономии было написано: «И чего пристаешь, в прошлом ковыряешься… без того тошно. Хоть бы сесть разрешил, видишь, ведь на трех лапах стою, воспитанностью фигуряю!» Грей тяжело вздохнул и перевел красноречивый взгляд на меня, более молодого, и, «как мужчина мужчине», как бы «сказал»: «Если насчет галифе этого Рэкса, так я плевать хотел на их перехваты и окантовки. Только вертихвостка Альма способна обмирать и кидаться на разных породистых пошляков в окантованных штанах. Вот доберусь я как-нибудь до этих галифе, мало не будет!»