Судя по обстановке, комната претерпевала метаморфозу: переход одной стадии жизненного цикла (личинка) в другую (бабочка). На стенах приятного светло-зелёного цвета, который они с Элисом выбирали почти десять лет назад, виднелись «шрамы» от многочисленных плакатов и граффити, Элис увлёкся стрит-артом в старших классах гимназии, что, правда, совсем не соответствовало его душевной организации. Старые поп-музыканты уступили место трубке Магритта и двум киноафишам. Первая – «Жюль и Джим» Трюффо: Жюль и Джим бегут в расстёгнутых пиджаках за героиней Жанны Моро по имени Катрин, у которой нарисованные чёрные усы, а волосы спрятаны под кепку. Вторая – «Трудности перевода» Софии Копполы: утративший иллюзии Билл Мюррей сидит на краешке кровати. Everybody wants to be found написано над названием.

Мартин сел на кровать напротив Билла Мюррея. У Элиса всегда царил образцовый порядок. В детстве все его комиксы лежали идеальными стопками, а трансформеры стояли по струнке. И кровать заправлена как в армии. Теперь он с той же тщательностью обращался со своей экипировкой: на стеллаже аккуратными рядами висели рубашки, брюки в стиле 50-х со стрелками, несколько жилеток и пиджак, купленный на «Ибэе» после недели мучительных сомнений, так ни разу и не надетый.

Письменный стол покупали для менее высокого и более субтильного человека. Степлер, дырокол, скотч, стакан с карандашами и ручками стоят по стойке смирно вдоль края. Белый слегка заляпанный макбук, а строго под прямым углом к нему стопка книг. Мартин склонил голову, чтобы прочесть фамилии авторов: Артюр Рембо и Шарль Бодлер. Вот как! Когда Элис был помладше, он читал только обязательное по программе. «Гарри Поттер» не в счёт, он воспринимался как некое отдельное явление, а не доказательство существования других книг, которые можно читать с интересом. В общем, впервые Мартин удивился – это случилось примерно полгода назад, – когда увидел сына, нахмурившего лоб над «Путешествием на край ночи» и забывшего о том, что держит в руке бутерброд, с которого должен был вот-вот упасть на пол смородиновый джем.

– Вам это задали? – поинтересовался Мартин из-за газеты.

– Ч-т-то? – рассеянно переспросил Элис.

– Селина? – Мартин кивком показал на книгу. Элис был примерно на двадцатой странице из четырёхсот пятидесяти. – Это к какому-то уроку?

– Нет, мне дали почитать.

– Кто?

– Мишель.

Мартин налил кофе. Он должен знать, о ком речь? Ему должно быть стыдно не знать? Для начала, Мишель – это парень или девушка? И какой пол вызывает большую тревогу?

– Кто есть Мишель? – спросил Мартин.

– Приятель. Он изучает литературоведение, – ответил Элис в приступе общительности.

– В университете? – Мартин с трудом представлял подростка Элиса, непринуждённо беседующего с литературоведом, но сын кивнул.

– Я думал, тебе не нравится Селин, – сказал Мартин и снова развернул газету.

– Нет, он классный.

– Но ты говорил, что «Путешествие на край ночи» для тебя «слишком медленно», если я правильно помню.

Элис раздражённо посмотрел на него и с искренним недоумением спросил:

– Что ты имеешь в виду?

Мартин уже собрался напомнить сыну о том, что, будучи доброжелательным и заинтересованным в интеллектуальном развитии ребёнка родителем, он подарил Элису этот роман на шестнадцатилетие. И тот прочёл несколько страниц и вынес свой вердикт. Наверное, пока за такие книги ему лучше не браться, «лучше подождать до тридцати лет или типа того». И если Элис пойдёт к себе и заглянет на ту богом забытую полку, он найдёт книгу. Первое шведское издание 1971-го (Gebers), с дарственной надписью на форзаце.

– Ничего, – произнёс он вместо всего этого.

Элис приподнял бровь и вернулся к чтению.

Прежний отвергающий Селина Элис превратился в нынешнего читающего Селина Элиса приблизительно за одну ночь. Сын вдруг начал носить какую-то растянутую, найденную на развалах секонд-хенда кофту и отрастил волосы, которые нимбом увенчали его голову. А однажды из-за закрытой двери донёсся вибрирующий голос бельгийского певца Жака Бреля. На аккаунте «Спотифай» появились новые плейлисты. Серж Генсбур, Франсуаза Арди, Франс Галль, Жюльетт Греко; виниловые хрупкие звуки, раскачивающие воспоминания о парижской осени и бульварах в желтеющих платанах.

И несмотря на всё это, Элис напрочь не желал пользоваться резервуарами отцовских знаний об ушедших европейских писателях. Сын вёл себя так, словно был первым человеком, читающим «Постороннего», словно «Посторонний» – это крутая новая рок-группа, а старшее поколение вообще и Мартин в частности не должны унижаться, притворяясь, будто что-то в этом понимают. (Мартину хотелось спросить: как ты думаешь, почему сингл называется «Killing an Arab»? Но он не был уверен, что Элис слышал The Cure.)

Ирония была в том, что Мишель, это загадочное существо, на которое ссылался Элис, поставило его ровно на те рельсы, куда его хотел отправить и сам Мартин. Элис всячески уворачивался, но бегал по кругу и в итоге вернулся в исходную точку. А французский кирпич «Путешествия на край ночи» взял из рук существа по имени Мишель, только потому что это были именно эти руки.

Мартин наблюдал, как сын продирается сквозь своего Селина, надевает подтяжки и жилетку, сосредоточенно, с отвисшей нижней губой готовится к урокам французского, но, когда он начал покуривать, всё это перестало казаться трогательным.

– Это не мои, – сообщил Элис, когда Мартин предъявил ему пачку «Мальборо лайтс», найденную в кармане его пиджака. – Это Оскара. Он не может хранить их дома, потому что его мать действует в худших традициях гестапо и роется в его вещах. Как, видимо, и некоторые другие родители.

– Ты помнишь, о чём мы договорились?

– Но они не мои! Можешь узнать у Оскара. Вот. Позвони. Спроси у него сам. Но ничего не говори его матери, потому что тогда она не оплатит ему курсы вождения.

Мартин посмотрел на Элиса, потом на мобильный в его вытянутой руке и снова на Элиса. И наконец произнёс:

– Это личное дело Оскара. Просто помни наш уговор.

– До того как мне исполнится восемнадцать, я не буду пить, курить, употреблять наркотики, набивать татуировки или ездить на мотоцикле, – произнёс Элис. Как на экзамене, он прикрыл глаза и перечислял заповеди, загибая пальцы.

– Yes. А потом ты станешь совершеннолетним, и я, увы, лишусь права решать за тебя. И смогу лишь надеяться, что к тому времени ты более или менее научишься оценивать риски.

– Бред.

Он подумал: должны быть правила. Никто не сможет сказать, что я всё пустил на самотёк. Что я за ними не следил.

Само по себе не страшно, если молодой человек покуривает, напяливая на себя берет и мрачную физиономию. («Давай начнём сначала», – простонал Густав.) Мартин сам впервые закурил в подростковом возрасте, причём родители даже не пытались ему запрещать. («О господи, – сказал Густав, – это же было в семидесятые. Десятилетие имени горящей сигареты».) И он курил до сорока лет. Решение принималось в два этапа – сначала разумом, потом эмоционально и более резко. Он же всё придумал сам. Решил обзавестись бородой. Взял себя за горло и бросил, затеял этот мучительный и печальный процесс. Мучительные и печальные процессы его, в общем, никогда не пугали, но чем процесс мучительнее и печальнее, тем выше риск, что бросить не удастся. Единственным человеком, резко и навсегда бросившим курить не по причине беременности или болезни лёгких, была Сесилия.

Мартину казалось, что главная проблема заключалась в том, что молодые не понимают, что могут умереть. Живут иллюзией, будто их время ничем не ограничено. Что с ними ничего не может случиться. Что жизнь будет разворачиваться перед ними красной ковровой дорожкой: добро пожаловать, именно вас мы и ждали, вспышки камер, аплодисменты. А на самом деле сигарета – это маленькая смерть, но поскольку в юном и взорванном гормонами мозгу слова СМЕРТЬ не существует, а существует только инстинкт размножения, то нет там и представлений об одинокой равнодушной смерти, что полностью противоположна размножению, – поэтому они не воспринимают табак как разрушительную силу и не понимают, что алкоголь и наркотики – это физическая манифестация неизбежного демонтажа тела, которому предначертан только такой конец. Думают, глупые, что беспечное пьянство, курение и наркотики и есть жизнь. И всё новые поколения Джеймсов Динов мчатся навстречу пропасти, веря, что живут, хотя в действительности от смерти их отделяет только педаль тормоза.

И в татуировках эта же неосознанность и неумение смотреть вперёд. В чём, размышлял Мартин, смысл метки на теле, которая сохранится навсегда? Какова цель? И, кстати, продуманная татуировка может быть ещё хуже какой-нибудь сделанной в случайном порыве безобидной бабочки или китайского иероглифа. Спонтанный идиотизм более простителен, чем убеждённость в том, что в данный момент времени тебе известно нечто такое, что ты обязательно должен передать поздней версии себя самого, и что это знание настолько важно, что ты просто обязан увековечить его на собственной коже. Молодым часто кажется, будто сейчас, в настоящем, они умнее и опытнее, чем когда-либо в прошлом, и это вполне может быть правдой. Но они забывают, что эта вера была с ними всегда, чем, собственно, сами себе и противоречат.

На стене у изголовья кровати Элис повесил фотографию: лёжа на спине на диване, Сесилия читает журнал. На её груди спит младенец, журнал она сложила над ним домиком. Взгляд смотрит в камеру и светится.

Только это не Элис, подумал Мартин. Диван они выбросили в восемьдесят девятом. Этот младенец – Ракель.

Мартин рассматривал чёрно-белое лицо Сесилии. Казалось, она собирается что-то сказать.

Он вышел из комнаты, оставив дверь строго в том же положении, как раньше. Он мог бы позвонить в Стокгольм Густаву. Да, он мог бы съездить в Стокгольм – забронировать билет, уехать завтра утренним поездом и вернуться в воскресенье вечером. Чёрт. Он мог бы задержаться там и до понедельника. Они бы ходили ужинать, пили бы пиво и разговаривали. Там сейчас свежо и холодно.

Густав не ответил, наверняка проводит пятничный вечер вне дома – где-то развлекается. Мобильного у него нет. Мартин оставил сообщение на автоответчике. И остался стоять у окна, глядя на тёмную улицу и парк.