Читать книгу «Собрание сочинений» онлайн полностью📖 — Лидии Сандгрен — MyBook.
image

8

Из кресла у панорамного окна отлично просматривался вход в Университетскую библиотеку. Каждый раз, когда входил новый посетитель, Ракель смотрела краем глаза, но тот, кто на первый взгляд казался похожим на Эммануила Викнера, всегда оказывался кем-то другим. В какой-то момент она заметила сутулого парня с такой же походкой и в такой же дутой замшевой куртке, как у Александра, и, хотя она сразу поняла, что это не он, сердце вернулось к нормальному ритму только через несколько минут. За последние три часа ей удалось написать не больше чем полстраницы эссе по «По ту сторону принципа удовольствия», и дяди точно след простыл.

Она хотела спросить у него насчёт тех картин в сарае. Подпись в углу – СW – могла значить только то, что это автопортреты. Дедушка Ларс, приняв приличную порцию коньяка, любил, конечно, посокрушаться в духе «Сесилии надо было поступать на факультет искусств», но Ракель не помнила, чтобы мама когда-либо рисовала. По всеобщему убеждению, талант она унаследовала от Ларса, хотя Ларса тоже никто не видел рисующим, по крайней мере, на протяжении долгих лет. Ракель, похоже, никак не использовала свою предрасположенность к живописи, а Элис, который действительно хорошо рисовал, был слишком ленив, чтобы чего-то добиться. В детстве и отрочестве Ракель достаточно насмотрелась всевозможных вернисажей, чтобы понять, что это тот редкий случай, когда Ларс Викнер, кажется, прав. Даже с учётом простой техники, эти пять картин из сарая свидетельствовали о силе и эмоциональности, чувстве формы и цвета. Да, написано рукой самоучки, но это было намного выше обычного любительского уровня.

Сосредоточиться на задании было сложно, потому что каждый мог оказаться Эммануилом и потому что на экране мобильного постоянно вспыхивали эсэмэски от Ловисы, которая сидела дома и готовилась к экзамену.

Слушай, что ты об этом думаешь: стоит попытаться полечить моего приятеля от СДВГ (риталином) прямо во время экзамена?

Разумеется, по предписаниям ФАСС [37]

Или это хороший повод для введения более «тяжёлых препаратов»?

P. S. Шучу

Чёрт, засыпаю от скуки

Ты веришь, что я выбираю медицинский, находясь на государственной службе?

Ne quid nimis [38], написала в ответ Ракель и положила телефон в сумку.

На экране компьютера на последнем слове недописанного предложения мигал маркер. Фрейд описывает принуждение к повторению следующими терминами. Ни одной нормальной формулировки. Ракель закрыла компьютер.

Библиотека закроется через несколько часов. Есть шанс, что Эммануил ещё появится. Она, разумеется, могла бы позвонить, но раньше она никогда этого не делала, и к тому же у неё было ощущение, что заводить речь о картинах Сесилии лучше издалека. Фронтальная атака может обернуться чем угодно.

Чтобы потянуть время, она открыла Ein Jahr. Книга больше не выглядела новой, как будто её уже прочли. Но предложения просто кружили на месте, а альтер эго Филипа Франке было таким мрачным, что ей захотелось ему поаплодировать, хотя дошла она всего до двадцать первой страницы. Хватит лежать и отчаиваться, хотелось сказать ему. Что за манера? Это потому что тебя бросила женщина? Что изменится к лучшему, если ты будешь лежать и смотреть в потолок? (Или что он там делал, Ракель точно не запомнила, а искать было лень.) Конкретно – ничего. Ничего не происходит, если человек лежит и смотрит в потолок. Мир стоит на месте. Всходит и заходит солнце. По стенам перемещаются тени. Сквозь почтовую щель иногда падает газета. У соседа гудит водопровод. Но ничего не меняется. Всё остаётся прежним. Ты лежишь там, где лежишь.

Ракель пролистала несколько страниц вперёд, судя по всему, дальше в том же духе. Ну и пусть лежит и страдает, а она пойдёт домой. Медленно, потому что её тело казалось тяжёлым, будто налитым свинцом, она собрала вещи и застегнула пальто на все пуговицы.

Ветер на улице попытался сорвать с неё шарф. У склона стояли нарциссы с закрытыми бутонами. Дойти до Корсвэген – само по себе суровое испытание. Часы показывали половину шестого, слишком рано, чтобы прийти и сразу лечь спать. Надо выдержать хотя бы четыре часа, чтобы это не выглядело слишком жалко. Четыре часа для себя самой, Ракель, ты с этим справишься. Трамвай пришёл через восемь минут. Отлично. Можно убить немного времени, просто сидя на этой скамейке и глядя перед собой.

Если бы ехать нужно было дальше, она могла бы уснуть. Пойманная периферийным зрением, мимо проехала вывеска ПОМНИ О СМЕРТИ.

Четыре часа – это не безумно много. Четыре часа можно выдержать.

На коврике в прихожей кучи нераспечатанных писем. И горы газет. И стопки немытой посуды. Чистой сковородки больше нет, а то можно было бы пожарить яичницу. По идее, она уже должна быть голодной, поэтому она позвонила и заказала еду в тайском ресторане на углу. И поскольку у них не было доставки, она запахнула пальто, спустилась по лестнице вниз, прошла не меньше пятидесяти метров, подождала в наполненном чадом помещении вместе с толпой других людей, которым тоже срочно нужна была пища, преодолела те же пятьдесят метров в обратном направлении, держа в руках пластиковый пакет с горячими коробками, открыла дверь подъезда, весила та не меньше тонны, и снова поднялась по ступеням. И только в прихожей подумала, что могла бы воспользоваться лифтом. Но зачем упрощать, когда можно усложнить, да, Ракель Берг? Зачем выбирать лёгкий путь? Никаких простых решений, только всевозможные ненужные испытания, например, подняться пешком на четвёртый этаж, когда от усталости хочется выть, да? Зачем читать на шведском, когда можно читать на каком-нибудь ещё, лучше на немецком? Зачем довольствоваться освоенными языками, если вечерами по средам можно учить латынь? Может, лучше совсем скрыться от мира и полностью посвятить себя преодолению трудностей? Прекратить отвечать на звонки. А ещё лучше вообще выбросить телефон, чтобы тебя вообще никто никогда не нашёл. Забаррикадироваться дома. Непрочитанных книг тебе хватит на несколько лет. На лекциях в любом случае свободное посещение. Пиши свои эссе о принуждении к повторению и стремлении к смерти, о неизбежном уходе человека в ночь. На кого-нибудь это всегда произведёт впечатление. А выходить из дома, если понадобится, можно после заката. Пройтись по кладбищу. Или найти самый укромный угол в библиотечных катакомбах, куда точно не проникнут дневной свет и жизнь. И читать там свои книги. И писать там свои тексты. Не выходить из своего мавзолея, извлекая максимальную пользу из возможностей, дарованных усыпальницей.

В глубине одного из шкафчиков обнаружилась чистая тарелка. Ну, хоть что-то.

* * *

С полчаса она смотрела сериал, но так и не увлеклась сюжетом, потому что не было сил вникать; вымыла волосы, походила из комнаты в комнату, сгребла в одну кучу всю почту, разобрать которую решила потом, возможно, даже завтра, после чего встала возле кровати на колени и вытащила чемодан.

Истёртая старая кожа в выцветших наклейках – КАИР, АДДИС-АБЕБА, ФРАНКФУРТ, – на самом деле не было никаких причин его прятать. Папа появлялся на Фриггагатан очень редко, да и к тому же он, вероятно, не узнал бы чемодан, в котором Сесилия Викнер перевозила свои вещи из Швеции в Эфиопию в конце шестидесятых. Он долго стоял на чердаке в доме бабушки и деда, пока несколько лет назад Ракель тайком не притащила его сюда. Нашла она его случайно, во время одной из своих подростковых вылазок на чердак.

Тогда в чемодане лежали детские вещи из шестидесятых, аккуратно сложенные, принадлежавшие, очевидно, кому-то из младших детей, а потому не представлявшие никакого интереса. Но на внутренней стороне крышки было написано «СЕСИЛИЯ ВИКНЕР * 1968» печатными буквами детской рукой: пятилетний ребёнок готовился к поездке на другой континент.

Сейчас в чемодане хранились вещи, оставшиеся у Ракель от матери. Ракель открыла замок и начала перебирать содержимое. На самом верху лежало изумрудно-зелёное шёлковое кимоно с узором в виде белых перьев. Подол потрёпанный, на одном из рукавов тёмное пятно величиной с ладонь. Ракель смутно помнила, как мать наклоняется к ней, берёт на руки и она оказывается в облаке прохладного, шепчущего и шелестящего шёлка. Ещё там была футболка с принтом STOCKHOLM MARATHON 1992, столько раз стиранная, что хлопок стал тонким, как бумага; карманное издание «Чёрная кожа, белые маски» [39] без задней обложки и с рассыпающимися страницами, покрытыми карандашными пометками, с птичками на полях; а ещё пара старых шиповок из семидесятых или восьмидесятых.

И тетради в чёрных клеёнчатых обложках, всего одиннадцать штук.

Других бумаг после исчезновения матери Ракель не нашла. На чердаке дома хранились полдюжины коробок, на которых рукой Мартина было написано вещи Сесилии, и Ракель тщательно пересмотрела содержимое каждой. Там были в основном всякие мелочи и одежда. Книги отец оставил на полках квартиры на Юргордсгатан, возможно, потому что было бы сложно перевезти куда-то тысячи томов, или потому что книги были частью общей истории супругов Берг. На дне одной из коробок лежали клеёнчатые тетради.

В надежде понять её Ракель прочла всё, что опубликовала мать. Первый раз в подростковом возрасте, и мало что поняла. Слова – слова с другого края пропасти – обладали особой силой, но ничего не объясняли тринадцатилетней Ракели, которая, закрывшись у себя в комнате, искала значения слов парадигмальный или дискурс с таким чувством, будто она делает что-то запретное. В гимназии Ракель предприняла новый заход – вооружившись эспрессо в кафе «Ява», начинала читать, но прятала книгу всякий раз, когда рядом появлялся кто-нибудь знакомый, а происходило это почти непрерывно. На протяжении нескольких лет она читала одну главу здесь, другую там, загибала страницы, оставляла на них круги от кофейных чашек, читала, когда не спалось, забывала, где остановилась, и начинала сначала; как-то сослалась на один из текстов в школьном сочинении, но передумала за пять минут до конца урока и сдала работу, вычеркнув весь абзац целиком.

Первая книга «Атлантический полёт» была сборником эссе об исторических персонажах, которые так или иначе вызывали у Сесилии восхищение. Их общим знаменателем было бескомпромиссное отношение к жизни и те жертвы, на которые им приходилось из-за этого идти. Эссе, давшее название всему сборнику, посвящалось Амелии Эрхарт, первой женщине-авиатору, перелетевшей Атлантический океан и пропавшей без вести в Тихом океане в 1937-м. Далее Сесилия обращалась к Лу Андреас-Саломе, наиболее известной в качестве музы и друга великих мужчин; пианисту Гленну Гульду, чья эксцентричность порой воспринималась как истинное безумие; философу Людвигу Витгенштейну, чьи дневники Сесилия перевела и писательнице Анаис Нин, она в то время была актуальна благодаря своему знаменитому «Инцесту».

Вторая книга представляла собой переработанную и более лёгкую научно-популярную версию её научной диссертации. Она вышла через полгода после исчезновения Сесилии. С фотографии на обороте обложки смотрела серьёзная женщина с орлиным взглядом, на её лицо падали тени.

Из неопубликованных работ остались, видимо, только эти клеёнчатые тетради. Полностью исписанные всевозможными заметками, часто без дат. Почерк размашистый, с наклоном вправо, много букв, написанных без отрыва, крупные острые прописные. Точки и чёрточки иногда опущены. Чаще всего Сесилия писала параграфами, озаглавливая каждый, это походило на структуру отдельных работ Ницше. Короткие записи о том, что вызывало её интерес: отношение западного мира к Советам, раскрытое в «Рокки-4», теряющийся смысл классического образования в современном обществе, тот факт, что Бах закончил «Страсти по Матфею» до воскресения, когда Иисус мёртв, как любой смертный, и у его учеников нет ни проблеска надежды. Очень редко заметки касались её личной жизни. Иногда встречались имена, номера телефонов и списки дел, в которых вычеркнуто, как правило, было меньше половины. Рефрен – вопросы, которые нужно обсудить с М. Ракель всегда думала, что М. – это Мартин, но, учитывая характер этих «вопросов» – какие типы префиксов используются в определённых немецких или французских понятиях и прочее, – это с тем же успехом мог быть Макс или кто-то ещё. Кое-где встречались слова и выражения, записанные другими знаковыми системами, эфиопским письмом или на классическом греческом, но и в этих случаях почерк был размашист и небрежен. А греческие буквы и вовсе безнадёжны.

И нигде никаких дат, Ракель нашла только одну заметку, напоминающую дневниковую запись и сделанную так неаккуратно, что её с трудом удалось дешифровать. Когда Ракель – ей тогда было четырнадцать – прочла это в первый раз, ей стало противно. Потом она забыла об этом на несколько лет, пока однажды не вернулась домой грустной и пьяной и ей пришла в голову сомнительная идея перечитать записные книжки матери. Текст произвёл тот же эффект – живот свело так же, как при тошноте.

В самолёте: Густав спит, не знаю, как мне высадить его в Ландветтере [40]. Отвратительная кварт. в Камдене. В общ. красивый дом, фрески на лестнице и пр, но омерзительно грязная квартира. Запах старой еды, тела, мочи. Гейнсборо на стене, возможно, хорошая реп. (Густав?) Г. сидел на полу и кричал «нет, нет, без Л нет» снова и снова, но Л., слава богу, не было. Он должен был представлять писателя, лежал, не шевелясь & обкурившись, в кровати, издавал гортанные звуки, как будто угрожая. Г. худой & слабый, рассеянный & злой. Била, чтобы протрезвел. Всю дорогу до такси его рвало.