Даже если Ракели Берг не нужны были новые книги, ноги всё равно приводили её в букинистический магазин «Рыжий Орм». На дворе стоял тёмно-синий мартовский вечер, улицы были покрыты льдом, а у освещённых витрин клубились снежинки. Они таяли на плечах, пока Ракель взвешивала на ладони одной руки книгу о Вене начала прошлого века, а в другой держала мобильный с недописанной эсэмэской: Не уверена, что у меня хватит сил на вечеринку, устала и не спала.
Сообщение она почему-то недописала.
Если она отвертится от приглашения Эллен, то купит пад-тай по пути домой, устроится на диване, загрузит какой-нибудь фильм Фассбиндера, чтобы поддержать в рабочем состоянии свой немецкий, а под занавес прочтёт несколько страниц из «По ту сторону принципа удовольствия» в оригинале на немецком. И это неотвратимо заставит её вспомнить о матери, которая была очень внимательна к словам.
– Всё и вся, – говорила Сесилия, сидя на корточках и помогая Ракели сложить дождевик, – можно извратить и потерять в переводе. Текст исказится почти незаметно. Читатель обязан быть начеку, иметь критический ум и всегда, насколько это возможно, выбирать оригинал, а не перевод.
То, что переводчик так резко отвергал перевод, да ещё и в разговоре с шестилетним ребёнком, могло показаться странным. Но Сесилия Берг так действительно говорила, Ракель даже помнила, как мать хмурила лоб – трудно сказать, то ли от осознания противоречивости своего ремесла, то ли оттого, что ярко-красная непромокаемая куртка была немного великовата, но всего одно ловкое движение – и она сворачивалась как надо по всей длине.
В общем, Ракель продерётся через несколько страниц «По ту сторону принципа удовольствия», издание 1920 года, уснёт и проснётся, чтобы заняться ровно тем, чем занималась сегодня – то есть пойдёт в библиотеку и будет писать эссе о теории Фрейда, о стремлении к повторению и так называемом влечении к смерти. Она занималась этим всю неделю и продолжит на следующей, перемежая это лекциями разной степени скудоумия о психологии личности.
А сейчас ей, конечно, позвонит Ловиса. И Ракель прекрасно представляла всё, что будет сказано.
– В смысле, хватит сил? – Она едет на велосипеде, несмотря на то, что идёт снег и скользко, рулит одной рукой и, естественно, без шлема. В багажнике пакет с алкоголем, в рукаве пальто болтается варежка. Ловиса напрочь отказывалась от варежек, пока не сообразила, что их можно привязать на шнурок и пропустить его в рукава, как у детей.
А Ракель скажет, что устала и у неё нет сил.
– Тебе просто не хочется, да?
– Нет, дело только…
– Но Эллен расстроится, если ты не придёшь. В конце концов, ей исполняется двадцать пять.
Когда прошлой осенью Ловиса познакомилась с Эллен, она всеми силами пыталась сделать из них троицу один-за-всех-мушкетёров, между которыми всегда царит единодушие. Затея была обречена, потому что изначально они были вдвоём, а превратить «два» в «три» без трения и искр нельзя. Ракель сразу нарисовала себе Эллен как коварную femme fatale, генерирующую вокруг себя атмосферу фильмов в жанре нуар: маслянистые чёрные лужи, неоновый свет и вечно тлеющая сигарета, независимо от погоды и времени суток в обычном мире. Реальная Эллен стала разочарованием. Её милое лицо плохо сочеталось с поджатыми губами. Эллен сыпала определениями вроде смена парадигмы, постмодерн и герменевтическая интерпретация с видом благодетеля, подающего нищим серебряные монеты. Раз в месяц она меняла причёску, говорила на смеси смоландского со стокгольмским и крутила роман с парнем, которого называла Докторант. Ракель толком не понимала, что́ в ней, собственно, особенного. Возможно, она никогда не отказывалась пойти в подпольный клуб в помещении склада на Хисингене, в то время как Ракель сидела дома и подчёркивала важные места в учебнике или ела мороженое и смотрела «Горькие слёзы Петры фон Кант».
Ракель вздохнула, удалила черновик сообщения и заплатила за книгу. Гулявший по улице ветер забирался под пальто и шарф.
Ловиса ждала у ограждения на Вогмэстареплатсен. Свет уличного фонаря падал на её волосы – неизменный крашеный блонд. Снег так и не прекратился.
– Клянусь, я только что видела Александра, – сказала она вместо приветствия. Потом обняла Ракель, отставив в сторону сигарету, чтобы случайно не поджечь ей волосы. – Он появлялся? Он вернулся в город?
– Понятия не имею.
– Он мог бы навсегда остаться в Берлине. – Ловиса увидела тюльпаны, которые Ракель купила в универсаме «Ика». – Цветы! Гениально. Об этом я не подумала. Я купила бутылку.
Приглушённые звуки веселья слышались уже в подъезде. Ловиса позвонила, подождала пару секунд и открыла дверь. На полу свалена обувь, вешалка ломится под пальто и куртками. Пританцовывая, появилась Эллен, издала преувеличенно радостный приветственный вопль и обняла их обеих. С близкого расстояния на её лице были хорошо видны крупицы пудры, которой она маскировала следы от прыщей, ровная линия подводки и невидимки в причёске, взбитой на манер 50-х. Она пошла на кухню за водой для тюльпанов и жестом показала им следовать за ней.
«Я смогу быстро уйти», – подумала Ракель.
– Ну что, у меня снова драма, – сказала Эллен, протянув им по бокалу вина. – Я слышала, что она написала ему письмо. То есть в буквальном смысле – письмо. И просто оставила на кафедре в его ящике.
– В ящике Докторанта, – уточнила Ловиса. – Он получил любовное письмо.
– А-а…
Главная интрига, насколько поняла Ракель, заключалась в положении кнопки «включить/выключить»: Докторант проявлял нерешительность во всем, от выбора темы диссертации и до отношений с бывшей студенткой, которая чередовала эти on и off так часто, что даже Ловисе это слегка надоело.
– Он одновременно ведёт себя и как ребёнок, и как параноик, – вздохнула Эллен. – Мне кажется, с людьми из девяностых что-то не так. Они не чувствуют границ.
Прожив в городе два года, Эллен обзавелась таким большим кругом знакомств, будто жила здесь всю жизнь. Ракель задумывалась, как людям такое удаётся; а ещё она подозревала, что Эллен её недолюбливает, хотя доказательств этому не было.
– Тут ты несправедлива, – возразила как-то Ловиса. – Зачем ей тогда вообще с тобой общаться?
«Потому что я полезное знакомство», – хотела ответить Ракель, но промолчала. Ловиса всегда преувеличивала. Они подружились в старшей школе, когда никого не интересовало, чем занимаются родители друзей. И только став взрослой, Ракель поняла, что наделена транзитной функцией и служит проводником к другим, более интересным личностям – эта функция запускалась не всегда, но достаточно часто, чтобы ей автоматически хотелось съёжиться при упоминании о том, что её мать – та самая Сесилия Берг, отец – издатель Берг из «Берг & Андрен», а крёстный – тут сложнее всего – художник Густав Беккер, самый известный из этой троицы.
Они прошли в гостиную, где собралось человек пятнадцать. Кто-то снова звонил в дверь. Вечеринка шла по известному канону. Первая фаза – когда люди ещё здороваются с вновь прибывшими гостями, ведут более или менее цивилизованные разговоры, удерживая в равновесии бумажные тарелки с едой со шведского стола – первая фаза ещё не закончилась. Эллен играла королеву, подданные, встав полукругом, одобрительно кивали.
– Можно было бы сказать, что нет ничего более исчерпывающего, чем дневники Нурена, – говорила Эллен. – Но у нас есть ещё один человек, просто изливающий себя на страницы, собранные в шесть томов. Я не утверждаю, что это нельзя назвать хорошей литературой. По сути, это типичный образец мужских литературных излияний. Излияния женщин превращаются в дрянь, о женщинах говорят, что они поглощены собой. Достаточно вспомнить Анаис Нин. Кто сегодня читает дневники Анаис Нин?
– Нин нужно рассматривать как предшественницу Кнаусгора, – сказал один из бывших одногруппников Ракели по курсу истории идей, слегка тучный юноша, косящий под солидного господина, соответствующе экипированный, – у него даже трубка имелась. Ракель допустила, что ремарка была напрямую связана с симпатией к Эллен.
– Анаис Нин, кажется, спала со своим отцом, да? – тихо спросила Ловиса.
– Да, и с двумя своими психоаналитиками, – ответила Ракель.
– И что, хорошая книга у неё получилась?
– Не очень. Кнаусгор лучше.
Ловиса скорчила мину – книги толще ста пятидесяти страниц она не читала – и, заметив приятеля, направляющегося на балкон, увязалась за ним, чтобы стрельнуть сигарету. Ракель поправила зацепившийся стежок на подоле платья, распустила и снова собрала волосы, обнаружила дырку на мыске колготок и, чтобы хоть чем-то заняться, пошла налить себе ещё вина. Она чувствовала себя здесь неловко, а тот факт, что чисто социологически это было не так, только ухудшал положение. На кухне она увидела смутно знакомую светловолосую девушку и попыталась придумать, что бы сказать, но, похоже, забыла, как надо общаться с теми, кого не знаешь. Девушка пришла на помощь:
– Ты ведь тоже изучаешь психологию? – спросила она глубоким и густым голосом, не сочетавшимся с обликом классической блондинки. Ракель сразу вспомнила: она из той группы, которая организовывала вечеринку по случаю начала учёбы, джазовый квартет и стоящее в университетском дворе старое пианино, на нём обычно играют эпатажные личности, жаждущие внимания в любой его форме, включая появление во дворе директора университетской клиники с требованием прекратить музицирование, которое мешает работе терапевтического отделения. Когда Ракель услышала её игру, она поняла, что та ни за что не стала бы бренчать во время обеденного перерыва. Потому что она действительно умела играть.
– Да, верно, – кивнула Ракель. И, зная о её отношении к собственному мастерству, захотела сказать что-то приятное в ответ. Отец говорил, что людям льстит, когда их называют по имени. Имена и прочие подробности Мартин запоминал плохо, и перед каждой встречей обязательно повторял все детали. А когда соответствующий человек появлялся, Мартин встречал его улыбкой, распахнутыми объятиями, радостным рукопожатием и совершенно естественным образом восклицал: «Харальд – или кто там был, – мы действительно не виделись тысячу лет!» – и дальше по тексту. Спешно перебрав воспоминания – довольно размытые, потому что на той вечеринке было очень много джина по двадцатке за порцию, – Ракель сказала:
– Тебя зовут Юлия, да?
Юлия удивилась и обрадовалась. Они долго обсуждали преподавателей, эксцентричных или психически неуравновешенных однокурсников, учёного, который, по слухам, занимается экспериментальной парапсихологией в лаборатории, где раньше содержали крыс, нехватку микроволновок и то, что картины на кафедре, как будто специально отобраны с прицелом на секс или смерть. Потом в их разговор вклинилась Эллен.
– Простите, что помешала, – проговорила она, – Ракель, у меня есть друг-искусствовед, Арон, он пишет работу об Уле Бильгрене и Густаве Беккере. Я сказала ему, что ты с ним знакома, и он очень хочет с тобой поговорить.
В следующую секунду появился и обстоятельно представился, видимо, тот самый молодой человек. Юлия оставила их, кивнув – увидимся. Ракель попала.
Искусствоведу Арону даже при обилии волос – окладистая борода, густая чёлка – удавалось производить впечатление безупречной чистоты и опрятности. Рубашка была голубой, как раннее летнее утро. Он сжал её руку прохладными мраморными пальцами и начал подробно рассказывать о своей диссертации, посвящённой шведской живописи последних десятилетий, реализму вообще и гиперреализму в частности. Возможно, думала Ракель, пока он говорил, всё это уловка в несерьёзной игре свести-Ракель-с-кем-нибудь. Предпочтительнее с тем, у кого высший балл по всем предметам и кто в разговорах склонен ссылаться на великих. Этап номер один: интеллектуальная, ни к чему не обязывающая беседа. Этап номер два: он придумывает повод попросить телефон, исключительно с платонической целью, к примеру, у него есть кое-какие вопросы по Жаку Лакану. Позвонит он не сразу и как бы между делом, предложит выпить «по бокалу в “Кино”». А этап номер три обычно не наступал никогда, потому что к этому времени Ракель освобождала себя от любых обязательств, не отвечала на эсэмэс и сворачивала в сторону, если вдруг замечала соответствующего эрудита в библиотеке.
– Мне кажется, что я вас уже где-то видел, – сказал Арон, морща лоб, словно разглядывая провокационную, но любопытную картину.
Только полный идиот не заметил бы, что Ракель фигурирует в целом ряде работ Густава.
– «Люкс в Антибе», – предложила она. – Я – ребёнок. И на той большой, берлинской? Там тоже я, на улице в русской шапке-ушанке. Далее по списку.
Арон, похоже, не понял, что сплоховал.
– Какой он? – спросил он и наклонился ближе. – Как человек? – Ракель вспомнился приезд Густава в Берлин. У него там была выставка – в шикарной галерее, куда сама она никогда не рискнула бы зайти, – но он всё время бормотал что-то в духе «просто так сложилось». Повёл её в ресторан, вопил, что она очень худая, заказал устриц, не спросив, любит ли она их, сам не съел ни одной, а Ракель выжала лимон, сделала глубокий вдох и проглотила.
– Мир искусства, – вещал Густав, пока она пыталась подавить рвотный позыв, – так же беден духовно и так же падок на сенсации, как и всё прочее в этом проклятом столетии.
Сделав глоток, Ракель осмотрелась в поисках пути для отступления. Неясно, действительно ли Ловису интересовала стоявшая на столешнице рядом с ними коробка вина с дозатором или она интуитивно почувствовала, что ситуация приближается к критической. Как бы там ни было, Ловиса вмешалась в разговор:
– А-а-а, вы обсуждаете Великого Художника! – воскликнула она, после чего подалась вперёд, чтобы открыть краник с вином, которое тут же пролилось на платье Ракели, Ловиса быстро нашла им занятие: сначала велела обоим искать полотенце, потом заставила Ракель оттирать пятно, а сама пустилась в откровения и стала рассказывать, что тоже любит использовать «это связующее звено с культурной элитой», если надо к кому-нибудь подкатить.
– Представляешь, – обратилась она к Арону, и её личико эльфа озарилось улыбкой, – вот так встречаешь какого-нибудь интересующегося искусством симпатичного парня, который предлагает выпить красного вина и посмотреть фильм, снятый пьяным Сальвадором Дали и его пьяными друзьями, а ты с таким вот элегантным спокойствием берёшь и переключаешь разговор на Густава Беккера. Знал бы ты – как тебя зовут? – Арон? – так вот, знал бы ты, Арон, насколько это беспроигрышная тактика!
– О’кей… – сказал Арон.
– И не играет ровно никакой роли то, что на своей искусствоведческой кафедре они всеми силами пытаются выбросить это… как там оно называется… – Она в нетерпении щёлкнула пальцами.
– Фигуративное искусство? – подсказал Арон.
– Точно, – быстро кивнула Ловиса, хотя Арон мог, по идее, сказать всё что угодно. – Так вот, они в тридцать лет получают свой высший балл, доказывая, что фигуративное искусство – это дерьмо. И всё равно, сто́ит среднестатистическому искусствоведу столкнуться со знаменитостью, как он тут же превращается в дитя, увидевшее рождественскую ёлку.
Без церемоний всучив свой бокал Арону, Ловиса вытащила из заднего кармана джинсов коробочку с жевательным табаком. Кто-то из друзей подарил ей большую упаковку снюса, и, будучи экономной, она чувствовала себя обязанной использовать её до конца. Скатала табачный шарик и с некоторой степенностью сунула его под губу.
– Хочешь? – предложила она. Арон, принадлежавший, по-видимому, к тому типу мужчин, которые не оставляют в раковине ни единого волоса и не разбрасывают по полу грязные носки, покачал головой.
– Но это не про Ракель, – сказала Ловиса. – Правда же?
– Правда.
– Ты очень скромная, – произнесла Ловиса, положив руку на её плечо.
– Я бы даже сказала, чрезвычайно скромная.
– А эти сомнительные замашки свойственны всем нам прочим…
– …черни, – проговорила Ракель, – плебсу.
– Но в отличие от всех нас прочих у Ракели есть кое-что и по материнской линии.
На челе Арона боролись замешательство и раздражение:
– Что-что?
– Читай, Арон, читай больше! – Ловиса забрала свой бокал у него из рук. – О боже, я думала, ты пишешь о Густаве Беккере? В таком случае ты должен был слышать о Сесилии Берг.
– Да, конечно. История идей. В каталоге Беккера, кстати, больше тридцати её портретов…
Наверное, подумала Ракель, он обсуждал свою работу со столькими людьми, что упакованные, как товар в магазине, фразы сыпятся из него без какой-либо привязки к «покупателю». Или, может, он всю жизнь старался быть прилежным учеником, а Ловиса в этой её манере магистра-провокатора сейчас с пристрастием спрашивает у него домашнее задание, которое не имеет никакого отношения к его реальности. Ракель посмотрела на дно своего бокала. Ловиса поправила комок табака под губой. И искусствовед Арон наконец сообразил, что ему не стоило просвещать дочь Сесилии Берг о числе портретов Сесилии Берг. Он замолчал, откинул назад свои красиво подстриженные волосы. На пальце сверкнул перстень.
– В последнем номере «Глэнта» была её статья… – начал было он.
Ловиса сквозь зубы издала специфически норрландское «да». Хотя всю жизнь живёт в гётеборгской Майорне.
– Старый текст. Кажется, девяносто пятого года, – сказал Арон.
– Девяносто шестого, – сказала Ракель и повторила: – Думаю, да, девяносто шестого.
– Что на самом деле с ней произошло? – Взгляд Арона блуждал по стенам кухни. Он переступал с ноги на ногу.
– Она исчезла, – сказала Ловиса.
– То есть как? – Он впервые посмотрел Ловисе в глаза.
– Пятнадцать лет назад она ушла и больше не вернулась. Что произошло, не знает никто.
– Это правда? – Наверное, он думал, что они его разыгрывают, потому что на его лице не появилось то испуганно-сострадательное выражение, которое обычно вызывало упоминание об исчезновении Сесилии. Вместо этого он приподнял бровь и покрутил кольцо на пальце.
– Послушайте, я уже должен… Ракель, было приятно познакомиться, увидимся. – Он ушёл.
– Ну и тупица, – пробормотала Ловиса, как только он скрылся из вида.
– Я вообще ничего не имела в виду, – сказала Ракель и заметила, что сложила руки точно так же, как обвиняемый в сериале «Счастливчик Люк».
– Очень надеюсь. На эту свою бороду он тратит не меньше часа в день. – Ловиса вздохнула и покачала головой. – У Эллен есть очень странные знакомые. Слушай, а нам ей спеть не пора? – И, перекрикивая шум в кухне, Ловиса объявила: – Внимание, сейчас все споём в честь именинницы! Где она? Кто-нибудь её видел? Кажется, надо снарядить экспедицию на балкон!
О проекте
О подписке