Я просыпаюсь от шумного говора двух сердитых голосов.
– Оставит ребенка одного в роще! Этого еще не доставало! – строго говорит тетя Лиза где-то близко у моей постели.
– Да нешто можно углядеть за такой разбойницей! – не менее громко отвечает моя няня Груша.
– Не смейте так называть Лидюшу! – сердиться тетя. – Иначе я пожалуюсь барину и вас не будут держать у нас…
– И пусть не держат! Сама уйду! Не больно то нуждаюсь я вашим местом! – уже в голос кричит нянька, окончательно выйдя из себя.
– Вы дерзки! Нет больше сил с вами! – разом вдруг успокоившись, говорит тетя. – Соберите ваши вещи и уходите сейчас же! Чтоб через час я не видела вас больше! Чуть не уморили ребенка!
И с этими словами тетя выходит из комнаты, хлопнув дверь.
Я открываю глаза.
В комнате сгустились летние сумерки. Уже вечер. Должно быть я долго спала с тех пор как меня привезли сюда сонную на осле прекрасного принца. Няня копошиться в углу у своего сундука. Я знаю, что она укладывается, но мне не чуточки не жаль ее. Нисколько. Услыша, что я пошевелилась, она в одну минуту подбегает ко мне, при чем у нее красное, как свекла, и она злобно шипит, стараясь, однако, говорить тихо, чтобы не быть услышанной тетей:
– Радуйся, сударыня… Дождалась! Гонят твою няньку… Не хороша, видишь, нянька! Другую надо. Ну, и пущай другую. Мне плевать! А только и тебе, матушка, не поздоровиться, – прибавляет она со злым торжеством. – Вот уйду ужо… перед ночью… Бука-то и войдет к тебе, как раз и войдет, да!
Ее цыганские глаза горят как два уголька, хищные зубы так и выскакивают наружу.
– Не смей пугать! Злая нянька! Дурная нянька, не смей! – кричу я нарочно громко, что бы тетя услышала. Мой голос и пришла сюда. – Тебя вон выгнали, ты и уходи!
Озлобленная на нее в конец я страстно ненавижу ее в эти минуты.
– И уйду, не кричи, уйду, – шипит нянька, – вместо меня она придет, бука-то! Беспременно. Слышь, уже шагает по коридору, а?
И, что бы еще больше напугать меня, взбалмошная женщина опрометью кидается к двери и исчезает за нею.
Я остаюсь одна.
Груша – я это замечаю – останавливается за дверью и ждет, что я ее позову. Но нет, нет! Ни за что! Останусь одна, но ее не позову…
Я не чувствую не малейшего сожаления к няньке. Больше того, я рада, что она уедет, и я не увижу никогда более ее сердитого, угрюмого цыганского лица и щучьих зубов.
Я облегченно вздыхаю в первую минуту ее ухода и начинаю поджидать тетю Лизу. Вот-вот она войдет сейчас, сядет на край моей постельки, перекрестит меня, поцелует…
Но тетя не идет. По-прежнему все тихо в коридорах.
Тогда я приподнимаюсь на локте и кричу негромко:
– Лиза! Лиза! (Я всех моих четырех теть называю просто по имени)
Ответа нет. Вероятно, тетя пошла на кухню, где теперь держит совет по поводу завтрашнего обеда с краснощекой кухаркой Машей.
– Лиза! – кричу я громче.
Бесполезно. Никто не идет. Никто не слышит.
Мне разом становиться страшно. «Погоди, ужо придет бука!» – звучат в моих ушах грозные нянькины слова.
А что если и правда придет?
И меня охватывает мучительная дрожь страха.
Ч то такое бука – я хорошенько не знаю, но я чувствую, что-то ужасное под этим словом. Мне представляется она чем-то бесформенным, шарообразным и расплывчатым, что вкатится в комнату, подкатится к моей постели и, отвратительно гримасничая морщинистым лицом, полезет по свесившемуся концу моего одеяла ко мне прямо на кровать.
Живо представив себе эту картину, я дико вскрикиваю и быстро юркаю под одеяло. Там я вмиг собираюсь вся в комочек, поджав под себя ноги, похолодевшие от ужаса, лежу так, боясь пошевелиться от страха, с пересохшим ртом и дико-расширенными глазами. Какой-то звон наполняет мои уши и сквозь звон этот я, к ужасу моему, различаю шаги в коридоре. Кто-то почти не слышно, почти бесшумно крадется в детскую. Шаги приближаются… все ближе… ближе… Меня начинает трясти настоящая лихорадка… Зуб на зуб не попадает, отбивая частую дробь. Во рту так пересохло, что становиться невозможно дышать. Язык стал тяжелый, тяжелый – такой тяжелый, что я не могу даже повернуть его, чтобы крикнуть…
И вдруг шаги останавливаются у самой моей постели… Вся обмирая от ужаса, я вспоминаю внезапно, что буке будет легко вскарабкаться ко мне на постель, потому что конец одеяла свесился с кровати на пол. Теперь я уже ясно, ясно чувствую, что кто-то осторожно, но настойчиво стягивает с мой головы одеяло.
– Ай! – кричу я не своим голосом и разом вскакиваю с постели…
Но передо мною не бука. Мое «солнышко» передо мною.
Он стоит предо мною – молодой, статный, красивый, с черными, как смоль, бакенбардами по обе стороны красивого загорелого лица, без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время, как все лицо коричнево от загара. Но что лучше всего в лице моего «солнышка» – так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно простодушный вид всему лицу «солнышка». Белые, как миндалины, зубы составляют также не малую красоту его лица.
Вы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?
Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!
Не даром я называю его «моим солнышком». Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единственный, любимый! Солнышко мое!
Я горжусь моим красивым отцом. Мне кажется, что нет такого другого на свете. Мое «солнышко» – все лучшее в мире и лучше самого мира… Теперь в его глазах страх и тревога.
– Лидюша моя! Девочка моя! Радость, что с тобою? – говорить он, и сильные руки его подхватывают меня на воздух и прижимают к себе.
Папа быстрыми шагами ходить теперь по детской, сжимая меня в своих объятиях.
О, как хорошо мне, как сладко у него на руках! Я обвиваю его шею ручонками и рассказываю ему про прекрасного принца, и про ливень, и про няню Грушу, и про буку, при чем воображенье мое, горячее, как пламя, подсказывает то, чего не бывало. Из моих слов он понял, что я уже видела буку, как она вползала ко мне, как карабкалась на мою постель.
Папа внимательно вслушивается в мой лепет. Потом лицо его искажается страданьем.
– Сестра Лиза! – кричит он свою свояченицу, – сколько раз я просил не оставлять ребенка одного! Она слишком нервна и впечатлительна, Лидюша. Ей вредно одиночество. – И потом снова обращается ко мне нежным, ласковым голосом, каким он один только умеет говорить со мною:
– Успокойся, моя деточка! Никакой буки нет. Буку выдумали глупые, невежественные люди. Крошка, успокойся! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя? Скажи только, – все сделаю, что хочешь, крошка моя!
«Чего я хочу!» – вихрем проносится в моих мыслях, и я мигом забываю и про буку, и про «событие с няней».
Ах, как много я хочу! Во-первых, хочу спать сегодня в комнате у «солнышка»; во-вторых, хочу маленького пони и высокий, высокий шарабан, такой высокий, чтобы люди поднимали голову, если захотят посмотреть на меня, когда я еду в нем, и я бы казалась им царицей на троне… Потом хочу тянучек от Кочкурова, сливочных, моих любимых. Многого хочу!
– Все! Все будет! – говорит нежно «солнышко». – Успокойся только, сокровище мое!
Мне самой надоело волноваться и плакать. Я уже давно забыла про буку и снова счастлива у родной груди. Я только изредка всхлипываю да прижимаюсь к «солнышку» все теснее и теснее.
Теперь я слышу неясно, как в дремоте, что он бережно заворачивает меня в голубое шелковое одеяльце и песет в свою комнату, помещающуюся на самом конце длинного коридора. Там горит лампада перед образом Спасителя, и стоит широкая мягкая постель. А за окном шумят деревья парка сурово и печально.
«Солнышко» бережно опускает меня, сонную, как рыба, на свою кровать и больше я уж ничего не соображаю, решительно ничего… Я сплю…
Прошел месяц. Зеленые ягоды смородины стали красными, как кровь, в нашем саду, и тетя Лиза принялась варить та них варенье на садовой печурке. Няню Грушу отказали и вместо нее за мною ходила добрая, отзывчивая, молоденькая Дуня, родная сестра краснощекой кухарки Маши.
Стоял знойный полдень. Мухи и пчелы с жужжаньем носились над тетиной печуркой, и тетя сама, красная – раскрасная, с потным лоснящимся лицом копошилась у огня. В ожидании обычной порции пенок, я присела неподалеку с моей любимой куклой Уляшей и занялась разглядыванием Божией коровки на соседнем листе лопуха.
Вдруг странный звук за забором поразил мой слух. Чье-то легкое ржание послышалось у крыльца.
Это не был голос Размаха, нашей вороной лошади, ходившей в упряжи, нет, – то было тоненькое ржание совсем молоденького конька.
В уме моем мелькнула смутная догадка. В одну минуту и смородинные пенки, и Божья коровка – все было забыто. Я несусь, сломя голову, из сада на террасу, откуда выходит парадная дверь на крыльцо. В стеклянные окна террасы я виду… Ах, что я вижу!
Боже мой! Все мое детское сердчишко преисполнено трепетом. Я задыхаюсь от восторга, и лоб мой делается влажным в один миг.
– Пони! Пони! Какой миленький! Какой хорошенький! – кричу я не своим голосом и пулей вылетаю на крыльцо.
Перед нашим подъездом стоит прелестная гнедая шведка, запряженная в высокий шарабан. Шерсть у нее отливает червонным золотом, а глаза так и горят и горят. Козел в шарабане нет, а на переднем сидении сидит мое «солнышко», держа в одной руке кнут, в другой вожжи и улыбается мне своей милой, чарующей улыбкой. Нет, положительно нет другого человека, у которого было бы такое лицо, такая улыбка!
– Ну, что, довольна подарком, Лидюша? – слышен мне милый, ласковый голос.
– Как? Это мне подарок? Этот чудный пони мой? И шарабан тоже? О!..
От волнения я ничего не могу говорить и только, сжав кулачишки, подпрыгиваю раз десять на одном месте и тихо визжу.
– Довольна? – спрашивает папа, и глаза его сияют.
Потом он спускается на землю из высокого шарабана, и я висну у него на шее.
– Папа-Алеша! Добрый! Милый! Я тебя ужасно люблю!
В особенно счастливые минуты я называю отца «папа-Алеша».
– Ну-ну, лисичка-сестричка, – отмахивается он от меня, беги скорее одеваться к тете Лизе. Я беру тебя сейчас в Павловск на танцевальное утро.
Тут уж я не знаю, что делается со мною.
С визгом несусь я в дом, вся красная, радостная, возбужденная.
– Одеваться! Скорее одеваться! Дуня! Дуня! Дуня! – кричу я.
Тетя Лиза бросила варение и спешит из сада. Дуня бомбой вылетает из кухни. Маша за нею. И все это разом сосредотачивается вокруг меня. Меня причесываю, моют, одевают. Потом, когда я готова, из простенькой Лидюша, в ее холстинковом затрапезном платьице, превращаюсь в нарядную, пышную, всю в белых кружевных воланах и шелковых бантах девочку, она крестит меня и ведет на крыльцо. Там уже ждет меня «солнышко». Он тоже принарядился. Его военный китель блестит серебряными пуговицами и сверкает ослепительной белизной. И волосы он расчесал так красиво и пахнет от него чем-то острым и вкусным вроде сирени.
– Ты прелесть какой красивый сегодня, папа-Алеша! – с видом знатока, окинув всю фигуру «солнышка», говорю я.
– Ах, ты, стрекоза! – смеется папа и подсаживает меня в шарабан.
Вокруг нас собирается толпа ребятишек и, разинув рот, смотрит на меня. Это дети казенных служащих, которые живут в нашем дворе. Мне и приятно видеть их восторг, и отчего-то стыдно. Мне стыдно быть такой великолепной, нарядной девочкой и ехать на «собственном пони», когда у этих малышей рваные сапоги на ногах и грязные рубашонки… Но хорошее побуждение недолго гостить в моей душе. Через секунду я уже чувствую себя владетельной принцессой, а всю эту рваную детвору моими покорными слугами. Сердце мое преисполнено гордости. Я точно вырастаю в собственных глазах и милостиво киваю головой оборванным ребятишкам, хотя никто из них и не думает кланяться мне.
Пони трогается, шарабан за ним, и рваные ребятишки остаются далеко позади…
– А вот и Воронской со своей малюткой! Что за прелестное дитя! – слышится за мною чей-то ласковый голос, едва мы появляемся в зале Павловского вокзала, уже полной народа – взрослыми и детьми.
– Ничего нет и особенного, – отвечает другой. – Разрядили как куклу, поневоле будет мила, – Взгляните лучше на Лили. Вот это действительно прелестная девочка! Сейчас видно, что она из аристократической семьи, – не унимаете голос.
Я хочу оглянуться и не успеваю, потому что мы входим в эту минуту с «солнышком» в огромный зал.
Музыка гремит на эстраде, где сидят музыканты. Какой-то длинноусый человек машет палочкой вверх, вниз, вправо и влево, перед самыми лицами музыкантов. Мне становится страшно за музыкантов. Я боюсь, что длинноусый человек непременно побьет их своей палочкой. Я хочу выразить это мое опасение отцу, но в ту же самую минуту к нам подбегает, подпрыгивая на ходу, стройненькая, огненно-рыжая девочка в шотландской юбочке, с голыми икрами (чулки едва-едва доходят ей до щиколотки) и вскрикивает радостно, приседая перед моим отцом:
– Monsieur Воронский! Здравствуйте. Папа прислал меня к вам.
– А, Лили! Очень рад вас видеть. А вот и моя дочурка. Познакомьтесь с нею, – ласково отвечает ей мое «солнышко».
Рыжая девочка едва удостаивает меня взглядом. Ей лет 7–8 на вид, но она старается держать себя совсем как взрослая. Это уродливо и смешно.
Мне эта рыжая девочка совсем-совсем не нравится. У нее такое гордое лицо. И шотландская юбочка, и голые икры, все, решительно все мне не нравится в ней. И поэтому меня злит, что «солнышко» так ласково разговаривает с нею.
– А мы и не поздоровались с вами как следует, Лили, – говорит «солнышко», – можно мне поцеловать вас?
Что? Или я ослышалась?
«Солнышко» хочет поцеловать чужую девочку? Нет! Нет! этого нельзя, нельзя! Или он, «солнышко», не знает, что ему можно ласкать одну его Лидюшу?
И прежде чем он успел приблизиться к рыжей головке, я бросилась к нему с громким криком:
– Не хочу, не надо! Не надо, папочка!
Позади нас кто-то рассмеялся.
– Хорошенькое воспитание дают ей ее тетушки! – слышится поблизости язвительная фраза.
– Сиротка! Что поделаешь!.. Без матери всегда так бывает, – говорит другой, уже знакомый мне голос.
Живо обернувшись, я вижу сухую старушку с черепаховым лорнетом у глаз.
Прежде чем «солнышко» успевает остановить меня, я быстро вырываю мою руку из его руки, мелкими шажками подбегаю к старушке с лорнетом и, дерзко закинув голову, кричу ей в лицо:
– Неправда! я не сиротка!.. У меня есть «солнышко», тетя Лиза и тети: Оля, Лина и Гуляша. А у вас их нет…
И мой голос звенит слезами.
Папа очень сконфужен. Он бросается к старушке с лорнетом и извиняется, расшаркиваясь перед нею.
– Лидюша, Лидюша, – испуганно шепчет он, – что с тобою?
– А потому, что она злючка! – очень громко и отчетливо говорю я так, что ехидная старушка с лорнетом, наверное, слышит мои слова.
Я еще хотела добавить что-то, но тут предо мною внезапно выросло светлое видение с белокурыми локонами.
– Прекрасный принц! Здесь! – широко раскрывая свои и без того огромные глаза, удивленно вскрикиваю я.
– Да, прекрасная принцесса!
И Вова Весманд, он же и мальчик с ослом, с самым забавным видом расшаркивается предо мною и тут же прибавляет:
– Хочешь, я буду твоим кавалером?
– Вова! Вова! – кричит, пробегая мимо нас как раз в это время, рыженькая Лили, – идем танцевать со мной.
Но уже поздно: мы взялись за руки и кружимся по залу, – я с моим прекрасным принцем. Но – ах! – что это был за танец! Вероятно, нечто подобное пляшут дикие вокруг костров! Как ни болтала я ногами, как ни старалась попасть в такт музыка, ничего не выходило. Другие пары кружились, как бабочки, кругом нас в то время, как я и мой кавалер бессмысленно топтались на одном месте, поминутно натыкаясь на другие пары. Наконец, окончательно потеряв терпение, Вова разом остановился посреди залы, тряхнул своими длинными локонами и, топнув ногою, вскричал:
– Нет! С тобою и шагу сделать нельзя… Лили! Лили! – позвал он пробегавшую мимо девочку, – танцуй, пожалуйста, со мною. Моя дама слишком мала для меня. Лили звонко рассмеялась и бросила на меня торжествующий взгляд.
Я готова была расплакаться от обиды и злости. С тоскою поводила я глазами вокруг себя, ища «солнышко». Но «солнышко» занялся разговором с высоким военным и ему было не до меня. А музыка гремела, и пары кружились, не давая мне возможности пробраться к нему. Каждую минуту я рисковала быть опрокинутой на пол, сбитой с ног, ушибленной, помятой. У меня уже начинала кружиться голова, ноги стали подкашиваться, перед глазами пошли красные круги, как вдруг я почувствовала чьи-то руки на своих плечах!..
– Девочка, тебе дурно?
Передо мною стоит бледный худенький мальчик, лет восьми, с высоким лбом и редкими как пух волосами. Умные серые глаза мальчика с заботливым вниманием смотрят на меня.
– Я хочу к моему папе! – тяну я капризно, оттопыривая нижнюю губу.
– Я провожу тебя к нему, – говорит мальчик. И, крепко схватившись за руки, мы пробираемся к тому месту, где папа разговариваешь с высоким военным.
– Вот, Алексей Александрович, ваша дочка, – говорит мой спутник, подводя меня к папе.
– Спасибо, Коля! – отвечает «солнышко» и тотчас же снова обращается к высокому военному, очевидно продолжая начатый разговор:
– Да, да, наши солдатики храбры, как львы… дерутся на смерть… Мне брат писал что «там» очень рады перемирие… Вздохнут немного…
– А про Скобелева пишет? – осведомляется военный.
– Как же! Брат состоит в его отряде…
– А вы не думаете, что и до вас дойдет очередь? – спрашивает высокий военный, обращаясь к моему папе – Пожалуй, там недостаток в военных инженерах, и вас тоже призовут… – говорить военный.
Но тут папа значительно скашивает глаза на меня.
– Пожалуйста, – тихо шепчет он, – не говорите этого при ребенке, – она у меня нервная, знаете, такая…
Но я успела уже расслышать все и догадалась, что речь идет о войне с турками. У нас часто говорят про эту войну. Мой папа – военный инженер и его ужасно интересует все, что происходить там, на войне, или, как он говорил, «в действующей армии».
– Ну-ну, Лидочка! – говорить высокий военный, – не пугайся! Папу твоего не возьмут на войну к туркам.
– Я знаю, что не возьмут! – отвечаю я храбро.
– Почему? – улыбается военный.
– Да потому, что я не хочу! – бросаю я гордо и задираю кверху голову.
Все смеются, и папа, и высокий военный, и худенький мальчик, который привел меня к «солнышку».
– А я так хочу на войну! – слышится подле нас веселый голос, и я вижу Вову Весманда и рыжую Лили перед нами.
– Я хочу быть гусаром! – добавляет он весело и вызывающе смотрит на нас своими бойкими, живыми глазками.
– Молодец! – говорить военный.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке