Отзывы на книгу «Повесть о дружбе (Записки институтки)»

В детстве родители часто покупали мне серию "Любимые книги девочек". Книги мне нравились, но понять их было сложно: написаны нередко тяжеловесным языком (а не адаптированы, как современные детские книги), затрагивают очень серьёзные темы. Многие сюжеты остались у меня в памяти с белыми пятнами. Теперь же я могу прочитать эти прекрасные книги и насладиться ими сполна. Самое приятное это то, что все романы серии написаны разными авторами, переносят читателя в разные эпохи и места действия. Я решила начать с романа "Соперницы" авторства Лидии Чарской.
Насколько я понимаю, это первое произведение Чарской и оригинальное название у него "Записки институтки". Не знаю, кто и зачем переименовал его в "Соперницы", и сделано ли это только в рамках данной серии, но очевидно, что такое название книге совсем не подходит. Может, называясь так, роман больше привлекает к себе внимание и способен заинтересовать потенциальных читателей, но название совершенно не отражает сути книги. "Соперницы" - это вырванная из контекста фраза, встречающаяся в романе всего один раз. А вот "Записки институтки" - это кратко весь сюжет.
В книге мне понравилось абсолютно всё: увлекательный сюжет, красивый язык, яркие персонажи, её познавательность и эстетика, время и место действия. Сюжет продуман искусно: главная героиня Люда поступает в институт (закрытое учебное заведение для девочек) и описывает проведённый в нём год. Год, в первую очередь, не календарный, а учебный и церковный: отражены основные события институтской жизни, а также крупные церковные праздники. Таким образом подчёркивается восприятие времени городского жителя конца XIX века. Другие важные элементы - это образ царя, также встречающийся в "Соперницах", и земледелие, которое, помимо церковных праздников, делит год на основные вехи. Символично, что учебный год заканчивается описанием праздника выпускниц, хотя самой главной героине до него ещё далеко: таким образом, один описанный учебный год и выпускной в конце него заранее иллюстрируют всю жизнь Люды в стенах института вплоть до выпуска. И для этого вовсе не обязательно читать о её учёбе в каждом классе. Вероятно, события описанного периода стали самыми яркими за всё время пребывания в институте.
Судя по году написания романа, Лидия Чарская сама не так давно закончила институт, поэтому воспоминания ещё свежи. Повествование передаёт достоверную, в мельчайших подробностях картину жизни закрытого учебного заведения. Персонажи выглядят вполне реальными, а не карикатурными. Очень интересно описание устройства института, его внутренней жизни. Слова, бывшие тогда в ходу у воспитанниц, конечно, довольно непривычны, но было любопытно с ними ознакомиться и разобрать их значения. Часто встречались фразы на французском и немецком, достаточно простые, что мне, владеющей немецким и изучающей французский, также понравилось. Например, когда я читала "Войну и мир", французский только раздражал и заставлял постоянно пропускать чуть ли ни целые страницы. А теперь я в состоянии понимать фразы на французском, и это здорово.
В целом "Соперницы" создаёт впечатление "потерянного рая": прекрасно воспроизведённого образа детства со всеми своими радостями и печалями, но всё же уникального периода, по которому автор тоскует и вспоминает с любовью. Редко когда встречается такое искусное, не уходящее в картонный реализм описание ранних лет жизни, словно подёрнутое дымкой времени, сохранившее в воспоминаниях лишь всё самое значительное и прекрасное. В этот роман как будто вживаешься, поэтому динамичность и увлекательность сюжета не так важны. Именно поэтому какие-то неожиданные и трагические события в романе воспринимаются не столь остро: ведь это описание отдалённого детства, это уже было и прошло. Тут повествование не похоже на сериал, где внимательно следишь за развитием событий и сокрушаешься, когда погибает любимый герой. Этот роман создаёт другое впечатление, он глубокий и мудрый, как сама жизнь.
Отдельное удовольствие мне доставило оформление книги: по мере прочтения романа я обращала внимание на детали, нарисованной на обложке картинки, и замечала, что изображение очень точное, в нём есть скрытые детали, на которые не замечаешь, пока не прочтёшь книгу. Иллюстратор очень хорошо знаком с сюжетом, и это радует.
Также отмечу стихотворение Марины Цветаевой, посвящённое этому произведению: "Памяти Нины Джаваха". Оно замечательное и точно передаёт атмосферу романа.

"Записки институтки" – это дебютная повесть Лидии Чарской, в которой отражены воспоминания писательницы о годах, проведённых в Павловском институте благородных девиц. И если в Соединённых штатах основоположницей подросткового жанра для девочек можно смело назвать Луизу Мэй Олкотт с её "Маленькими женщинами", то в России этой прерогативой воспользовалась Лидия Чарская. Книга была необычайно популярна, и к 1915-му году была переиздана четыре раза, принеся писательнице всероссийскую известность.

Во время Русско-Турецкой войны при осаде Плевны героически погибает участник военной кампании Влассовский, оставив в Украине жену и двоих детей практически без средств к существованию. С тяжким сердцем жена Влассовского отправляет дочь Людмилу в петербургский закрытый институт для девочек, решившись воспользоваться льготой на бесплатное обучение. Тяжело на сердце и у самой Люды, до этого не расстававшейся с маленьким братишкой и любившую солнечную и гостеприимную Украину, куда семья переехала из Петербурга.

Книгу интересно читать с исторической точки зрения, как о временах давно ушедших и себя изживших. Думаю, современные закрытые институты вряд ли хоть чем-то напоминают закрытые институты дореволюционной эпохи, где царила чуть ли не армейская дисциплина и строжайший распорядок. Бытовые условия были также достаточно суровы, да и наказывали учениц по нынешним меркам довольно строго. В институте у Людочки, к примеру, самым позорным наказанием считалось выстоять без передника в столовой весь завтрак, а для "парфеток", то есть отличниц, ужасной карой было удаление их имён с красной доски, на которой записывались имена лучших учениц.

В повести представлены интересные подробности быта, норм и правил, заведённых в институте. К примеру, воспитанницы обязаны были носить форму и иметь волосы определённой длины. Посылки и свидания были строго ограничены, а вся корреспонденция предварительно просматривалась начальницей института. Однако пребывая в изолированной среде, девочки изобретали свои законы, неподчинение которым каралось намеренным изолированием и бойкотом. Особенно строго девочки наказывали за предательство и ябедничество, да и укрывательницы гостинцев из дома тоже подвергались общественному остракизму.

Все институтские законы и премудрости Люда Влассовская узнала постепенно и не без помощи своей новой подруги, княжны Нины Джавахи. Покровительство и дружба пользующейся всеобщим уважением девочки благородных кровей стало для Людочки, тоскующей по дому и по родным, настоящим утешением. Кроме того, это избавило её от нападок одноклассниц, обычно не скупящихся на поддёвки новичков.

Несмотря на весь юношеский максимализм, красной нитью проходящий через всё произведение, тема дружбы здесь раскрыта полностью. Взаимопомощь и взаимовыручка, а также пылкая преданность не раз помогала подругам в непростых ситуациях. Подвергнутая различным испытаниям дружба Люды и Нины лишь окрепла, и если бы не печальный финал наверняка прошла бы проверку временем.

Я уже читала книгу Чарской - Сибирочка, и она мне не понравилась, поэтому к книге я приступала осторожно. Но хочу отметить, что на протяжении всей книги я ни разу не ощутила неприятие. Записки институток пришлись идеально вовремя, под подходящие настроение. Я уже давно не читала детской литературы, девчачьей, после череды нон-фикшна хорошо помогло расслабиться. Сюжет вторичный, понятно, что в свое время конца 19 века это книга может быть имела какую-то величину, но на сегодняшний день это просто много-много раз рассказанная история, на которую я наткнулась уже после того, как читала истории сделанные на основе этой истории. В любом случае, было мило и интересно. Можно прикопаться к идолопоклонству по отношению к царской семье или гордости за геройскую смерть, но это следы эпохи, которые ушли и теперь уже спорны, а тогда были естественны.
Книге не хватает изюминки, забуду в череде подобных.
Больше всего в книге меня удивило, что герои ведут себя абсолютно также как японские школьники нулевых. Немного шокирует, ведь здесь события столетней давности. Поведение героев в книге не свойственны нам сегодня, но я постоянно наблюдаю это в аниме.

Мы обе зарыдали неудержимыми, счастливыми рыданиями, целуя и прижимая друг друга к сердцу, плача и смеясь.

Сразу признаюсь, я догадывалась, что книга мне не понравится, ведь в прочитанном уже были 2 произведения писательницы. Но, во-первых, завершая тему институтов благородных девиц, мне захотелось взглянуть на происходящее с иной точки зрения, чем у Водовозовой и Лухмановой (обе эти писательницы - представительницы прогрессивно настроенных женщин, так что они критиковали институтское обучение, которое культивировало «женственность» в худшем смысле этого слова). А во вторых, встретив информацию, что «Записки институтки» были написаны на основе дневника автора, я понадеялась, что тут будет больше реализма, чем в оторванных от жизни сказках Чарской.

И да, здесь все действительно как будто взаправду, описывается уже знакомая мне жизнь институток со строгими правилами и публичными наказаниями, с казенной пищей и извращенными чувствами в виде «обожания». Вот только если предыдущие писательницы смотрели на эти нравы критически, то Чарская как будто впитала в себя дух сентиментальной жеманности и выражается весьма театрально, отчего читать ее неприятно. Словно писательница не может просто и душевно передавать чувства героев, они у нее получается весьма гротескно-картонные, с постоянными рыданиями и поцелуями (в том числе в губы умершей от туберкулеза подруги или же целование рук четырёхдневной покойницы).

Я подошла, неистово краснея, и молча присела перед фрейлейн.
Но каково же было мое изумление, когда классная дама наклонилась ко мне и неожиданно поцеловала меня… В горле моем что-то защекотало, глаза увлажнились, и я чуть не разрыдалась навзрыд от этой неожиданной ласки

Еленина прочла нам подобающую проповедь, причем все наши маленькие шалости выставила чуть ли не преступлениями, которые мы должны были замаливать перед Господом. Начальница на наше «Простите, Maman» просто и кротко ответила: «Бог вас простит, дети». Инспектор добродушно закивал головою, не давая нам вымолвить слова. Зато Пугач на наше тихое, еле слышное от сознания полной нашей виновности перед нею «простите» возвела глаза к небу со словами:
— Вы очень виноваты предо мною, mesdames, но если сам Господь Иисус Христос простит вам, могу ли не сделать этого я, несчастная грешница!

И опять глаза, полные слез, поднялись в потолок.
— Экая комедиантка! — вырвалось у Бельской, когда мы, смущенные неприятной сценой, вышли из ее комнаты.
— Белка, как можешь ты так говорить...

— О чем ты молилась, Галочка? — спросила она меня, осветленное личико ее улыбалось.
— Я, право, не знаю, как-то вдруг меня захватило и понесло, — смущенно ответила я.
— Да и меня тоже…
И мы тут же неожиданно крепко поцеловались. Это был первый поцелуй со времени нашего знакомства

— Ах, скорее бы, скорее наступило это время! — тоскливо шептала она. — Знаешь, Люда, мне иногда кажется, что будущее так светло и хорошо, что я не доживу до этого счастья!
— Что ты, Ниночка! — в ужасе восклицала я и, чуть не плача, зажимала ей рот поцелуями

Я охотно исполнила ее просьбу: я целовала эти милые изжелта-бледные щеки, чистый маленький лоб с начертанной уже на нем печатью смерти, запекшиеся губы и два огромных чудесных глаза…

Я осыпала мою маму самыми нежными названиями, на которые так щедра наша чудная Украина: «серденько мое», «ясочка», «гарная мамуся» писала я и обливала мое письмо слезами умиления.

Пока классная дама пробегала вооруженными пенсне глазами мои самим сердцем диктованные строки, я замирала от ожидания — увидеть ее прослезившеюся и растроганною, но каково же было мое изумление, когда «синявка», окончив письмо, бросила его небрежным движением на середину кафедры со словами:
— И вы думаете, что вашей maman доставит удовольствие читать эти безграмотные каракули? Я подчеркну вам синим карандашом ошибки, постарайтесь их запомнить. И потом, что за нелепые названия даете вы вашей маме?.. Непочтительно и неделикатно. Душа моя, вы напишете другое письмо и принесете мне.
Это была первая глубокая обида, нанесенная детскому сердечному порыву… Я еле сдержалась от подступивших к горлу рыданий и пошла на место

Затем вышла воспитанница 2-го класса, добродушная, всеми любимая толстушка Баркова, и после низкого-низкого реверанса прочла русские стихи собственного сочинения, в которых просто и задушевно выражалось горячее чувство любящих детей к их незабвенным Отцу и Матери.

Напрасно начальство уговаривало нас опомниться и собраться в пары, напрасно грозило всевозможными наказаниями, — мы, послушные в другое время, теперь отказывались повиноваться. Мы бежали с тем же оглушительным «ура!» по коридорам и лестницам и, дойдя до прихожей, вырвали из рук высокого внушительного гайдука соболью ротонду Императрицы и форменное пальто Государя с барашковым воротником и накинули их на царственные плечи наших гостей.

Потом мы надели теплые меховые калоши на миниатюрные ножки Царицы и уже готовились проделать то же и с Государем, но он вовремя предупредил нас, отвлекая наше внимание брошенным в воздух носовым платком. Какая-то счастливица поймала платок, но кто-то тотчас же вырвал его у нее из рук, и затем небольшой шелковый платок Государя был тут же разорван на массу кусков и дружно разделен «на память» между старшими.

— А нам папироски, Ваше Величество! — запищали голоса маленьких, видевших, что Государь стал закуривать.
Мы облепили окна швейцарской и соседней с нею институтской канцелярии, любуясь дорогими чертами возлюбленных Государя и Государыни.
Всех нас охватило новое чувство, вряд ли даже вполне доступное нашему пониманию, но зато вполне понятное каждому истинно русскому человеку, — чувство глубокого восторга от осветившей нашу душу встречи с обожаемым нами, бессознательно еще, может быть, великим Отцом великого народа.

Конечно, тут не обошлось без смерти – ведь что может быть трагичнее и в то же время возвышеннее, чем юная покойница и ее красавец отец, горестно шагающий за маленьким гробиком

— Да, дети, это была золотая, благородная, честная душа! На редкость хорошая! — обратилась она к нам тихим, но внятным голосом.

«Чистая! Честная! Святая! И лежит здесь без дыхания и мыслей, а мы, ничем не отличающиеся, шаловливые и капризные, будем жить, дышать, радоваться!..» — сверлило мой мозг, и каким-то озлоблением охватило мою детскую душу.

Одна за другой подходили институтки к гробу, поднимались по обитым черным сукном траурным ступеням катафалка и с молитвенным благоговением прикладывались к прозрачной ручке усопшей. Голоса старших едва звучали, задавленные рыданиями…

Все время отпевания отец Нины не выпускал края гроба, не отрывал глаз от потемневшего мертвого личика. Когда гроб вынесли, он шел до монастыря не сзади, а сбоку белого катафалка с княжеской короной.

Прохожие, при виде печальной процессии, маленького гробика, скрытого под массою венков, целой колонны институток, следовавших за гробом, снимали шапки, истово крестились и провожали нас умиленными глазами.

Но больше всего поражал прохожих вид высокого, статного красавца генерала, идущего у самого гроба без шапки, с глазами блуждающими и страшными

В институте девочки вовсю увлекались мистикой, запугивали себя страшными историями или же нарочно испытывали свою силу воли, чтобы доказать смелость и совершить героический поступок во славу своей «душки». Вообще, этакая героическая жертвенность там была весьма в чести, по крайней мере, Чарская любит ее описывать.

Мы, младшие, «обожаем» старших. Это уже так принято у нас в институте. Каждая из младших выбирает себе «душку», подходит к ней здороваться по утрам, гуляет по праздникам с ней в зале, угощает конфетами и знакомит со своими родными во время приема, когда допускают родных на свидание. Вензель «душки» вырезывается перочинным ножом на «тируаре» (пюпитре), а некоторые выцарапывают его булавкой на руке или пишут чернилами ее номер, потому что каждая из нас в институте записана под известным номером. А иногда имя «душки» пишется на стенах и окнах… Для «душки», чтобы быть достойной ходить с ней, нужно сделать что-нибудь особенное, совершить, например, какой-нибудь подвиг: или сбегать ночью на церковную паперть, или съесть большой кусок мела, — да мало ли чем можно проявить свою стойкость и смелость.

— Ты ее очень любишь? — спросила я Нину, когда молодые девушки были далеко от нас.
— Ужасно, Галочка! Я ее люблю первой после папы!.. За нее я готова претерпеть все гонения «синявок»… Я ее буду обожать до самого выпуска.

Нет, Люда, я пойду, ты не проси лучше… ради нее-то, ради Ирочки, я и пойду. Ведь я еще ничего особенного не сделала, чтобы заслужить ее дружбу, вот это и будет моим подвигом.

«Если б они знали, если б только знали, за что я терплю эту муку! — вся замирая от сладкого трепета, говорила я себе. — Милая, милая княжна, чувствуешь ли ты, как страдает твоя маленькая Люда?»

Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.
— Галочка, моя бедная! — шептала между поцелуями Нина. — Что я с тобой сделала!
В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:
— А что ты за меня вынесла, Люда!
«Люда!» Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда

Когда Нина читала мне ровным и звонким голоском о том, как колесовали нежное тело Варвары, в то время как праведница распевала хвалебные псалмы своему Создателю, у меня невольно вырвалось:
— Боже мой, как страшно, Ниночка!
— Страшно? — недоумевая, проговорила она, отрываясь на минуту от книги. — О, как я бы хотела пострадать за Него!

Еще я обратила внимание, что в книге много значения придается героизму погибшего офицера, ведь папа главной героини погиб в русско-турецкой войне. Такой патриотизм выглядит весьма навязчивым, потому что про папу-героя отчего-то знают все вокруг, включая императора, и это постоянно повторяется в тексте.

— Это маленькая Людмила Влассовская, дочь убитого в последнюю кампанию Влассовского? — спросила начальница Анну Фоминишну. — Я рада, что она поступает в наш институт… Нам очень желанны дети героев. Будь же, девочка, достойной своего отца.

— Ах да, я слышала, что твой папа был убит на войне с турками. Maman уже месяц тому назад рассказывала нам, что у нас будет подруга — дочь героя. Ах, как это хорошо!

Она трепала меня по щеке и ласково улыбалась.
— C'est la fille de Wlassovsky, heros de Plevna (дочь Влассовского, героя Плевны), — пояснила она толстому, увешанному орденами, с красной лентой через плечо господину.

— Прекрасно, малютка! — произнес милый бас Государя. — Как твоя фамилия?
Его рука, немного тяжелая и большая, настоящая державная рука, легла на мои стриженые кудри.
— Влассовская Людмила, Ваше Императорское Величество, — догадалась я ответить.
— Влассовская? Дочь казака Влассовского?
— Так точно, Ваше Императорское Величество, — поспешила вмешаться Maman.
— Дочь героя, славно послужившего родине! — тихо и раздумчиво повторил Государь, так тихо, что могли только услышать Государыня и начальница, сидевшая рядом. Но мое чуткое ухо уловило эти слова доброго Монарха.
— Approche, mon enfant (подойди, мое дитя)! — прозвучал приятный и нежный голосок Императрицы, и едва я успела приблизиться к ней, как ее рука в желтой перчатке легла мне на шею, а глубокие, прелестные глаза смотрели совсем близко около моего лица.
Я инстинктивно нагнулась, и губы Государыни коснулись моей пылавшей щеки.
Счастливая, не помня себя от восторга, пошла я на место, не замечая слез, текших по моим щекам, не слыша ног под собою…

— Как! — воскликнул генерал, когда мама сообщила ему о военной службе папы. — Значит, отец Люды тот самый Влассовский, который пал геройской смертью в последнюю войну!

Так же большое значение имеет и состоятельность родни, при первом знакомстве девицы рекомендовали себя как следует: "мы очень богаты", " папа имеет замок", да и быть аристократкой – уже достаточный повод для гордости и уважения.

Мы очень богаты!.. На Кавказе нас все-все знают… Папа уже давно начальник — командир полка. У нас на Кавказе большое имение.

Ирочка — шведка, но ее родители живут теперь здесь, в Петербурге; она непременно хочет познакомить меня с ними. Ее отец, кажется, консул или просто член посольства — не знаю, только что-то очень важное. Ирочка почему-то молчит, когда я ее об этом спрашиваю. У них под Стокгольмом большой замок.

Ирочка — аристократка, и это сразу видно…
Не потому ли так любила ее чуткая и гордая Нина?

Книги у институток были не в чести, не считая учебников, лишь раз я встретила упоминание о чтении. Так что в свободное время девочки слонялись без дела, хотя свободного времени у них было весьма немного, ведь, например, воскресная молитва в церкви занимала 3 часа.

Богослужение в этот день было особенно торжественно. Кроме институтского начальства были налицо почетные опекуны и попечители. После длинного молебна и зычного троекратного возглашения диаконом «многолетия» всему царствующему дому, мы, разрумяненные душной атмосферой церкви, потянулись прикладываться к кресту. Проходя мимо Maman и многочисленных попечителей, мы отвешивали им поясные поклоны (реверансов в церкви не полагалось) и выходили на паперть.
Праздничный день тянулся бесконечно… Мы сновали по залу и коридорам, бегали вниз и вверх, раза четыре попадались на глаза злющей Елениной и никак не могли дождаться обеда. Более деловитые играли в куклы или «картинки» — своеобразную институтскую игру, состоящую в том, чтобы подбросить картинку, заменяющую институтку, кверху; если картинка упадет лицевой стороной — это считалось хорошим ответом урока, а обратного стороной — ошибка. За ответы ставились баллы в особую тетрадку и затем подводились итоги. Игра эта была любимою у маленьких институток.
Серьезная Додо извлекла из своего стола толстую книгу с изображением индейцев на обложке и погрузилась в чтение.
Наступили праздники, еще более однообразные и тягучие, нежели будни. Мы слонялись по коридорам и дортуарам.

Еще меня удивило, как настраивали учителя девочек друг против друга, разжигая в них конкуренцию. Если в прошлых книгах ярлык «парфетка» было скорее нелестным прозвищем для тех, кто слишком старался угодить классным дамам, то тут за звание лучшей ученицы вовсю держатся и мысль стать первой ученицей даже заглушает горе от потери подруги.

— Qu’avez-vous, petite? Je ne vous reconnais plus (что с вами? Я не узнаю вас больше)! Вы хорошо училь и зналь ваш урок, et maintenant (а сегодня…) oh, мне только остает хороший ученица маленькая princesse et plus personne (княжна и больше никто).

Я видела, как краска то отливала, то приливала к щекам взбешенной и сконфуженной Крошки.

— Ну, Ниночка, — сказала я моей соседке, — этого она тебе не простит никогда.

— Совсем ты изменилась, девочка, — говорила Маman. — Привезли тебя румяным украинским яблочком, а увезут хилой и бледной. Знаю, знаю, как тяжело терять близких, и понимаю, как тебе грустно без Нины. Ты ведь ее так любила! Но, милая моя, на все воля Божья: Нину отозвал к себе Господь, а воля Его святая, и мы не должны роптать… Впрочем, — прибавила Maman, — Нина все равно долго бы жить не могла; она была такая хилая, болезненная, и та роковая болезнь, которая свела так рано ее мать в могилу, должна была непременно отразиться и на Нине… И потому, — заключила княгиня, — не горюй о ней…

Видя, что мои глаза застлались слезами при воспоминании о милой подруге, Maman поспешила прибавить:

— А учишься ты прекрасно! Пожалуй, первою ученицей будешь в классе.

Первой ученицей! Я об этом не думала, но слова Maman невольно наполнили мое сердце самыми честолюбивыми замыслами… В первый раз после смерти Нины я ощущала какое-то сладкое душевное удовлетворение. Быстро подсчитала я мои баллы и не без восторга убедилась, что они превосходят отметки Додо — самой опасной соперницы.

Спустя дня три нам роздали бюллетени с баллами.

Ура! Я была первою в классе!

Меня охватила на мгновение почти шумная радость, но — увы! — только на мгновение… Какой-то внутренний голос шептал мне зловеще: «Этого не было бы, если б княжна Джаваха не лежала в могиле, потому что Нина была бы непременно первой». И острая боль потери мигом заглушила невинную радость…

Подводя итог, хоть и делая скидку на то, что это литература для маленьких, я не стала бы рекомендовать данную книгу знакомым детям. Если хочется прочесть что-то детское про институток, лучше выбрать Бруштейн или Лухманову, а книги Чарской пусть останутся в прошлом, как пример сентиментальных романчиков для барышень.

В этой повести описан один год жизни девочки 12 лет, только поступившей в Петербургский институт благородных девиц. А происходит всё на рубеже 19 и 20 веков. Люда приезжает в Петербург из хутора под Полтавой, а её семья остаётся там, так что связь поддерживается только письмами и посылками к праздникам. Поэтому героиня чувствует себя одинокой, к тому же не сразу привыкает к новой среде обитания. Но ей везёт найти подругу, с которой они живут душа в душу, хотя без ссоры не обошлось. Подруга её, Нина, более решительная, чем Люда. А героиня повести прилежная ученица и скромная, даже нерешительная девочка, хотя в один момент находит в себе смелость встать на защиту подруги. В повести описан учебный процесс, праздники, дружба девочек. Шалости в классе случаются, но такие невинные, что говорить не о чем. Мне всё же понравились более живые героини Бруштейн и Осеевой.
Книга хорошая, добрая, милая, теплая, но слишком девочковая, чем напомнила мне "Маленьких женщин", а ещё чрезмерно нравоучительная, даже немного нудная. Может если бы я читала её подростком мне было бы интереснее. К тому же один момент ближе к концу книги мне совершенно не понравился, поэтому оценила книгу невысоко.