Глава 2. На пути к трагедии

Я обнаружила, что нет ничего более трудного, чем понять мёртвых, но нет ничего более опасного, чем их проигнорировать.

Маргарет Атвуд

Отчаянье – это не идея, это нечто материальное, то, что мучает, сжимает и разбивает человеческое сердце… пока он не сойдёт с ума и не бросится в объятия смерти, как в материнские объятия.

Альфред де Виньи, Чаттертон, 1835

Когда человек кончает с собой, то первый вопрос, который возникает, – это вопрос о причине: почему он это сделал? Для того чтобы на него ответить, мне предстояло перерыть гору литературы и провести самостоятельное «расследование», следствие, которое никогда не будет закрыто, потому что мой брат не встанет из могилы и не объяснит свой поступок нам, его родным. Мне надо было мысленно «прокрутить» жизнь брата, как киноплёнку, чтобы увидеть закономерность в хаосе его жизни, мне надо было спросить себя и близких: «Что мы могли сделать, чтобы предотвратить эту трагедию?»

Наша семья – иммигранты: я с мужем, наши две дочери – Эстер и Рахиля, мои родители – Леонид и Надежда. Моя третья дочь, Флора, родилась через два месяца после нашего приезда. Мы все приехали из Азербайджана в Америку по линии еврейской эмиграции. Моя бабушка, мать моего отца, приехала сюда к своей родной сестре, уехавшей в конце 1980-х. Она была тем «паровозиком», за которым потянулись три поколения, включая мою бабушку по линии матери, моих родителей, мою семью, а затем, позднее, и семьи моих дядей по материнской и отцовской линии. Мы ехали, надеясь на лучшее для себя и своих детей, как и многие, и никакие трагические предчувствия в ту пору меня не томили. Однако, как гласит закон Мэрфи, если какая-нибудь неприятность (а в нашем случае – трагедия) может случиться, то она обязательно случится.

Семья моих родителей была открытой, честной семьёй интеллигентов второго поколения. Отец, инженер по образованию, работал дизайнером в институте технической эстетики, рос по службе и занимал административные позиции по ходу роста. Весёлый, искрящийся характер, душа компании, жизнелюб – вот приблизительные характеристики его натуры, таким его видели, любили и любят друзья, коллеги и родня. Мама не отставала от него в чувстве юмора, находчивости, она с детства была окружена подругами, любившими и ревновавшими её. Мама работала педагогом русского языка и литературы, а потом завучем по воспитательной части. Бабушка, мать мамы, выполнявшая роль и гувернантки, и домоуправительницы, была директором школы. Властная, прямая, бабушка когда-то держала в повиновении всю школу, а как ушла на пенсию – масштабы одной семьи оказались явно несоразмерны её натуре. Шумная и крикливая, бабушка обожала Вадика. Может быть, в этом сказалось её традиционное еврейское воспитание, когда над мальчиками дрожат и балуют их (головы, посвящённые изучению Торы, надо беречь), а на девочек смотрят как на рабочую силу, призванную вынести все тяготы и заботы семейной жизни. Так или иначе, но Вадик был любимцем бабушки, и она его «защищала» от нападок отца, что, конечно, вносило раскол в семью. Дом наш был гостеприимным, к нам любили приходить гости, было много смеха и веселья в любые, даже самые трудные годы. Папа увлекался изготовлением гобеленов и чеканок, строгал и пилил, обустраивал квартиру своими руками, что вызывало восхищение и зависть у родни. Мама и бабушка искусно кулинарили. У нас всегда был обед: русская, кавказская, еврейская кухня – и гости только диву давались, как замечательно вкусно всё выходило. Красивые родители (я помню, как в детстве восхищалась красотой мамы), дружная, трудовая семья. Всё было великолепно, и я довольно долгое время, всё детство и юность, была избавлена от проблем и тягот. Моё безоблачное существование было обеспечено родителями, но я тогда мало ценила и понимала это – впрочем, как и мой брат.

Сколько я себя помню, у меня был брат. Мои первые воспоминания – это момент радости, когда я узнала о его рождении и прыгала на диване от счастья. Брат был младше меня на два с половиной года, и, как это всегда бывает, сам факт его рождения после меня предопределил семейную динамику и навсегда закрепил за нами определённые роли. Я стала старшей сестрой с её непременной обязанностью журить и поучать (вспомните фильм «Старшая сестра» с Татьяной Дорониной в главной роли). Я становилась на сторону родителей в конфликтах брата с ними и являлась примерной ученицей и послушной девочкой, предметом семейной гордости и образцом – словом, играла роль, изрядно, надо сказать, мне поднадоевшую, но неотторжимую от меня в той же мере, в какой для моего брата была роль бунтаря и анархиста. Не думаю, что Вадик когда-либо завидовал моим успехам или ревновал, если меня хвалили, а его нет. Подростком он иногда меня дразнил, но какие братья и сёстры избегают этого? Если я привычно приходила домой и рассказывала о происшедшем, то от Вадика нельзя было добиться связного рассказа о чём бы то ни было. Он был скрытным молчуном, тихим и погружённым в свои думы. Мы были типичными образцами экстраверта и интроверта, и удивительно, как мы всё-таки любили друг друга, несмотря на такие явные различия между нами.

Сейчас мне кажется, что не случайно брату дали имя Вадим, которое ведёт своё происхождение от древнерусского слова «вадить» – спорить. Его конфликты с «властями», начиная с авторитета родителей, начались с детства. Летом мои родители снимали дачу недалеко от Баку, в селении Пиршаги, и у хозяина дачи росли на бахче арбузы. Вадик срывал с хозяйской бахчи маленькие, недозревшие арбузики, за что его наказывали, но он продолжал упорно делать своё. Как-то ему предписывалось идти на прогулку в шортиках, а он хотел только брюки – вероятно, из стремления выглядеть взрослым. Кончилось тем, что Вадик на прогулку не пошёл, а я с папой пошла гулять на бульвар и кататься на катере…

Уже здесь, в Америке, мы перезаписали домашнее кино на диск. Как-то, уже после смерти Вадика, смотрели фильм, где он, совсем малыш, кружится под музыку вместе с другими детьми. Вот кончилась музыка, и все остановились, а Вадик всё кружится и кружится один… Почему в последнее время я так часто вспоминаю об этом?…

Он вечно терялся, имея обыкновение неслышно исчезать. Мама очень боялась, что она его потеряет. То он на вокзале оторвался от родителей, забрёл в какой-то магазин, а папа в это время бегал по отходящему составу и искал его во всех вагонах; то он, шестилетний, оставил маму в магазине, недалеко от школы, которая находилась на порядочном расстоянии от дома, и самостоятельно пришёл домой; то он в пять лет (!) объявил, что уйдёт из дома, и, так как это было в Москве, где мы гостили всей семьёй летом, мамина тётя собрала ему котомку с какими-то пожитками и выставила его за дверь, мол, уходи. Он через какое-то время постучал в дверь: просился обратно… Однако стремление уйти из родительского дома в нём сидело…

Как-то, незадолго до смерти, он сказал: «Я ушёл из дома в двенадцать лет». Ушёл он, конечно, не в прямом смысле, но близко к этому, так как стал буквально пропадать вместе со своими школьными дружками.

Друзья значили для Вадика очень много – как нам казалось, даже больше, чем семья. Может, потому, что он родился под знаком Водолея? Впрочем, это замечание не для скептиков…

В школу он попал в пять лет, так как читать уже умел, и бабушка решила, что нечего ему делать в детском саду. Он был бледным, щуплым мальчиком с интеллигентными чертами лица и маленькими веснушками вокруг маленького носа. Позднее на этот носик ещё водрузились очки, что отнюдь не радовало Вадика, а, полагаю, сильно смущало. У него было плоскостопие, и Вадику было трудно много ходить. Ребята дразнили его «дистрофиком» за худобу. За «дистрофика» Вадик подрался со своим будущим другом Тимкой. Тимка положил Вадика на обе лопатки, но на вопрос Тимки «Сдаёшься?» Вадик ответил отрицательно, чем заслужил уважение своего соперника, а может, и не только его. Об этом я узнала, когда Вадика не стало…

В дальнейшем Вадик много внимания уделял своему физическому развитию. Мы смеялись над тем, что он записался, казалось, во все спортивные общества Баку, которые существовали в то время. Может, тот факт, что он менял эти общества, как впоследствии менял всё в своей жизни, нас должен был насторожить… Другим элементом «самовоспитания» стало приучение к алкоголю. Дома отец выпивал, иногда крепко, но до скандалов не доходило, и эти выпивки проходили в рамках семейно-дружеского застолья. Однако со своими дружками Вадик напивался иногда до такой степени, что его потом «выворачивало наизнанку», это приводило в отчаяние родителей и бабушку.

С друзьями он пускался во всевозможные проказы и авантюры. Так, например, однажды они отправились автостопом до Крыма, где (мир тесен, да ещё как!) в Алуште, на пляже, случайно встретился с родным дядей, папиным братом. Родителям приходилось нередко вытаскивать Вадика из милицейского участка, где милиционеры, получив желаемую мзду, мирно его отпускали, но сколько крови стоило это моим несчастным родителям, и как это было унизительно для них! Сколько негодования, сколько увещеваний, разговоров и выговоров ему приходилось выслушивать от меня! Однажды я настолько была потрясена его бесчувственностью, что сказала: «Будь ты проклят!» Уж не помню, чем был вызван мой гнев, но мне этот эпизод врезался в память, потому что я испугалась своих слов, и мне теперь больно об этом вспоминать… Вадик мне никогда не припоминал сказанного. Он вообще не очень-то реагировал на наши «громы и молнии». То ли это был был дефект психики, не позволявший понимать и разделять чувства других, то ли подростковый эгоизм…

Друзей брата мои родители не любили. Да и я их не жаловала. С ними он обманывал, напивался, его забирали в отделение милиции… Для моего брата, однако, друзья значили очень многое, если не всё. Обычно немногословный и замкнутый в обществе, среди них он был краснобаем, весельчаком, буквально расцветал. Он чувствовал себя значительной фигурой и произносил застольные тосты, был красноречив, то есть вёл себя совсем не так, как дома. Друзья льстили ему, называли его «финансовым гением», а этот «гений» выдумывал всё какие-то аферы. Сейчас я думаю, что Вадик не умел (не хотел, не мог?) найти признания в семье. Родителям очень хотелось им гордиться, но происходило мучительное несовпадение их ожиданий и надежд и его поведения, и в силу этого несовпадения друзья были для него единственным полем для самоутверждения.

Дух независимости и бунтарский характер неизбежно приводили Вадика, говоря канцелярским языком, к «противоправным действиям», к конфликтам с властями, где бы он ни был. Родителей и меня никогда не покидал страх за Вадика. Я боялась, что он или окажется в тюрьме, или умрёт насильственной смертью. Даже в Израиле он умудрился на семь лет стать «невыездным», когда заночевал пьяным в автобусе и поспорил с полицейским…

Как я уже сказала, Вадик был очень тихим. Входил и уходил он неслышно: звук ключа в замке либо хлопающая дверь знаменовали его появление и исчезновение. За редкими исключениями, он не любил сообщать, куда идёт, к кому, зачем. Эта его привычка была источником частых конфликтов и переживаний, потому что он исчезал тихо и бесшумно и мог появиться глубокой ночью, а мог и не появиться, и вместо этого был звонок из милиции… Только когда он стал жить с родителями в Нью-Йорке, он иногда звонил маме и говорил, чтобы она не волновалась, что он скоро придёт, за что она была ему безмерно благодарна.

Когда Вадику было четыре года, он выучился читать, незаметно наблюдая, как бабушка учила меня азбуке по кубикам. Некоторые буквы он запомнил вверх ногами, так как сидел напротив… Ни бабушка, ни я, увлечённые процессом обучения, не подозревали, что он тоже учится, одновременно со мной. Обнаружили мы его «грамотность» случайно. Однажды папа, я и Вадик шли в гости к бабушке, папиной маме, и я по просьбе папы стала читать вывески. Дома папа с гордостью сказал: «А вот Лиля уже умеет читать. А ты что умеешь?», на что Вадик ответил: «А я все буквы знаю». Папа, конечно, тут же попросил подтверждения, что было продемонстрировано незамедлительно. Так же, не прилагая больших усилий, брат закончил десятилетку и Институт народного хозяйства, куда он поступил не из-за какого-то им преследуемого интереса, а чтобы родители «отстали». Брат в детстве рисовал машины, причём рисовал их необычным образом – вверх ногами, а потом переворачивал рисунок. Как-то, когда мы уже были подростками, папа принёс книгу о многогранниках с инструкциями, как их изготавливать из бумаги. Брат начал делать многогранники, причём от самых сложных к самым простым, уставив цветными фигурами целую полку книжного шкафа.

Вадик был музыкален. Я ходила в музыкальную школу по классу фортепьяно, а его отдали туда же по классу виолончели. Благо его учительница музыки жила в нашем дворе, и для занятий не надо было ходить куда-то далеко, учительница приходила к нам домой. Тем не менее он не захотел закончить семилетнюю музыкальную школу и бросил учиться довольно рано. Зато знание струнного инструмента позволило Вадику легко выучиться игре на гитаре, и он с одинаковым удовольствием бренчал песни Высоцкого и блатного репертуара.

В школе он учился без напряжения, не прикладывая особых усилий. Ему достаточно было один раз прочесть страницу учебника, чтобы потом почти наизусть пересказать прочитанное. В Институт народного хозяйства он пошёл, вероятно, только потому, что учиться там надо было всего четыре года и, как подозревал папа, ему не терпелось «догнать меня»: я училась в университете на историческом факультете пять лет. Вадик выбрал специальность «бухгалтерский учёт», хотя ему, вероятно, было всё равно, куда поступать.

За несколько дней до смерти Вадик попросил папу: «Научи меня рисовать», имея в виду живопись маслом или акварелью. Наш отец – дизайнер, художник, гобеленист и чеканщик, и в эмиграции он много трудится, реализуя свои художественные таланты. Отец был очень удивлён и даже воспринял желание сына как очередную блажь, но мать, как говорится, «материнским чутьём» или просто хватаясь за соломинку надежды, видя, что сын падает духом всё больше и больше, скомандовала, чтобы отец «занялся» им. В сорок два года Вадик впервые по-ученически взялся за краски и нарисовал довольно неплохо две картины: натюрморт и цветы. Отец, который вначале было подшучивал над ним, мол, Ван Гог объявился, был впечатлён и предложил продолжить занятия, но Вадик остыл и не захотел…

Я никогда не сомневалась в способностях своего брата, но, как говорила учительница географии о Вадике, «умная голова дураку досталась», разделяя интеллектуальный потенциал брата и отсутствие здравомыслия.

У Вадика появилась любимая девушка, тонкая и умная, любящая стихи, хорошую литературу. Мне она внушала уважение. Когда Вадик погиб, я неожиданно получила письмо от неё и сообщила ей о смерти брата. Вот что она мне написала…

Здравствуй, Лилечка!

С того самого дня, как я получила от тебя это страшное сообщение о Вадике, я всё время вспоминаю его.

Всё время всплывают какие-то детали, не всегда в хронологическом порядке.

Ведь прошла половина моей жизни.

Мне было тогда 24, а теперь – 48…

Но я постараюсь поделиться своими воспоминаниями. Возможно, они будут сбивчивыми и не совсем по порядку.

Это был трудный год для меня – 1980-й.

В тот год я навсегда потеряла надежду на взаимную любовь. Человек, в которого я была безуспешно влюблена много лет, женился на другой. Я была растеряна, пыталась забить эту боль в душе работой, командировками.

В тот же год осенью мне подвернулась поездка в Чехию, и я с радостью туда поехала.

Где-то в начале ноября (как раз перед праздниками) мне позвонил незнакомый молодой человек. Как у нас в Баку бывало, он пытался завязать со мной знакомство. Но я была девушкой очень серьёзной, да ещё пережившей сердечную драму и не соглашалась на встречу. Потом он позвонил перед Новым годом. Каюсь, я даже съязвила, что он звонит только перед праздниками и приглашает меня их отметить. Я опять ответила отказом.

После Нового года звонки продолжались. И наконец-то я дала согласие на встречу.

Как ты уже догадалась, это был Вадик.

В середине февраля мои сердечные (в прямом смысле этого слова) раны дали о себе знать, и меня родители буквально запихнули в больницу. Вадик приходил ко мне каждый день. Он был очень внимателен и обходителен. Мне было интересно с ним разговаривать. Мне очень льстило такое внимание, и я постепенно привязалась к Вадику.

Скажу откровенно, это не было вспыхнувшее чувство. Просто мне было очень приятно находиться с ним рядом, слышать его голос. И эти отношения лечили меня лучше любых лекарств.

Меня выписали из больницы 1-го апреля. Мы стали встречаться с Вадиком. Мы читали одни и те же книги. Вадик ведь очень умный человек. У нас на многое совпадали взгляды. Только не я его, а он меня всегда считал младшей.

Он говорил мне, что я ещё девочка, а он старик. Когда я прочла в твоих стихах эти же слова, я даже вздрогнула.

Он читал мне стихи из Гессе и называл себя степным волком.

…Очень трудно говорить о Вадике «был»… Хотя мы очень давно не виделись и наши пути разошлись…

Для тебя ведь не было тайной, что Вадик очень увлекался спиртным. Я боролась с ним, как могла. Много раз он приходил ко мне не в лучшем состоянии. Я обижалась на него. Он просил прощения и обещал, что это будет последний раз… Иногда он вообще не приходил в назначенное время. Я звонила, тревожась о том, что с ним что-то случилось, бежала к вам домой… Как-то он даже не смог выйти ко мне, меня встречала ваша мама. Вся ваша семья встречала меня всегда радостно, и вы все мне очень нравились.

К тому же мир очень тесен. Ведь наши мамы в 9-м классе учились вместе, и у нас даже есть фотография их класса.

Обещания давались регулярно, и всё время повторялось одно и то же. Мне очень хотелось помочь Вадику, вырвать его из этого замкнутого круга, но у меня ничего не получалось…

Прости меня, Лилечка, может быть, мне не нужно было писать об этом, но ты просила откровенно написать. Ведь это и часть моей жизни… Мы ещё продолжали встречаться, я надеялась, что всё-таки у Вадика хватит сил. Ведь к тому времени я очень к нему привязалась. И мне было очень тяжело разорвать наши отношения. Вадик ушёл в армию, и мы решили перед этим, что останемся просто друзьями.

Были редкие короткие письма из Астрахани. Но когда Вадик вернулся, он не захотел дружеских отношений. Мы расстались…

Потом я слышала, что он женился, и надеялась, что он нашёл своё счастье. А вышло вот как…»

После окончания института Вадик пошёл в армию, где ему пришлось очень нелегко. Старшина говорил ему: «Ты у меня будешь умирать медленной смертью». Что там было конкретно, трудно сказать, но однажды он простоял в холодной воде в сапогах в камере, после чего у него пошли нарывы на ногах, и мама присылала ему мазь для лечения. Мы знали, что ему было тяжко, но он всё-таки выдержал это испытание и писал письма домой даже с юмором.

В 1985 году мой брат вернулся из армии и пошёл работать по специальности, бухгалтером. Начальник очень высоко отзывался о его способностях, но брата это мало волновало. Там он познакомился со своей будущей женой, Инной, которая была уже дважды замужем, один раз, якобы, фиктивно. Говорю «якобы», потому что с Инной я близко знакома не была, Вадик о ней не откровенничал, и о ней нам стало что-то известно со слов нашей соседки, которая знала её по консерватории, где она училась ранее. Мы так и не знаем, кто были предыдущие мужья нашей невестки и почему она разошлась с ними. Отношения моего брата и его будущей жены были не безоблачными. Однажды он её ударил, и она прибежала жаловаться моей матери, на что моя мама посоветовала им расстаться, раз её будущий муж так себя ведёт. Инна не послушала, и они поженились. До того, как это произошло, Вадик размышлял вслух в обычной своей полуироничной манере, «жениться или не жениться», причём привлекал то меня, то маму в качестве собеседниц.