3. Курорт под названием Церматт

Ты знаешь, я помню тот день ярче всех остальных в своей жизни. Правда, помню. В тот день что-то внутри меня изменилось, закончилось одной фазой и трансформировалось в другую, будто бы случился тот робкий момент, меняющий день на ночь, зиму на весну, а век меняющий уже веком следующим. Мой отец и моя мать стояли где-то там сверху, наблюдая за сыном, не делая попыток вернуть его наверх, словно понимая, чем все это может закончится. Я стоял и не мог позволить этому счастливому мгновению закончиться, помнишь? Я был робок с тобой, как мальчишка, но ты, казалось мне, все понимала. Вот я снова закрываю глаза и вижу тебя в бледно – синей дымке, окутавшей нас наступающими тогда сумерками. Солнце светило уже не так сильно, а ты стояла и выжидала, улыбаясь и говоря без умолку, давая шанс мне разглядеть тебя, как никого другого! Ты стояла рядом, а я был еще слишком глуп, чтобы наслаждаться этим – ведь для меня ты была просто еще одной красивой девушкой, которую я не мог тогда заинтересовать. Но в то же время мне было понятно и кое-что еще: таких, как ты, моя Оливия, белый свет еще не видел. Ты стояла передо мной, богиня солнца, лета и пахнущих травами леса, улыбаясь, словно жизнь твоя – лишь игра, а наше знакомство – непреклонное ее правило. Твои темные волнистые волосы выбились из под шапки, спадая длинными прядями на скрытые плечи, обозначая границу дозволенного. Твои губы (ты помнишь?) кривились в усмешке и расплывались в широкой улыбке, обнажая ровные белые зубы, а. лицо с оттенком недавнего загара освещали последние блики уходящего дня. Я закрываю глаза в выкупленной мною недавно квартире, на секунду отрывая пальцы от пишущей машинки, и вижу тебя в полузабытом мире прежних лет. Переношусь вместе с памятью в 1937-ой, на курорт под названием Церматт, что находится на юге страны, из которой я родом. Я вижу, будто бы вчера, как на фоне отеля «Перрен» мы стоим с тобой, не сводя глаз друг с друга, под разрастающееся веселье на горнолыжной трассе «Теодульглетчер». Ветер завывает над Маттерхорном, с высоты в 4,5 тысячи метров слетает на нас и обдает нас ледяным дыханием, утверждая свое господство над всеми нами. Там, в этом дивном воспоминании ты, ты, которая стоишь и ежишься, а потом говоришь мне игриво:

– Кристофер, может, поднимемся наверх? Я улыбаюсь и говорю, что сам давно хотел это предложить тебе. Мы начинаем наш первый путь вверх, дорогая моя. Первый из многих путь, единственный путь, что увенчался успехом. Снег хрустел под нашим весом, дыхание делалось частым и прерывистым, и мое громкое сопение начинает уже долетать до твоего слуха. Но несмотря на это я предложил понести твои лыжи, помнишь? Ты согласилась, и вот уже ноша твоя в руках моих, и ты легко обгоняешь меня на полпути к верхней части горнолыжной трассы. Изо всех сил стараясь, я поддерживал разговор как мог, а ты, словно парящая птица, все щебетала и щебетала в предзакатном мареве Юго-восточных Альп. Мы продолжали подъем под аккомпанемент легкой вьюги и того нежного чувства, что начинало зарождаться у меня в груди – и в этом нет ничего удивительного… Сейчас я до сих пор не могу понять, за какие такие качества ты выбрала именно меня, правда. Кого именно ты увидела, поднимающегося из снега? Паренька из небогатой семьи, выросшего в Винтертуре, небольшом швейцарском городке, или же нечто большее? Может ты увидела того, в кого стоит влюбиться самый свой первый раз? Я не уверен точно, и тем более не уверен сейчас, когда все случилась так, как и должно было. Но я знаю, знаю, знаю, что встреча эта произвела не была той роковой случайностью, что происходит на каждом шагу более или менее обычного человека, которым был я, Оливия! Что уж тут говорить обо мне?!

Я невольно перевожу взгляд от одной бездушной вещи (которая помогает мне писать это письмо) к вещи другой, той, о которой ты, наверное, уже и не вспомнишь. В моей (нашей) старой квартире сохранилось памятное фото с Церматта, датированное шестым апреля 1937ого года. Ты помнишь его, моя далекая? В минуты грусти и печали оно помогало мне, давало мне сил и множило уверенность мою, уверенность в том, что наша встреча была райским подарком, написанным на скрижалях наших судеб – и что тесно переплетенная нить наших историй не прервется никогда… На том фото мы стоим рядом, уставшие, рука моя лежит на твоем плече, а твой взгляд… Видно, что ты по-настоящему счастлива. Я вижу также и себя, взлохмаченного и слишком пока еще молодого парня, лицо которого так и светится. Темные волосы средней длины торчат в разные стороны, улыбка перекрывает синяк под глазом и ссадину на левой щеке. Кажется, нас тогда фотографировал мой отец, но это не имеет значения. Имеет значение лишь то, что мы на том фото стоим рядом, мы вместе, и нам не хочется расставаться. Но вернемся к шестому апреля. Мы поднялись уже на площадку, но не увидели никого вокруг. Только ты и я на вершине мира, помнишь? Восторг, смешанный с удивлением – и гулко забившееся сердце, когда я наконец понимаю, что происходило прямо тогда, на том склоне, где еще полчаса назад я был простым пареньком из Винтертура, а, увидев тебя, стал совершенно другим. Стал заложником твоего взгляда, пленником любви, подкравшейся и нахлынувшей на меня незаметно! Я удивленно присвистннул, и, кажется, сказал тебе следующее:

– Похоже, нас тут забыли, – надеясь, что родители не выбегут из-за угла и не испортят это мгновение.

Время шло, они не появлялись, а ты… А ты повернулась ко мне, и с самой обворожительной своей улыбкой говоришь:

– Значит придется проводить меня до отеля, Кристофер. И, развернувшись, ты начала уверенно шагать по дорожке, ведущей к «Перрену». Где-то вдалеке находились удаляющиеся силуэты, идущие той же дорогой. Наверное, те тени и были нашими родителями – как знать, дорогая моя, как знать… Судьба – это удивительное совпадение счастливых и не очень случайностей, имеющих определенную последовательность и цель. Мы тогда еще не знали, что наше знакомство породило знакомство и наших семей, как это обычно бывает в нашей сложной, непредсказуемой жизни. Как позже говорила мне мать, она придвинулась к самому краю, наблюдая за своим сыном, только-только вставшим на лыжи. Рядом с ней появился твой отец, наблюдающий за дочерью. Ободрительные крики, переживание за нас обоих – все это породило взаимопонимание двух любящих сердец. Позже, когда мой отец поднялся на площадку, он застал уже мать мою вовсю беседующую с твоими родителями, моя дорогая. Оказалось, что твой отец был держателем крупного пакета акций фирмы «Зельгер», которая в то время выпускала оборудование для текстильной промышленности. Они быстро нашли общий язык, разговорившись на профессиональную тему. Подождав еще немного, они решили продолжить свой разговор за совместным ужином, который спонтанно решились устроить. А в это время мы неловко поддерживали разговор там, внизу. Я закрываю глаза и вижу нас тем холодным апрельским вечером, той аномально необоснованной весной 1937-го года. Я брел по снегу, сжимая две пары лыж, за тобой, а в спину меня подгонял тогда ветер. Мокрые волосы липли к голове, а ты была маяком моим в океане из белых хлопьев и туманных гор, теряющихся среди небес. Я еле переставлял ноги, но заставлял себя сделать еще шаг-другой; и счастье, захлестнувшее меня, было главной мотивацией продолжать движение по пути в отель. Сейчас, спустя много лет вспышкой пронеслось яркое воспоминание: ты обернулась, тогда, когда я уже готов был сдаться, начать просить тебя о привале, чтобы немного отдохнуть. Но твой взгляд, твоей ни с чем не сравнимый взгляд – вот все, что было нужно! И вот уже практически бегу я, догоняя тебя на пути к счастливейшему вечеру в моей жизни. А вот уже перед нами искрит огнями помпезный «Перрен». Мы шли с тобой со стороны Маттерхорна, когда он вырос перед нами, огромный, вечный, несокрушимый. Рядом с ним располагались домики поменьше, светлые и уютные, но только «Перрен» относился к цели путешествия, нашего первого и оттого запоминающегося путешествия среди пурги и снежной метели в аномально холодный апрель 1937го. Огромное здание, выполненное в темно-коричневых тонах верхней части, и белых в нижней, так и манило нас внутрь, в просторные залы, шикарные рестораны, к теплу горящих внутри каминов и аромату швейцарских блюд. Здесь, в Юго-восточной части Альп, он был настоящим замком, оплотом уюта на многие километры вокруг

Раскрасневшиеся, мокрые и счастливые, мы зашли внутрь. Никакого удивления не было ни на глазах менеджера по обслуживанию, ни на глазах отца моего, терпеливо ожидающего нас в теплом просторе гостевого зала «Перрена». По всему его внешнему виду я понимал, что он тщательно готовился к тому, чтобы выйти в свет. Где-то нашел себе костюм, простенький и недорогой, но смотрящийся на нем весьма достойно. Он был задумчив, тяжелые морщины, прорезавшие его высокий лоб, выдавали его возраст, а глаза бегали по залу высматривая кого-то. Он сидел и стряхивал пепел в пепельницу, видимо, ожидая мою мать. Вдруг он увидел нас – и улыбка появилась на его лице. Вставая, он чуть не опрокинул пепельницу, заставив меня покраснеть, но, кажется, этого не заметил. Он двинулся нам навстречу так неторопливо, помнишь, дорогая моя? В приветствии раскрыл руки для объятий и начал хвалить меня:

– Кристофер, мой мальчик, я так тобой горжусь! Я улыбался тогда, верно, но обнимать его мне не хотелось. Несомненно, думал тогда я, она заметила чудом спасенную пепельницу. Я еще не знал твоих родителей, но его манеры выдавали его как человека из низшего общества, а ты… По одному взгляду на тебя становилось понятно, кем была ты, кем были родители твои и как ты могла отреагировать на моего глупого отца… Но спасибо тебе – ты ничего не сказала. Ни тогда, ни когда-либо потом

– Да, спасибо, отец. – Его руки поперек с моим мнением обвили меня на секунду, но этого оказалось достаточно. Его глаза сияли, пока я говорил ему:

– Ну, на самом деле ничего такого… – …Ничего такого?! Мальчик мой, ты никогда прежде не стоял на лыжах, но сегодня своим спуском ты поразил всех, – начал он, пока взгляд его, преисполненный гордости, останавливался то на мне, то на тебе. – Ты доказал, чего стоишь на самом деле. Так здорово, что ты не сглупил, а поехал с нами на… – Отец, ты, кажется, не знаком с Оливией? – перебил тогда его я. Он перевел взгляд глаз своих с меня на тебя – и вот уже учтивое пожатие твоей руки становится приятным для меня жестом, пока он кланяется как можно медленнее. – Мы познакомились с ней на спуске.

– Я знаю, сын; я наблюдал за тобой. Оливия, Генрих Мозес к вашим услугам, – еще раз поклонился отец.

– Оливия Бласс. Приятно познакомится, – ответила ты ему – и я заметил, что взгляд твой выдал заинтересованность в моем отце, что несказанно удивило и обрадовало меня.

Мы стояли в гостевой зале «Перрена». Где-то в углу, скрытом от моих глаз, я слышал тихо льющуюся мелодию. Я не уверен, но чьи-то пальцы, кажется, перебирали струны арфы или какого-то подобного ей инструмента, зачаровывая меня, приковывая к себе все внимание. Но не только этот звук был в моей голове – там была еще ты, конечно, не такая, как в жизни, но ты уже была там, заполняя собой все пространство нейронных связей и участков мозга, отвечающих за все возможные процессы! Но не только ты была удивлением моим – но и обстановка, ведь никогда еще прежде я не встречал той красоты, что поджидала меня в «Перрене». Въезжая, я видел это и прежде – но рядом с тобой все менялось, приобретая новые краски и оттенки, играло в новом свете и отображалось прекрасной иллюзией былого мира. Мы стояли и не мог отвести глаз я от великолепия, коего не видывал никогда прежде в своем небогатом районе Винтертура, где самым приятным для взора местом был только лишь собор Санкт-Лоренц. Да, конечно были в моем родном городе и многочисленные музеи, и железные дороги, и зелень каждую весну, но все же. Я никогда прежде не бывал среди роскоши и богатства, а здесь я просто купался в нем. И только ты была причиной тому, моя далекая…

– …Хорошо, Кристофер? – напоследок поинтересовался мой отец. Я стоял и внезапно понял, что все это время он говорил не с тобой, а мне пытался поведать что-то. Я оторвал свой взгляд от очередного красивого костюма, повернулся и начал щуриться, будто бы не желая переключаться на отца, такого знакомого и такого бедного, после всего увиденного вокруг. Ты, насколько я помню, начинаешь смеяться надо мной, но не насмешливо, не обидно – по-доброму смеешься над моей оплошностью.

–Прости, отец, я, кажется, отвлекся, – оправдывался я, потупив глаза. Отец ничего не ответил мне, а лишь вздохнув, повторяет заново.

–Я говорю, что я направляюсь на ужин с нашими новыми знакомыми. Ты желаешь пойти с нами?

Я тогда даже не знал, что и ответить. Не мог представить я тогда, что отец, управляющий цехом по переработке, обычный рабочий более высокого ранга, чем я, будет ужинать с кем-то из «богемы», обитающей там.

– …Кристофер! – Да, да, я здесь, – немного нервно ответил ему я. Пойти или же нет? Как я буду представлен в этом свете? Как сын рабочего, который сам – рабочий? Я тогда совершенно этого не знал. Хотя еще день назад я не задался бы таким вопросом. Для меня тогда не существовало никакой разницы, но позже, когда я наконец встретил тебя… Я осознал, что все будет иначе – все перестанет быть прежнем, пока существуешь ты, а глаза цвета ясного неба смотрят прямо на меня, выжидая решительных действий. – Я, наверное, останусь в своем номере. День выдался тяжелым и все такое… И я никого не хочу видеть кроме нее, отец – вот чего я тогда не сказал. Хотел, но еще не мог – и отец будто бы не понимал этого, настаивая одним только взглядом, пока я не был ошарашен еще одной приятной новостью

–Может все-таки изменишь свое решение? – Это говорил уже не мой отец. Это говорила ты, пока на губах у тебя играла полу ироничная усмешка, а глаза горели синим пламенем. – Это с моими родителями сегодня будут ужинать твои. И именно тогда произошло мое первое превращение – я изменился, потому что этого просила ты, одними только глазами, Оливия. И вот уже из сына рабочего, из стыдливого сына этого сложного мира я становлюсь уверенным в себе мужчиной. Я становлюсь бессмертным титаном, Колоссом для всего греческого населения, заключенным в облике твоей красоты! И как был рад я, как засияли глаза мои и воспела душа, только услышав эти счастливые и великие новости, Оливия! – Да, все верно. Я иду, – улыбнулся тебе я, получая ответ в такой же милой сердцу форме изгиба губ твоих

– Тогда у тебя есть полчаса на душ и достойный внешний вид, Кристофер, – снова хлопнул меня по плечу отец. – Мы будем на втором этаже, ты, я думаю, увидишь нас там. Крайний столик у окна, что открывает вид на Маттерхорн. Оливия, ты же тоже будешь там?

– Конечно, господин Мозес, – улыбнулась ты, после чего поворнувшись ко мне и произнеся просто, – Увидимся, Кристофер.

– Подожди-ка, Оливия, – спохватился отец, подзывая какого-то молодого человека. – Фото на память?

И вот мы, стоящие рядом – ослеплены вместе вспышкой новомодного фотоаппарата, за которым стоял улыбчивый молодой человек из персонала «Перрена».

А потом ты упорхнула. Обернулась и унеслась в сторону своего номера, легко и изящно, несмотря на долгий путь к отелю и усталость, пронесенную нами через весь этот день. Твоя улыбка оставляет след – и если бы не срочность и спешка, с которой мне стоило готовиться к ужину – я прошел бы по нему, настигая тебя, даже закрыв глаза – такое ты производила тогда впечатление! И я захлебнулся в глазах твоих, задохнулся запахом, потеряв счет времени – даже не обращал внимания на взгляды людей, проходивших мимо. Потому как, опомнившись, я удивился, обнаружив в руках лыжи, так и не отданные в бюро. И как только я заметил это, отец бросил вслед мне фразу, одну из тех, что запоминается на всю жизнь, что навещает тебя во снах и становится ответом на самые сложные вопросы:

– Эта девочка – лучшее, что с тобой могло бы случиться здесь, сынок.

И, прежде, чем отправится наверх, прежде чем подготовиться к одному из самых памятных вечеров в моей жизни, я отвечаю ему, улыбаясь:

– Я знаю, отец, – и улыбка в очередной раз осветила его немолодое лицо. – Я знаю.