Валерьянъ видѣлъ по выраженію лица Матрены Павловны, что онъ дѣлаетъ нехорошо, да онъ и такъ зналъ это, но чувство, новое чувство, выпроставшееся изъ за прежняго чувства любви, овладѣло имъ. Онъ не боялся этаго чувства, онъ зналъ, чтò надо дѣлать для удовлетворенія этаго чувства, и не считалъ дурнымъ то, чтò надо было дѣлать, и отдался этому чувству воображеніемъ, и чувство овладѣло имъ. Весь день онъ былъ не свой. Онъ чувствовалъ, что совершается что-то важное и что онъ ужъ не властенъ надъ собой. Онъ цѣлый день и вечеръ искалъ случая встрѣтить ее одну; но, очевидно, и она сама избѣгала его и Матрена Павловна старалась не выпускать ее изъ вида. Но вотъ наступила ночь, всѣ разошлись спать. Валерьянъ зналъ, что Матрена Павловна въ спальнѣ у тетокъ и Катюша въ дѣвичьей одна. Онъ вышелъ на дворъ. На дворѣ было тепло, и бѣлый туманъ, какъ облако, наполнялъ весь воздухъ. Шагая черезъ лужи по оледенѣвшему снѣгу, Валерьянъ обѣжалъ къ окну дѣвичьей. Катюша сидѣла у стола и смотрѣла передъ собой въ задумчивости, не шевелясь; потомъ она улыбнулась и покачала, какъ бы на свое воспоминаніе, укоризненно головой.

Онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее и невольно слушалъ страшные звуки, которые доносились съ рѣки, текшей въ 100 шагахъ передъ домомъ. Тамъ, на рѣкѣ, въ туманѣ, шла неустанная тихая работа, ломало ледъ, то сопѣло что-то, то трещало, то осыпалось, то звѣнѣло – ломало ледъ. Онъ стоялъ, стоялъ, любуясь ей. Странное чувство жалости къ ней западало къ нему въ сердце, глядя на ея задумчивое, мучимое внутренней работой лицо. Онъ начиналъ жалѣть ее и боялся этой жалости. И чтобы скорѣе заглушить эту жалость другими чувствами вожделѣнія къ ней, онъ стукнулъ въ окно. Она вздрогнула, какъ подпрыгнула, ужасъ изобразился на ея лицѣ. Она придвинула свое лицо къ стеклу – выраженіе ужаса не оставляло ее, не оставило даже и тогда, когда она узнала его. Она улыбнулась только, когда онъ улыбнулся ей, улыбнулась, только какъ бы покоряясь ему. Онъ махалъ, звалъ, а она помотала головой, что нѣтъ, не выйдетъ. Онъ хотѣлъ уговаривать, но вошла Матрена Павловна, и Валерьянъ ушелъ. Долго онъ ходилъ въ туманѣ, слушая ледъ, и колебался, уйти или опять подойти. Онъ подошелъ: она сидѣла одна у стола и думала. Она взглянула въ окно, онъ стукнулъ. Она выбѣжала. Онъ обнялъ ее, и опять поцѣлуи и опять сознательное съ его стороны разжиганіе страсти, поглощавшее, затаптывавшее прежнее чистое чувство. Они стояли за угломъ на сухонькомъ мѣстѣ, и онъ, не видя времени, томился неудовлетвореннымъ желаніемъ и больше и больше заражалъ ее.

Матрена Павловна вышла на крыльцо и крикнула. Онъ убѣжалъ. Она вернулась.

Въ эту же ночь онъ подкрался къ ея двери рядомъ съ комнатой Марьи Ивановны. Онъ слышалъ, какъ Марья Ивановна молилась Богу и, стараясь ступать такъ, чтобы не скрипѣли половицы, подкрался къ ея двери и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.

– На что похоже? Ну можно ли, услышатъ тетинька, – говорили ея уста, а взглядъ, который онъ видѣлъ въ пріотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь, вѣдь я вся твоя». И это только понималъ Валерьянъ и просилъ отворить.

Она отворила. Онъ зналъ, несомнѣнно зналъ, что онъ дѣлаетъ дурно, но онъ зналъ тоже, что именно такъ всѣ дѣлаютъ и такъ надо дѣлать. Онъ схватилъ ее, какъ она была, въ чистой, но жесткой, суровой рубашкѣ съ обнаженными руками, поднялъ и понесъ. Она почувствовала прикосновеніе этихъ какъ бы каменныхъ напряженныхъ мускуловъ, поднимающихъ ея руки, и почувствовала, что она не въ силахъ бороться.

– Ахъ, не надо, пустите, – говорила она и сама прижималась къ нему........

Да, было стыдно, и гадко, и грязно. Куда дѣвалась та чистота весенняго снѣга, которая была на ней?

–

Пробывъ 5 дней, онъ уѣхалъ. Онъ уѣзжалъ вечеромъ. Поѣздъ Николаевской дороги отходилъ со станціи, которая была въ 15 верстахъ отъ имѣнья Марьи Ивановны, въ 4 часа утра. Валерьянъ провелъ съ ней всю прошедшую ночь, но днемъ онъ не видѣлся съ ней наединѣ и не простился съ нею. Онъ успѣлъ только сунуть ей въ пакетѣ 25 рублей. Онъ радъ былъ тому, что нельзя было видѣть ея. Что бы онъ могъ сказать ей? Оставаться больше нельзя было. Жить вмѣстѣ нельзя. Разстаться надо же. «Ну чтожъ, останется объ ней пріятное воспоминаніе», – такъ думалъ онъ. Послѣ¹⁵ вечерняго чая онъ уѣхалъ. Дорога была¹⁶ дурная, лѣсомъ по водѣ, и кромѣ того дулъ сильный холодный вѣтеръ. Погода была одна изъ тѣхъ апрѣльскихъ, когда все стаяло и стало подсыхать, но завернули опять холода. Дорогой на лошадяхъ онъ, разумѣется, не могъ не думать о ней.¹⁷ Влюбленности не было той, которую онъ испытывалъ до обладанія ею, но было пріятное воспоминаніе. Особенно пріятное потому, что онъ зналъ, что это считается очень пріятнымъ. О томъ, что съ ней будетъ, онъ совсѣмъ не думалъ. Ему не надо было отгонять мысли о ней. Съ свойственнымъ молодости вообще и ему въ особенности эгоизмомъ,¹⁸ ихъ не было. Онъ совсѣмъ не думалъ о ней; онъ думалъ только о себѣ. Онъ зналъ, что это всегда такъ дѣлается, и былъ совершенно спокоенъ и думалъ о походѣ, который предстоялъ, о товарищахъ¹⁹ и о ней, о пріятныхъ минутахъ съ нею. Онъ пріѣхалъ²⁰ только во время,²¹ взялъ билетъ 1-го класса и тутъ же встрѣтилъ товарища и разговорился съ нимъ.

Между тѣмъ тетушки говорили о немъ²² и такъ восхищались имъ, что не могли даже горевать. Въ серединѣ разговора Екатерина Ивановна съ тѣмъ особеннымъ интересомъ старыхъ дѣвъ къ амурнымъ исторіямъ, сдѣлала намекъ на то, что не было ли чего нибудь между Волей и Катюшей.

– Я что-то слышала, не буду утверждать, но мнѣ вчера ночью показалось.

Марья Ивановна сказала, что не можетъ быть иначе, что Катюша должна влюбиться въ такого красавца, если онъ обратилъ на нее вниманіе, но что Воля этого не сдѣлаетъ. Подумавъ же, прибавила:

– Впрочемъ, отчегожъ, тутъ съ его стороны естественно. Съ ея стороны было бы непростительно, ей надо бы помнить, что она всѣмъ обязана намъ, – и т. д.²³

Крѣпостное право еще не было уничтожено, и обѣ старушки воспитывались въ крѣпостномъ правѣ. Имъ въ голову не могло придти то, чтобы Катюша, незаконная дочь бывшей горничной, взятая къ господамъ, воспитанная, любимая, ласкаемая своими барынями, чтобы она могла на минуту забыть свою благодарность, все то, чѣмъ она обязана старымъ барышнямъ, чтобы она могла забыть это и увлечься чѣмъ нибудь, хоть бы любовью къ Волѣ. Ей надо было помнить, что она должна своей службой отблагодарить барышень, а больше ничего она не должна была чувствовать.

Когда вечеромъ Катюша пришла раздѣвать Марью Ивановну, Марья Ивановна посмотрѣла на нее, на ея синеву подъ глазами, нахмурила густые брови, сжала челюсти, лишенныя зубовъ, отчего лицо ея сдѣлалось особенно страшнымъ – Воля никогда не видалъ такого лица ея – и сказала:

– Смотри, Катюша, помни, чѣмъ ты обязана мнѣ и сестрѣ. Вѣдь у тебя кромѣ насъ никого нѣтъ. Береги себя.

Катюша промолчала, но поняла. Поняла и то, что было уже поздно совѣтовать, поздно и слушаться этихъ совѣтовъ.

Когда барышни раздѣлись и Катюша вернулась въ свою комнату и стала раздѣваться, чтобы ложиться, она вдругъ вспомнила все, вспомнила то, что она потеряла все то, чтò ей велѣли не одни барышни, а что ей Богъ велѣлъ беречь, потеряла то, чего не воротишь; вспомнила о немъ, о его глазахъ, улыбкѣ и забыла жалѣть то, что потеряла. Но онъ, гдѣ онъ? И живо вспомнивъ его и понявъ то, что онъ уѣхалъ и она больше не увидитъ его, она ужаснулась. Думая о немъ, руки ея сами собой раздѣвали ее. Она подошла къ постели своей съ штучнымъ одѣяломъ и подушкой въ синей наволочкѣ и хотѣла, какъ всегда, стать на молитву передъ образомъ Николая Чудотворца, благословеньемъ Катерины Ивановны. И вдругъ ее всю передернуло, она вспомнила его ласки. «Какъ я буду молиться? Такая. Не могу. И спать не могу». Она все таки вскочила въ постель и закрылась съ головой, но она не могла заснуть. Долго она томилась, лежа съ головой подъ одѣяломъ, повторяя въ воображеніи своемъ всѣ слова его, жесты, но, перебравъ все по нѣскольку разъ воображеніемъ, она живо представила себѣ то, что его нѣтъ теперь здѣсь и не будетъ больше. И никогда она не увидитъ его. Она вспомнила, какъ онъ простился съ ней въ присутствіи тетокъ, какъ съ чужой, съ горничной.

– Нѣтъ, чтоже это, – вскрикнула она. – Чтоже это онъ со мной сдѣлалъ? Какъ я останусь безъ него такая? Что онъ со мной сдѣлалъ? Милый,²⁴ милый, за что ты бросилъ меня?

Она вскочила на постели и долго сидѣла, ожидая, что что нибудь случится такое, чтò объяснитъ. И она сидѣла, прислушиваясь къ звукамъ ночи. Въ комнаткѣ было душно, за стѣной тикали часы, возилась собачка и храпѣла спавшая съ ней Дементьевна, добрая ключница. За стѣной послышался толчекъ въ дверь и скрипъ половицы. Сердце остановилось у Катюши. Это онъ. Но нѣтъ, онъ не могъ быть. Его не было. Это была Сюзетка. Она лаяла и просилась выпустить. Катюша рада была случаю выдти. Она накинула ковровый платокъ, надѣла калоши на босыя ноги и, вмѣсто того чтобы только выпустить Сюзетку, сама съ нею вышла на крыльцо. Сюзетка съ лаемъ побѣжала по тающему снѣгу. А Катюша, прислонившись къ притолкѣ, стояла и слушала… Со всѣхъ сторонъ слышались странные ночные звуки. Прежде всего былъ слышенъ звукъ вѣтра, свистѣвшаго въ голыхъ вѣткахъ березъ. Вѣтеръ былъ сзади, и ей было тихо. Потомъ слышался хрускъ снѣга подъ Сюзеткой, потомъ журчали ручьи, падали капли съ крышъ, и странные звуки какой-то молчаливой борьбы, возни слышались снизу, съ рѣки. Но вотъ послышался свистъ далекаго поѣзда. Станція была за 15 верстъ, a поѣздъ, тотъ самый, на которомъ ѣхалъ онъ, проходилъ тутъ близко, сейчасъ въ лѣсу, за садомъ. «Да, это онъ, онъ ѣдетъ; ѣдетъ и не знаетъ, что я тутъ».

– Ну, иди, иди, – крикнула она на Сюзетку и впустила ее въ домъ, а сама осталась, какъ стояла, слушая поѣздъ. Вѣтеръ гудѣлъ, рѣка дулась и трещала въ туманѣ.

– Все кончено, все кончено, – говорила она. – Это онъ ѣдетъ. Онъ, онъ! Хоть бы взглянуть на него.

И она побѣжала черезъ садъ за калитку на стаявшій крупными кристалами снѣгъ въ то мелколѣсье, черезъ которое проходила дорога. Вѣтеръ подталкивалъ ее сзади и подхватывалъ ея легкую одежду, но она не чувствовала холода. Только что она дошла до края откоса, и поѣздъ съ своими тремя глазами показался изъ-за выемки. Онъ засвистѣлъ, какъ ей показалось, увидавъ ее, но вѣтеръ подхватилъ тотчасъ же и дымъ и звукъ и отнесъ ихъ. И вотъ беззвучно выдвинулся паровозъ, за нимъ темный вагонъ, и одно за другимъ побѣжали свѣтящіяся окна. Разобрать ничего нельзя было; но она знала, что онъ былъ тутъ, и жадно смотрѣла на смѣняющіяся тѣни пасажировъ и кондукторовъ и не видала. Вотъ проскользнулъ послѣдний вагонъ съ кондукторомъ, и тамъ, гдѣ пролетѣли вагоны съ окнами, остались опять тѣже мелкія деревца, гнущіяся отъ вѣтра, полянки снѣга, сырость, темнота и тѣже внизу напряженные звуки рѣки. Нѣсколько времени слышались еще звуки, свѣтились огни и пахло дымомъ, но вотъ все затихло.

– За что, за что? – завопила она и, чтобъ выразить самой себѣ свое отчаяніе, неестественно поднявъ и изогнувъ надъ головой руки, съ воплемъ побѣжала назадъ домой напротивъ вѣтра, подхватившего звуки ея словъ и тотчасъ же уносившаго ихъ.

–

Въ ярко освѣщенномъ вагонѣ 1-го класса разбитъ былъ ломберный столъ, на сидѣньи была доска, на ней бутылки и стаканы, а за столикомъ сидѣли, снявъ мундиры, 3 офицера, и румяный красивый Валерьянъ, держа карты въ одной рукѣ, а въ другой стаканъ, весело провозглашалъ свою масть.²⁵

– Однако какъ темно, гадко на дворѣ, – сказалъ онъ, выглянувъ въ окно.

На другой день Катюша встала въ свое время, и жизнь ея пошла, казалось, попрежнему. Но ничего не было похожаго на прежнюю. Не было въ ней невинности, не было спокойствія, а былъ страхъ и ожиданіе всего самаго ужаснаго. Чего она боялась, то и случилось. Она забеременела. Никто не зналъ этого. Одна старая горничная догадывалась. И Катюша боялась ее. Никто не зналъ, но Катюша знала, и эта мысль приводила ее въ отчаяніе. Она стала скучна, плохо работала, все читала и выучила наизусть «Подъ вечеръ осенью ненастной» и не могла произносить безъ слезъ. Мало того, что мысль о ея положеніи приводила ее въ отчаяніе, ея положеніе физически усиливало мрачность ея мыслей. Ходъ ея мыслей былъ такой: онъ полюбилъ меня, я полюбила его, но по ихнему, по господскому, это не считается, мы не люди. Онъ полюбилъ и уѣхалъ, забылъ, а я погибай съ ребенкомъ. Да не довольно, что погибай съ ребенкомъ, рожай безъ помощи, не зная, куда его дѣть, чѣмъ кормиться, но еще рожать то не смѣй. Если родишь – пропала. А не родить нельзя. Онъ растетъ и родится. А имъ ни почемъ. Зачѣмъ я скучна, блѣдна, не весела? Марьѣ Ивановнѣ не весело смотрѣть на меня.

Катюша негодовала на господъ, но не на него. Онъ не виноватъ, онъ любилъ. Съ каждымъ днемъ она становилась мрачнѣе и непокорнѣе. За невставленныя свѣчи она нагрубила Марьѣ Ивановнѣ. Она сказала:

– Вы думаете, что отъ того, что вы воспитали меня, то можете изъ меня жилы мотать. Я все таки чувствую. Я человѣкъ. Сюзетка дороже меня.

Марья Ивановна затряслась отъ злости и выгнала ее. Когда она уѣзжала, Марья Ивановна узнала ея исторію съ племянникомъ. И это еще болѣе разсердило ее. Она заподозрила Катюшу въ желаніи выйти замужъ за Валерьяна. Катюшу взяли сосѣдніе помѣщики въ горничныя. Помѣщикъ-хозяинъ, человѣкъ 50 лѣтъ, вошелъ съ ней въ связь. Когда черезъ 6 мѣсяцевъ наступили роды, она увѣрила его, что это его ребенокъ, родившійся до срока, и ее отослали въ городъ. Послѣ родовъ она вернулась къ нему, вошла въ связь съ лакеемъ. И ее выгнали.

–

Стрѣлки Императорской фамиліи не были въ дѣлѣ. Когда они дошли, война кончилась. Они только прошлись туда и назадъ. Много веселаго, новаго пережили молодые люди въ этомъ походѣ. Вездѣ ихъ встрѣчали, чествовали, вездѣ ухаживали за ними. Многіе изъ статской молодежи, перейдя на военную службу, продолжали эту военную службу. Но Валерьянъ не остался. Какъ только кончилась война, онъ вышелъ въ отставку и поѣхалъ въ Москву, а потомъ въ деревню.²⁶ Пріѣхавъ въ деревню, онъ тотчасъ же поѣхалъ къ теткамъ. Поэтическое воспоминаніе о Катюшѣ привлекало его. Но Катюши уже не было у тетокъ. На ея мѣстѣ была Варвара вдова, толстая, здоровая женщина, которую тетки преобразили по своему въ субретку, надѣвъ на нее фартучекъ и пріучивъ ее къ той же чистотѣ. Былъ тотъ же кофе, тѣ же сливки, та же отдѣлка всѣхъ мелочей жизни, но Катюши не было. Когда Валерьянъ спросилъ о ней, Катерина Ивановна начала было разсказывать, сожалѣя о ней, но Марья Ивановна строго перебила ее и, хмуря свои густыя черныя брови, коротко сказала:

– Разстались. Дурно повела себя.

И взглянувъ на Валерьяна, отвернулась отъ него. Валерьянъ понялъ, что его участіе въ дурномъ поведеніи ея было извѣстно и что тетки обвиняли ее, а не его,²⁷ и ему стало ужасно жалко и стыдно. Онъ вечеромъ вошелъ въ комнату къ Катеринѣ Ивановнѣ, гдѣ она дѣлала пасьяны послѣ обѣда. Она думала, что онъ хочетъ погадать, но онъ сталъ распрашивать ее о Катюшѣ. Онъ признался во всемъ тетушкѣ и, распрашивая ее,²⁸ постоянно повторялъ:

– Тетинька! Вѣдь я мерзко поступилъ? Подло. Вѣдь это подло?

Все, что разсказала о Катюшѣ добрая Катерина Ивановна, о томъ, какъ она скучала, какъ читала Пушкина, стала разсѣянна, какъ читала «Подъ вечеръ осенью ненастной», ужасно волновало его. На него жалко и страшно было смотрѣть, когда онъ съ жалкимъ выраженіемъ лица переспрашивалъ по нѣскольку разъ, какъ все было, особенно то, что мучало его:

– Такъ и сидѣла молча въ слезахъ? Такъ и сидѣла и читала? Тетинька, вѣдь я мерзавецъ. Правда, это гадость? Да вѣдь надо поправить.

Когда онъ узналъ, что она была беременна, не было конца его распросамъ.

– Да нѣтъ, не можетъ быть? Вѣдь это гадость. Да гдѣ же онъ, ребенокъ? И почему вы думаете, что это отъ меня?

– Да Авдотья говорила.

– Ma tante,²⁹ надо его взять, найти. А главное ее.

Но когда тетка сказала, что она совсѣмъ испортилась (по сплетнямъ деревенскимъ все было извѣстно у тетушекъ), Валерьянъ сталъ успокаиваться. «Да, но все таки гадко съ моей стороны. А какая милая, какая простая была», думалъ онъ.

Такъ онъ поѣхалъ, ничего не предпринявъ. И такъ съ тѣхъ поръ жизнь и его и ея пошли совершенно отдѣльно и независимо другъ отъ друга.³⁰ Онъ сначала попробовалъ служить, отдаться честолюбію, но это было не по характеру, онъ рѣшительно не могъ притворяться, поддѣлываться и тотчасъ же вышелъ. Онъ поѣхалъ за границу, въ Парижъ, попробовалъ наслажденія самыя утонченныя, чувственныя. Это тоже было ему не по характеру и оттолкнуло его.³¹ Онъ вернулся въ Россію, въ деревню. Конецъ лѣта и осень проводилъ онъ на охотѣ, зиму въ Петербургѣ, Москвѣ или за границей. Не говоря объ удовольствіяхъ матеріальныхъ, чистоты, изящества помѣщеній, одежды, экипажей, пищи и питья, куренья, къ которымъ онъ привыкъ какъ къ необходимымъ условіямъ жизни, удовольствіями главными его были чтеніе художественныхъ произведеній, которыя онъ очень вѣрно и тонко чувствовалъ, и музыка, въ особенности пѣніе – женское пѣніе, особенно сильно дѣйствовавшее на него.

Въ отношеніяхъ съ женщинами Валерьянъ былъ сравнительно съ своими сверстниками³² чистъ. Онъ никогда не имѣлъ сношеній съ женщинами, въ которыхъ не былъ влюбленъ.³³