Завершаю "трилогию" рецензий на произведения русской классики, ставящие своими названиями насущные жизненные вопросы. Первые два лежат, так сказать, на поверхности - "Что делать?" Чернышевского и "Кто виноват?" Герцена. С третьим вопросом все оказалось не так однозначно, когда я проанонсировал что будет еще и третье "вопросное" произведение, то выяснилось, что о нем знают далеко не все.
А между тем вопрос "За что?" в реальной жизни задается едва ли реже, чем "Кто виноват?", и уж точно чаще, чем "Что делать?" Первые два вопроса все же носят активный характер - поиск виновных и поиск модели поведения. А вот вопрос, заданный Толстым, - пассивный, более известный в колоритной транскрипции "за шо?" или "а мене за шо?"
Из всех трех вопросов, конечно, самый главный и определяющий - "Что делать?", потому что этот вопрос неминуемо встает перед каждым человеком, выбирающим способ собственного применения в этом мире, он стоял и перед Базаровым, и перед Обломовым. Вопрос "Кто виноват?" менее обязателен, потому что иногда уже неважно, кто виноват. Хотя, часто знать "кто виноват?" все же необходимо, просто для того, чтобы выявить причину фатальной ошибки во избежание её повторения.
А вот вопрос "За что?" - вопрос жертвы. Ей - жертве - в самом деле не мешает знать - за что на неё обрушилось то или иное несчастье, опять же, для того, чтобы минимизировать поток новых неурядиц.
В роли жертв, вопиющих с этим самым вопросом, в рассказе Толстого выступает чета польских патриотов Мигурских. Супруг - участник польского восстания 1830-1831 гг., супруга - "декабристка", последовавшая за ним в казахские степи, куда в солдаты был сослан супруг.
В основу рассказа был положен реальный случай, описанный в книге С.В.Максимова "Сибирь и каторга", Толстой даже не стал менять фамилии героев. В то же время критик Шкловский с недоверием отнесся к истории, описанной Максимовым, посчитав её классическим анекдотом. А суть в том, что по сюжету у польской пары в ссылке рожается двое детей, и там же умирают. Потом супруги инсценируют утопление пана Мигурского, чей труп так и не находят, и "вдова" просит, чтобы ей позволили вывезти гробы детей на родину. А везет в ящике, в котором якобы лежат детские гробики, вместо них - живого мужа.
В Саратове казак-конвоир заподозрил что-то неладное и доложил о непонятных звуках, раздающихся из "гроба". Вот, в принципе, и вся история, но Лев Николаевич решает по своему расставить акценты. Он вопиет: "за что" этим благородным польским феодалам выпала такая злая судьба. За что к ним так несправедлива Российская империя, за что к ним так несправедливы подданные этой империи?
Здесь ведь два аспекта: один - это вина царизма, отправившего польского дворянина в ссылку за "безобидные шалости", а второй - вина тёмного и забитого русского народа, который не хочет вникать в особенность положения страдающих поляков, и выдает их жандармерии.
Обидно за Льва Николаевича, который под старость начал дрейфовать в сторону либеральной русофобии. Оно понятно, что он воевал с царизмом, но от совести нации все же не хотелось бы получать таких неуклюжих передергиваний. Толстой не озаботился вопросом "за что?" по отношению к крестьянству и пролетариату собственного народа, которые жили в гораздо худших условиях, чем поляки в ссылке. Он возмущен, что если бы семью Мигурских не сослали в казахские степи, то их дети получили бы должную медицинскую помощь и не умерли, а то, что у моей прапрабабушки, которая жила в русской деревне, не так далеко от Ясной Поляны, как раз в те годы, когда Толстой писал этот рассказ, было 18 детей, а выжило только 6, это "за что?"
Мигурского сослали за участие в восстании, а могли и казнить. Так вот и ответ "за что?" А если начинать рассуждения о том, что "подлая империя" захватила прекрасную Польшу, так и здесь есть ответ "за что?" Поляки же демонстрировали миру крайнюю форму "феодальной демократии", когда на их сейме один-единственный шляхтич, не согласный с тем или иным решением, мог наложить вето. И это в то время, когда вокруг набирают силу абсолютные монархии. Россия ведь не в одиночку "дербанила" ослабевшую Польшу, вместе с ней это делали и Пруссия с Австро-Венгрией. Так что вопрос "за что" имеет ответ "за несусветную историческую глупость", ведь геополитика существовала даже тогда, когда еще не было слова для её обозначения.
А оказавшись в том положении, в котором была польская шляхта в начале XIX века, и решившись на восстание против неугодной, но все же законной власти, нет смысла вопрошать "за что?" Это вопрос ответственности за собственный выбор и собственные поступки, когда ты - пан Мигурский - брал оружие и стрелял в людей, ты знал, на что идешь. Чего же теперь вопить: "А нас за шо?"
И делать крайним казака-конвоира, назначая его ответственным за судьбы "несправедливо наказанных" поляков, тоже некрасиво. Этак выходит, что конвоир должен неким шестым чувством чуять, где уголовники, а где благородные политические, и в первом случае образцово исполнять свои обязанности, а во втором - пренебрегать ими.
В целом, польской чете, конечно же, можно посочувствовать, но выставлять их абсолютными жертвами, не несущими ответственности за то, как складывается их жизнь, совершенно неправомерно, и вопрос, заданный Толстым в заголовке, выглядит очень манипулятивно.