Художественное электронное издание

Издательство благодарит Фонд А. И. Солженицына за помощь в издании этой книги

Оформление

Валерий Калныньш

© Л. М. Тимофеев, 2022

© «Время», 2022

* * *

От автора

Пришло время исповедаться. Читатель, который взял в руки эту книгу, взял в руки мою жизнь – жизнь человека второй половины прошлого столетия. Каждая страница здесь – исповедь. Даже там, где, кажется, дана всего лишь последовательность событий, даже там, где за автора говорят документы, – всё это лишь способ рассказать о своей жизни, исповедаться.

Исповедаться – значит предъявить себя: вот как я жил, вот каков был мой выбор, моя судьба. Исповедаться – значит просить прощения у тех, кому может показаться, что ты прожил жизнь не так, как следовало. Исповедаться – значит отказаться от своей гордыни и признать тщету многих своих устремлений. Исповедаться – значит заново предъявить себя и ровеснику, рядом с которым прожиты годы, и молодому современнику, который, может быть, захочет увидеть и понять жизнь человека уходящего поколения.

Взрослым я плакал всего дважды в жизни. Первый раз, когда умер отец. Мне было 37. Я тогда не просто плакал: слез было немного, но лицо моё перекосил нервный парез, застыла какая-то странная гримаса. И во время многолюдной гражданской панихиды в клубе завода, где работал отец, я слышал, как кто-то в толпе сказал (должно быть, специально, чтобы я услышал): «У него отец в гробу, а он лыбится как блаженный». Вообще в жизни не раз так бывало, что выражение лица, а иногда даже и произнесенные (или написанные) слова вовсе не соответствовали тому, что творилось в душе. Надеюсь, читатель увидит и поймет эту двойственность иных трагичных моментов жизни.

Второй раз я плакал уже от счастья 21 августа 1991 года на широком балконе московского Белого дома во время победного митинга. Прокричав, как и многие выступавшие, вниз, в необъятное людское море, какие-то, не помню уж какие, громкие слова, я, едва отойдя от микрофона, встретил кого-то из друзей-диссидентов, мы обнялись, поздравили друг друга с падением коммунистического режима… и к горлу подступили неожиданные слезы. Теперь, спустя три десятилетия, понимаешь, то была всего лишь восторженная эйфория: последующие времена показали неоднозначность всего тогда происходившего. Вдумчивый читатель, наверное, обратит внимание, что помещенный в приложении к основному тексту книги мой недавний блог называется «Из ниоткуда в никуда».

Я и хотел бы, чтобы эту книгу прочитали не только мои единомышленники-либералы, но и люди (особенно молодые люди) сомневающиеся, ищущие свой путь, или даже прямые идейные противники. Пусть прожитое нами время станет предметом добросовестного осмысления людьми с разными мировоззрениями, с разными жизненными установками, с разными политическими предпочтениями и наш опыт – со знаком ли «плюс» или «минус» – поможет им лучше понять собственную жизнь.

В книге разворачивается единый последовательный сюжет. Словно в какой-то день автор сел за стол, написал первое предложение… и дальше, дальше, не отрываясь от работы, строчил, строчил, пока не поставил последнюю точку: жизнь прожита, книга готова.

Нет, на самом деле всё совсем даже наоборот: книга вполне состоялась только после того, как совсем недавно было написано и опубликовано повествование о моих родителях и предках, отчасти и о моем детстве. Это повествование открывает и книгу, и сюжет моей жизни.

Судьба моих родителей и предков – от самого начала прошлого века – определила и мою судьбу, мою жизнь, протянувшуюся вот до двадцатых годов века ХХI. По крайней мере, я сам эту преемственность, эти «обязательства наследования» очень хорошо ощущаю.

Люди чуткие, думающие, рефлексирующие иногда задаются вопросом о цели бытия, о смысле жизни, о собственном предназначении. Особенно часто вопрос этот возникает в молодости. Но в молодости-то как раз на него нет и не может быть ответа. Ответ дается только уже прожитой жизнью – полный и развернутый. Вот как в этой книге-исповеди.

I. Исповедь незнания
Очерки частной жизни

Писал для тех, о ком написано: перед ними исповедаюсь.

1

Мой отец, Ионин Михаил Борисович, был человеком с виду неприметным: невысокий, худенький, уже в молодые годы, судя по фотографиям, лысоватый. Говорил спокойно, негромко, не помню, чтобы на кого-то – в семье или на работе – повысил голос (а я в детстве бывал у него на работе часто и видел, как он разговаривает с людьми). Он вообще охотнее слушал собеседника, чем говорил сам. Носил всё неброское, приглушенных тонов. У него были пара повседневных костюмов и пара выходных – и все обязательно различных оттенков серого. Впрочем, пошиты они были у лучших московских портных и ладно сидели на нем – таков был жизненный принцип (до сих пор помню фамилию известного в сороковые-пятидесятые годы портного: Баренбаум). Но при неброской внешности, при скромной, ненавязчивой манере держаться, отец во всех своих делах и поступках проявлял упорную внутреннюю силу, которую в наши времена, видимо, назвали бы харизмой. Люди эту силу чувствовали, и среди своих еврейских родственников и их знакомых он считался человеком незаурядно умным и пользовался безусловным авторитетом. Из чужих разговоров до меня не раз долетало: «Посоветуйся с Мишкой Иониным…» Или прямо: «Попроси Мишку, он многое может».

Видимо, за то, что он «многое может», его и начальство ценило: в феврале 1942 года, в тяжелую блокадную зиму, он, отекший от постоянного недоедания, с нервным истощением от многодневного недосыпа и переутомления, был переведен (перевезен самолетом) из Ленинграда, где в ту пору работал начальником транспортного цеха одного из оборонных заводов, в Москву и назначен директором автобазы Наркомата (впоследствии министерства) вооружений СССР.

В семейном архиве сохранился документ… Я вообще люблю старые бумаги и документы и в этой книге буду часто к ним обращаться. Характер времени, атмосфера эпохи обычно проявляются не только в смысловом содержании, но еще и в стиле речи, в интонации. Итак, в семейном архиве сохранился вот такой документ (фотокопия):

Гербовый бланк

Заместитель народного комиссара

Вооружения Союза ССР

28 февраля 1942 года

№ 214-3/21

Директору завода № 7

тов. Калистратову.

Немедленно командируйте в гор. Москву Наркомат Вооружения

тов. Ионина М. Б.

Печать. Подпись: В. Костыгов.

Предельно коротко: ни лишних объяснений, ни причин, ни целей. Война. На заводе каждый человек на счету. Люди погибали и под бомбежками, и от голода. (Я погуглил: уже в конце 1941 года при заводе № 7 был открыт стационар для дистрофиков.) Но приказ командировать – и командировали.

В Москве отца положили в госпиталь, быстро привели в порядок, поселили в гостинице (в гостинице «Москва»; на крыше в то время еще «работали» зенитки) – и немедленно за работу… Через некоторое время позволили жену вызвать из эвакуации, и тогда дали хорошую квартиру в ведомственном доме… А к началу следующего учебного года мама съездила в Свердловск, где я оставался с бабушкой и теткой, и забрала меня, худющего, золотушного, с какой-то туберкулезной гадостью в железках. Война войной… но в 43-м году я пошел в свой первый класс уже в московскую школу.

Этот перевод отца в разгар войны из блокадного Питера в столицу (только-только немцев отодвинули), назначение его, тридцатишестилетнего беспартийного еврея, на довольно ответственную должность (война, ключевой наркомат – вооружений), хоть и может на первый взгляд показаться странным (ближе не могли найти человека?), в общем-то легко объясним. Дело в том, что за две недели до начала войны Сталин назначил наркомом (министром) вооружений своего любимчика, директора одного из питерских оборонных заводов совсем молодого (32 года) Дмитрия Устинова (взамен арестованного предшественника, как же иначе).

Новый нарком переехал в Москву не один: как водится в таких случаях, он перетащил в наркомат несколько человек питерских – тех, кого хорошо знал и на кого мог положиться. А через полгода (видимо, возникла кадровая необходимость) он или кто-то из его сотрудников вспомнили и о толковом начальнике цеха… Ничего личного, речь может идти только о деловой репутации назначенца. Ни о каких внеслужебных, товарищеских взаимоотношениях с начальством я от отца никогда не слышал – да их и не было совсем.

Отец был замечательным знатоком автодела: шоферил с юности, в середине тридцатых годов окончил Ленинградский автодорожный институт, всегда доставал где-то журналы и каталоги и следил за состоянием автопрома в мире. И был он не просто автомобильным «знатоком-академиком», но и толковым практиком: я не раз видел, как он на слух определяет неполадки в двигателе, и механики, открыв капот и отыскав поломку, всякий раз убеждались, что диагноз поставлен правильно.

Но мало этого, сохранившиеся документы дают основания думать, что в служебных делах был он человеком энергичным, предприимчивым и, видимо, хорошим организатором. Еще студентом, попав по распределению на практику в гараж ленинградского НКВД (отличное место, лучшие автомобили в городе), он остался там работать, институт оканчивал на вечернем отделении, и уже через три года после защиты диплома стал в этом гараже начальником авторемонтных мастерских. А еще через два года – начальником транспортного цеха гиганта советской оборонной промышленности – того самого «пушечного» завода № 7, более известного в российской истории как завод «Арсенал».

Полагаю, что именно предприимчивость и организаторские способности отца были востребованы при его переводе в Москву: автобазу наркомата предстояло создавать заново, практически с нуля. В наличии были пара неуклюжих довоенных ЗИСов-101, несколько подержанных «эмок» (ГАЗовские «фордики»), три-четыре грузовика, еще какая-то рухлядь – и всё.

Во время войны собрать сколько-нибудь достойный парк автомобилей можно только за счет военных трофеев. И как только после Сталинграда немцы покатились вспять, так и на московских улицах стали все чаще появляться невиданные прежде трофейные иномарки.

Сменив цивильный костюм на полевую форму майора, не помню уж каких войск (тогда только-только погоны в армии ввели), и положив в карман подписанное наркомом удостоверение, что он «начальник автотранспорта НКВ», отец вместе с шоферами не раз ездил в прифронтовую полосу и пригонял в Москву «опели», «хорьхи» и прочие «мерседесы», но главное – грузовики, грузовики, распределявшиеся по заводам. (Среди бумаг семейного архива есть копии соответствующих распоряжений начальника тыла Красной армии генерала Хрулева: «…разрешить представителю НКВ тов. Ионину… оказать содействие…».) Какие-то машины были в состоянии вполне приличном и, перебранные и покрашенные, годы служили потом, а какие-то прямо «на поле боя» разбирались на запчасти.

В первый раз за трофеями отец с бригадой поехал в феврале 43-го, сразу после Сталинграда. Командировка была в расположение армии легендарного генерала Чуйкова (знакомство с которым и недолгое общение, как выяснилось через много лет, запомнились и генералу)^[1]. Но особенно, конечно, обильными автомобильные трофеи сделались, когда фронт ушел на территории европейских государств – и отец пригонял машины и из Венгрии, и из Румынии, и откуда-то еще.

Понятно, что успех командировок в прифронтовую полосу во многом зависел от армейского командования и от соответствующих армейских служб. По некоторым обрывкам семейных разговоров, застрявшим в ушах любопытного ребенка, могу предположить, что успех командировок зависел и от объемов привезенного и вместе с различными службами выпитого спирта. Отец был отличным собутыльником: и выпить не дурак, и обладал редким умением внимательно и доброжелательно слушать застольного собеседника, и свежий анекдот мог вспомнить к месту.

Впрочем, не все всегда было так гладко, и вот еще один документ из семейного архива (публикую с некоторыми сокращениями):

«Начальнику тыла 2-го Украинского фронта

генерал-лейтенанту тов. Вострухову

от уполномоченного Наркомата Вооружений

инженера Ионина

Заявление

На основании … в соответствии…[…] прошу Вас:

Предоставить возможность – дать разрешение бригаде специалистов НКВ, командированных с разрешения СНК для выполнения вышеуказанного распоряжения, отобрать для НКВ с помощью трофейных бригад 90 грузовых, 10 легковых автомашин и 10 тягачей с полей предстоящих действий Второго Украинского фронта.

Возвратить отобранные генералом Ермолаевым три легковые автомашины, доставленные бригадой НКВ из Венгрии на ст. Сибиу для отправки их в Бухарест для ремонта и оформления у генерала Ермолаева.

В связи с тем, что бригада в количестве 10 человек бездействует и распоряжение СНК не выполняется, Ваше распоряжение прошу не задерживать.

Уполномоченный Наркомата Вооружения

Подпись /Ионин/»

Не знаю, как закончился конфликт с генералом Ермолаевым, но колонна трофейных машин тогда благополучно прибыла в Москву…

И я не знаю подробностей этих командировок в действующую армию, но среди правительственных наград отца есть орден Красной Звезды, которым награждали «за мужество и отвагу, проявленные при исполнении воинского или служебного долга, в условиях, сопряженных с риском для жизни».

2

Заботливый семьянин, отец никогда не забывал и о домашних нуждах. Сколько помнится, сразу по окончании войны у него была еще командировка, и тогда в кузове одного из грузовиков, словно вестник того, что война закончилась, прибыло чудо чудное – купленный где-то в Чехословакии большой, хоть и потертый и несколько побитый в дороге, но все равно ослепительно-белый бытовой холодильник. Как уважаемый член семьи он занял место в самом центре нашей квартиры, в коридоре.

Наша квартира была на пятом этаже. Довольно большой квадратный коридор служил одновременно и прихожей, и гостиной. Во время войны свет часто гас, батареи отопления были холодными, и мой предприимчивый отец сложил (не сам, печник сложил) в коридоре небольшую печь-голландку, и жестяная труба была выведена в форточку кухни. Не помню, чем топили, но хорошо помню, как зимними вечерами мы с мамой, кутаясь во что попало, бывало, проводили время у открытой дверцы горящей печи. И я, тогда едва научившись читать, читал и перечитывал при печном свете, лежа на полу, единственную книгу, приехавшую со мной из эвакуации, – «Что я видел» Бориса Житкова. Через два года на месте разобранной печи как раз и встал «трофейный» холодильник (думаю, один из первых в Москве).

Маму война застала после первого курса мединститута, и она так и не смогла потом доучиться и стать врачом. То эвакуация, то мои постоянные детские болезни уже в Москве: едва пошел в первый класс, как тут же подхватил коклюш, следом сразу корь, еще что-то. Но мало этого. В те годы я был как-то плотно, я бы сказал, даже болезненно привязан к матери. Я до сих пор очень хорошо помню свой ужас и свои детские истерики в те вечера, когда родители собирались идти куда-то вечером – в театр или в гости – и мне предстояло остаться с домработницей Фросей, нанятой специально для того, чтобы мама могла окончить хотя бы фельдшерские курсы.

Впрочем, такие семейные «выходы в люди» бывали нечасто. Отец, как это установилось в те военные и послевоенные годы, не то чтобы работал, но пребывал на работе «по сталинскому расписанию», то есть до поздней ночи. Когда он приезжал домой, я не знаю: меня задолго до того мама или Фрося отправляли спать. Утром, когда мама собирала меня в школу, он обычно еще спал, и мы все старались не шуметь. Так что виделись мы только в выходные.

В стране жесточайшего квартирного дефицита, в эпоху тесных коммуналок и перенаселенных общежитий у нашей семьи было вполне достойное жилище. У меня была своя маленькая комната, метров, должно быть, семь или восемь, – в ней и прошло всё мое московское детство. (В 1951 году, я уже был юноша-девятиклассник, когда отец, опасаясь ареста, поменял квартиру… впрочем, об этом чуть позже.)

А еще в квартире были две комнаты побольше, метров по шестнадцать-семнадцать, – столовая и спальня… Нигде и никогда после за всю мою долгую жизнь не видел я комнат, где стены были расписаны столь вдохновенно и любовно. Я раньше думал, что это роспись чистыми масляными красками, но нет, теперь я понимаю, что масло вряд ли легло бы так гладко и ровно, – то была смесь, энкаустик на холсте (кусочек холста торчал из небольшой дыры возле электрической розетки).

Принцип росписи в обеих комнатах соблюдался один и тот же: во всю площадь каждой стены – а потолки высокие, метра три – были мастерски написаны огромные круговые цветочные орнаменты – на каждой стене свой. Причем одна комната красная, другая голубая… Мало того, в каждой комнате на потолках по углам была цветочная роспись, уже обычной краской (гуашью?) посуху. Словом, не комнаты, а прямо-таки две расписные шкатулки, какие дарят любимым женщинам, чтобы им было куда положить снятые с себя драгоценности.

Кто жил здесь до нас? Кто заботливо устраивал свое «семейное гнездышко»? Кто, когда и для кого так любовно расписал эти стены? Долгие годы собирался здесь прожить? Ведомственный дом этот был построен и заселен в середине тридцатых. И тут же годы тридцать седьмой и тридцать восьмой… И уже перед самой войной в наркомате прошла очередная «чистка»: нарком был арестован, а с ним сколько еще народу? И наконец война: «вставай, страна огромная…»

Мы немало лет прожили в расписных стенах, принимали их как данность, и не помню, чтобы мама или отец задались вопросом: кто здесь жил до нас, откуда и для кого эта роскошь? Чьи мечты рухнули? Чья судьба? Годы спустя, уже взрослым, я как-то спросил об этом отца, но он только отмахнулся: «Что ты! Кто стал бы спрашивать? Вдруг на такое напорешься… Время такое, дали квартиру – живи и не озирайся».

Мы в этой квартире прожили до 1951 года. В том году в октябре был арестован хороший знакомый отца (еще со времени ленинградской молодости) известный писатель и бывший начальник следственного отдела союзной прокуратуры Лев Шейнин (его «Записки следователя», кажется, и до сих пор переиздаются). Ходил слух, что арестованному вменяют среди прочего организацию антисоветской группы еврейских националистов. Отец не то чтобы близко дружил с Шейниным, но время от времени они виделись, отец, бывало, навещал его (иногда и меня брал с собой) на даче в Серебряном Бору… И теперь кто мог знать, какие методы дознания применят лубянские умельцы к бывшему коллеге (тоже, кстати, ой-ой какому умельцу) и какие фамилии назовет он при таком расстрельном обвинении? (Тем более что сам он в кругу друзей прежде говаривал, что панически боится и точно не выдержит допросов «с пристрастием».) Да пусть сам и не назовет никого, но откроют его записную книжку и пойдут по алфавиту… Словом, отец небезосновательно ждал, когда там дойдут до буквы «и», ждал ареста.