Автор настоящей книги принадлежит к молодому поколению русской интеллигенции. Он и его современники пришли к Православной церкви путем сознательного обращения ко Христу, хотя по воспитанию они принадлежат к советскому обществу, из которого религия искореняется вот уже почти шестьдесят лет. Весьма знаменателен тот факт, что эта первая – на русском языке – попытка написать очерк истории Русской православной церкви в страшные годы гонений 20-х и 30-х годов появляется именно сейчас в России, хотя напечатать свой труд на родине автор, конечно, не может. Религиозное возрождение в среде молодой интеллигенции не может обойти вопросы: в какую Церковь она призвана обращаться? Какова природа современного русского православия? Каково место Церкви в трагической истории революции и ее последствий?
Справедливы ли обвинения антирелигиозной пропаганды в том, что православное духовенство в своем неприятии марксизма всегда руководилось лишь корыстными интересами и мечтой о политической реставрации монархии? Правда, никакая «официальщина» и тем более официальная пропаганда особенным доверием не пользуется среди современной интеллигенции, но вопрос о том, почему органы самой Церкви, т. е. Московской патриархии, подтверждают государственную версию событий, отрицают наличие гонений на религию, хотя закрытие церквей, дискриминация верующих, колоссальные налоги, облагающие и приходы, и духовенство, являются легко наблюдаемыми фактами советской действительности, не может быть обойден. И поэтому: если официальная версия о положении Церкви является ложной, не пришло ли время восстановить истину и, особенно, возродить память и культ мучеников?
Но на все эти вопросы можно ответить, только восстановив исторические факты последних десятилетий и сделав их доступными широкой общественности. Так же как без восстановления памяти об «Архипелаге» Россия не может возродить свою совесть, так и православие не может строить будущее без памяти о прошлом и, особенно, без памяти о своих мучениках, на телах которых христиане первых веков совершали евхаристию и кровью которых Русская церковь жива и сейчас. Попытка Льва Регельсона собрать материалы о событиях и лицах, ответственных за жизнь Церкви в переходные годы между революцией и Второй мировой войной, есть не только исторический труд, но и весьма своевременный манифест преданности всему честному, чистому и святому в жизни Церкви.
Автор имел доступ к частным архивам и переписке, пользовался воспоминаниями и неопубликованными рукописями (среди которых важное место занимает шеститомный словарь русских епископов этого периода, составленный митрополитом Куйбышевским Мануилом (Лемешевским) до его кончины в 1969 г.). Это не значит, конечно, что все выводы Льва Регельсона могут рассматриваться как окончательные. Не подлежит сомнению, что огромное количество документов осталось ему недоступным. В настоящий момент невозможно даже поставить вопрос о «нормальном» исследовании новейшего периода истории Русской церкви. Можно только мечтать о продолжении «подпольного», личного собирания сведений, начатого автором. Только понемногу лица, обстоятельства, падения, а также истинные Божьи чудеса будут становиться известными и общая историческая картина начнет выясняться. Героический труд Льва Регельсона, несомненно, послужит основой историографии Русской церкви нового периода, но он требует продолжателей.
Среди материалов, не использованных автором, имеются и заграничные издания. Л. Регельсон имел под рукой только некоторые из них: о «Новых мучениках» протоиерея М. Польского, «Путь моей жизни» митрополита Евлогия и др. Но ему не были доступны книги, напечатанные на немецком, английском и французском языках. Многие из этих иностранных изданий имеют несомненную ценность для выяснения церковной политики патриарха Тихона и местоблюстителя Сергия. Я имею в виду, например, книги: католического иеромонаха Хризостома – Kirche Ngeschiche Russlans der Neuesten Zeit, Freiburg, 1968 (иеромонах Хризостом сам был участником и свидетелем церковной жизни в России в 20-х и 30-х годах); William C. Fletcher. A study in survival. The Church in Russia, 1927–1943, London, SPCK, 1965; Harvey Fireside. Icon and Swastiika: The Russian Ortodox Church under nazi and Soviet Control, Cambridge, Mass. Harvard University Press, 1971, и многие другие.
Хотя эти авторы и не имели в руках тех источников, которыми пользовался Регельсон, и, конечно, не пользовались тем личным (а потому незаменимым) опытом, который принадлежит современному участнику церковной жизни, тем не менее и в их трудах есть факты и оценки, существенно дополняющие материалы, собранные Регельсоном. Из важных русских заграничных изданий автору неизвестны книги: Т.В. Троицкий. «Что такое живая церковь?» (Варшава, 1928), с замечательной оценкой обновленчества как своеобразного бунта белого духовенства против епископата; воспоминания бывшего сотрудника патриарха Тихона и митрополита Сергия протопресвитера Василия Виноградова «О некоторых важнейших моментах и деятельности последнего периода жизни свят. патриарха Тихона» (Мюнхен, 1959) (прот. В. Виноградов был членом Высшего Церковного Совета при патриархе Тихоне в 1924 г.).
Но если эти издания могут дополнить содержание книги Регельсона, то эта последняя дает канву, в рамки которой входят отдельные события и материалы, описываемые в других источниках, и сама содержит огромное количество неизвестных до сих пор фактов и документов. Можно спорить в отдельных случаях с критериями и «духовным стилем» автора при подборе фактов. Необходимо ли было, например, включать известия о явлениях Божьей Матери в Фатиме в ряд «дат и документов» истории Русской церкви? Но не «духовный стиль» книги представляет её главный интерес, а общая концепция автора, имеющая огромное значение не только для оценки событий внутри России, но и для суждения о зарубежных русских церковных образованиях.
Следующие положения нам кажутся самыми важными для понимания исторической концепции Регельсона:
1. Его история есть, преимущественно, история русского епископата в послереволюционный период: в книге очень мало данных о жизни и взглядах рядового духовенства и приходских общин и о том, как они относились к спорящим между собой епископам, к различным течениям патриаршей Церкви и обновленчества. Смысл того потрясающего факта, что именно народ сумел сохранить истинное Православие, отвергнуть фальшь обновленческого раскола и «выдержать» натиск государственных попыток уничтожить Церковь, остается задачей для будущих историков.
Мы не ставим автору в упрек его интерес к епископату. Будучи православным историком, он понимает, что без епископата не может быть ни православия, ни церкви, и справедливо считает, что история епископата должна послужить основой русской церковной историографии нового периода. Но история русского епископата 20-х и 30-х годов предполагает центральность вопросов канонического порядка: епископат сохраняет преемственность церковной жизни и церковного учения; он призван соблюдать единство Церкви; он ответствен за Церковь в целом, за ее структуру, за миссию, за жизнь каждой церковной общины. Советская власть стремилась упразднить все эти структуры и шла на временный компромисс с Церковью только в ту меру, в какую Церковь продолжала пользоваться народной поддержкой. Но одновременно власти пытались использовать иерархическое устройство православной церкви, чтобы контролировать ее «сверху» (т. е. как раз через епископат), разделить ее (пользуясь каноническими и личными разногласиями между епископами) и, наконец, вызвать ее внутреннее разложение.
Основным вопросом для руководителей Церкви был следующий: пытаться ли или не пытаться сохранить централизованную структуру Церкви во главе с патриаршим управлением (хотя после смерти патриарха Тихона в 1925 г. власти не допускали избрания нового патриарха)? Согласиться на упразднение патриаршего «центра» означало передачу монополии «легализованной» церковности обновленческому «Синоду» (признанному восточными патриархами!!!), который постепенно получил бы пользование всеми открытыми церквами. Но сохранение патриаршего управления предполагало государственный контроль. Странная альтернатива стояла перед совестью местоблюстителя Сергия, избравшего (после долгих колебаний) путь сотрудничества с властями ради сохранения преемственности «законного» православия.
Лев Регельсон считает этот выбор местоблюстителя неправильным. По его мнению, в кредит местоблюстителя нельзя даже поставить восстановление церковной жизни Сталиным во время Второй мировой войны: Сталин разрешил избрание патриарха и открытие церквей не потому, что Сергиевский синод был готовым (и послушным) органом этого восстановления, а потому, что этого требовал народ и мировое общественное мнение. Если бы в 1943 г. патриаршего управления не существовало, Сталин вызвал бы из подполья разрозненные группы духовенства и верующих и всё равно восстановил бы патриаршее управление, которое было бы внутренне свободнее и нравственно чище, чем «Сергиевское».
2. В основу своих канонических и исторических оценок автор полагает указ патриарха Тихона, изданный 7/20 ноября 1920 г., т. е. еще во время Гражданской войны. Указ допускал возможность временно независимого существования епархий (или групп епархий) в случае разобщения с патриаршим центром или в случае прекращения деятельности высшего церковного управления. В этом указе автор видит возврат к древнецерковному строю, где действительно не было понятия подчинения епископов и их епархий какой бы то ни было «высшей власти». Собор 1917–1918 гг., восстановив порядок избрания архиереев епархиями, отчасти восстановил и этот древний строй, в котором автор справедливо видит основу православного понимания Церкви, как оно выражалось в доконстантиновскую эпоху, когда Церковь не имела связи с государством. Постепенное историческое образование «митрополий», «архиепископий» и «патриархий» (в IV–V веках) не имело целью изменить первоначальную структуру Церкви, как единство веры между местными общинами, возглавляемыми своими епископами, а просто выражало необходимость организованного единства в новых исторических условиях. «Подчинение» местных епископов митрополитам и патриархам не было самоцелью, а только средством, обусловленным «соборностью», т. е. подчинением самого митрополита или патриарха соборному суду епископов и всей Церкви.
Указ патриарха Тихона 1920 г. допускал возможность ликвидации патриаршего управления и указывал на то, как Церковь должна была, в этом случае, вернуться к тем условиям, которые существовали в эпоху гонений первых веков христианства.
По мнению Регельсона – и это является лейтмотивом его исследования, – ошибка митрополита Сергия, возглавившего патриаршее управление после ссылки местоблюстителя Петра Крутицкого (декабрь 1925 г.), заключалась именно в том, что он не последовал Указу 1920 г., а всю свою энергию и ум направил к тому, чтобы сохранить «центр», которому бы епископы «подчинялись». Ошибочность его пути заключалась в том (по мнению автора), что в советских условиях сохранение «центра» было возможно только путем «согласования» его деятельности с властями, т. е. путем фактического допущения контроля властей над деятельностью «центра».
Мы вернемся ниже к этому основному тезису Регельсона, но уже сейчас необходимо отметить, что сам автор признает не только психологическую неподготовленность русского епископата к принципу «независимого существования епархий», но и то, что сам патриарх Тихон в своем указе допускал эту независимость только «впредь до организации высшей церковной власти», сохраняя за последней право утверждения или неутверждения постановлений, принятых в условиях временной «независимости» епархий. Следовательно, усилия митрополита Сергия сохранить «центр» соответствовали внутренним стремлениям русской иерархии и самого патриарха. Но вопрос, конечно, должен оставаться открытым в отношении того, правильны ли были эти усилия по существу и по методу, которого придерживался митрополит Сергий.
Книга Регельсона содержит много исторических сведений о сделанных несколькими русскими иерархами попытках установить фактические временные «автокефалии» в соответствии с Указом 1920 г. Наиболее значительными среди них были митрополит Ярославский Агафангел и митрополит Казанский Кирилл. Можно напомнить о том, что Северо-Американская епархия в 1924 г. провозгласила себя «временно самоуправляющейся» на том же основании Указа 1920 г. Во всяком случае, в 20-х и 30-х годах возникло несколько «автокефалий». Некоторые из них находились в несколько двусмысленных отношениях с установленным в 1922 г. обновленческим «высшим церковным управлением»: так, управляющий Петроградской епархией епископ Ямбургский Алексий (Симанский) – будущий патриарх – вместе с другим Петроградским викарием, епископом Петергофским Николаем (Ярушевичем), тоже учредили «автокефалию» в 1922 г., о которой в свое время подробно писал А. Левитин в своей истории обновленчества. 9 июня 1922 г. епископ Алексий снял запрещение с Введенского и хвалился, что его управление епархией получило «согласие» обновленческого ВЦУ. Лев Регельсон не вполне прав, обвиняя епископов Алексия и Николая в прямом принятии обновленчества. Епископ Алексий ограничился – и то очень кратковременно – полупризнанием обновленческого управления, но уже через две недели (24 июня 1922 г.) отказался от прямого сотрудничества с ВЦУ и за это был сослан. Сведения и документы об этих событиях опубликованы архиепископом Сергием (Лариным) в «Вестнике русского западноевропейского экзархата» (1964. № 45–48). Это издание осталось автору неизвестным.
Совсем по-другому обстоит случай митрополита Сергия (Страгородского). Открытое признание обновленчества этим выдающимся богословом и иерархом сыграло роковую роль в трагические месяцы 1922 г. Правда, его торжественное покаяние в 1923 г. перед патриархом Тихоном тоже не лишено огромной духовной значимости.
3. Личность митрополита Сергия и его деятельность стоит в центре всех церковных событий 20-х и 30-х годов. Решительное неприятие и критика этой деятельности является главным тезисом книги Регельсона. По мнению автора, власть «заместителя местоблюстителя», а затем просто – «местоблюстителя» митрополита Сергия была, с одной стороны, лишена бесспорной канонической законности, а с другой стороны, предполагала морально недопустимый сервилизм по отношению к властям.
Такая оценка деятельности митрополита Сергия, в основном, совпадает с позицией тех церковных деятелей, которые, хотя и находились в оппозиции «местоблюстителю» в 30-х годах, признали законным избрание патриарха Алексия Собором 1945 г. и вступили с ним в общение. Наиболее авторитетным и выдающимся иерархом в этой группе был епископ Афанасий (Сахаров), о его исповеднической жизни много говорится в книге.
Вопрос о законности или незаконности возглавления Русской церкви митрополитом Сергием связан, во-первых, с самой системой назначения местоблюстителей еще при жизни правящего первосвятителя, введенной патриархом Тихоном по поручению собора 1917–1918 гг. Система эта не имеет прецедентов в истории Церкви и прямо противоречит канонам, запрещающим епископам (и тем более патриархам) назначать себе преемников: епископ – всегда избранник Божий, через Церковь, и не может назначаться единолично. В оправдание действия патриарха можно только сказать, что условия, в которых находилась Русская церковь, были вполне беспрецедентны, и, как правильно указывает Регельсон, патриарх действовал в силу соборного поручения, а не по личному произволу. Правда, «местоблюстители», указанные в его завещании в 1925 г., были, вероятно, уже не те, которых он назначил на закрытом заседании собора в 1918 г. Из трех патриарших избранников 1925 г. – митрополитов Кирилла Казанского, Агафангела Ярославского и Петра Крутицкого – только последний находился на свободе. Его «местоблюстительство» стало единственным общепризнанным – в России и за рубежом – символом единства Церкви после смерти патриарха Тихона.
Еще более спорными являются дальнейшие назначения «заместителей». Митрополит Петр назначал «заместителей» два раза: еще находясь у власти, он назначил митрополита Сергия (Страгородского), Михаила (Ермакова) и Иосифа (Петровых), а после ареста – заместительскую «коллегию» во главе с архиепископом Григорием (Яцковским). Митрополит Иосиф (будущий глава иосифлян), вступив в управление Церковью после ареста митрополита Сергия в 1926 г., назначил до десяти возможных заместителей… Заявление – почти тотчас взятое обратно – митрополита Агафангела в 1926 г. о восприятии им полномочий, полученных им от самого патриарха Тихона, еще больше усложнило вопрос о возглавлении Церкви. При этом не подлежит сомнению – как неоднократно признает Регельсон, – что хаос в «заместительстве» сознательно поддерживался властями, которые науськивали и обновленцев, и «григориан», и самого митрополита Агафангела на заявление «прав» на местоблюстительство.
Итак, если «права» митрополита Сергия были несомненно спорными, то еще более спорными были притязания всех его конкурентов. Концепция Регельсона, о которой мы уже упоминали выше и согласно которой наилучшим выходом для церковного руководства была бы децентрализация, в согласии с Указом 1920 г., нам кажется также не вполне убедительной. Во всяком случае, как признает сам автор, русский епископат был к ней психологически не подготовлен: ему была слишком привычна централизованная рутина синодального управления, а избрание патриарха в 1918 г. было воспринято как обретение харизматического вождя Церкви, без которого церковная жизнь казалась невозможной. Сам Регельсон подчеркивает важность «первосвятительской харизмы» для церковного сознания верующих. Наконец, наличие обновленческого синода и григорианского «Временного высшего церковного совета» требовало и от канонического православия создания временного центра, хотя бы для представительства и свидетельства о неканоничности раскольничьих «центров». Нам также кажется очевидным, что из всех наличных русских иерархов этих лет митрополит Сергий оказался наиболее способным разобраться в трагической сложности положения.
Митрополиты Петр, Агафангел, Иосиф, а также и другие возможные «местоблюстители», не показывали ни последовательности, ни состоятельности в своих действиях и назначениях. Принципиальное согласие митрополита Сергия в 1926 г. признать свободу заграничных епархий определять свой путь вне зависимости
О проекте
О подписке