Когда Курт подошел к подъезду своего дома, то увидел отъезжающую карету скорой помощи. Встревоженные соседки, собравшиеся по такому случаю, кинулись к нему, но он и без их слов понял, что машина с красным крестом увозила его отца. Он добежал до больницы, в которой всегда проходил обследование Бертольд, лишь немного отстав от скорой. В приемном покое его к отцу не подпустили, Бертольда сразу увезли в отделение, на двери которого большими красными буквами было написано «Не входить». Только через несколько часов мучительного ожидания пожилой доктор подошел к юноше:

– Молодой человек, вас Куртом зовут?

Тот кивнул.

– Пройдите к отцу, он хочет с вами поговорить, только имейте в виду, положение его очень тяжелое.

Доктор хотел сказать еще что-то, но вместо этого просто тихонько похлопал Курта по плечу:

– Идите.

Бертольд лежал в постели, накрытый одеялом до подбородка. Курта испугало его совершенно белое лицо, оно почти не отличалось цветом от подушки, но голос, хоть и тихий, был тверд. Он выпростал из-под одеяла руку и жестом подозвал сына, приглашая сесть подле себя на выкрашенный белой краской табурет. Курт сжал его руку, попытался найти какие-то слова. Ему вдруг стало невыносимо жаль отца. Никогда прежде подобного чувства у Курта не возникало, ни тогда, когда Бертольду приходилось проводить время в госпитале и в этой больнице, ни тогда, когда он проходил лечение, подолгу оставаясь дома в постели.

Да, он бывал болен, но и мысли не возникало, что с ним может случиться что-то по настоящему опасное, что-то серьезное. Бертольд был сильным, стойким, выдержанным мужчиной и вселял в сына абсолютную уверенность в своих жизненных силах. «Но не в этот раз», – лишь эти слова и пришли в голову Курта. Горькие слова – «не в этот раз».

Отец умирал. Курт почувствовал это так остро, словно проник вовнутрь сознания лежавшего перед ним беспомощного человека. Взяв его за руку, он словно оказался вновь маленьким мальчиком, который шел с отцом в какое-то неизвестное и оттого пугающее место. Особенным таким воспоминанием почему-то служила история первого посещения общественной бани. Он очень испугался этого горячего туманного гула в наполненном чужими голыми дядьками пространстве.

И теперь, держа за руку отца, ему вновь казалось, что тот уходит куда-то в пугающее, туманное, душное, безвозвратное место. Он уходит также, как ушла мама, только тогда он был еще мал и утрата не была по-настоящему осознанной, а теперь, глядя на неподвижного, мгновенно постаревшего Бертольда, Курт понял, что он остается один на этой земле. Он почувствовал, что сейчас разрыдается и тогда отец поймет, что надежд нет, что даже сын принял безысходность ситуации, и поэтому изо всех сил пытался сдержаться. Все его силы ушли на борьбу с самим собой и он не сразу уловил то, что говорит Бертольд:

– Похороните меня рядом с мамой, я просил об этом Сенцова. Ты уезжай к деду, в Германию. Семен все тебе расскажет, слушайся его беспрекословно, он будет находиться в большой опасности, помогая тебе. За тобой придут люди из авиаотряда, что находится в Липецке. Они самолетом переправят тебя в Германию. Это моя последняя воля, и ты ее выполнишь.

В любом другом случае, в иной обстановке Курт даже слушать не стал бы то, о чем говорил Бертольд, но в эти минуты он молчал, понимая, чего стоило отцу это решение, и что никакого иного выхода для него быть не может.

Хоронили Бертольда Рихтера всем городом. Курт плохо помнил этот день, бесконечную вереницу людей, подходивших к нему со словами соболезнования, речи руководства автономии, друзей отца.

С кладбища его забрали Сенцовы, отвезли к себе, поминки справили в их доме. На следующий день Семен заперся с ним в гараже, как всего несколько дней назад с его отцом, и рассказал Курту о письме, приготовленном Бертольдом, и о том, что он выполнил его просьбу, письмо это отправил по указанному на конверте адресу.

– Так что, дорогой ты мой человек, собери самое для тебя необходимое и готовься к отъезду. За тобой придут, назовут имя твоего отца, этого будет достаточно.

Иван проводил Курта в город. Предложил помочь другу со сборами, но Курт отказался:

– Время у меня еще есть, и потом, Ваня, я хочу с вещами отца и мамиными побыть один.

Оба ни слова не произнесли о той ночи, о той женщине, боялись тех чувств, которые могли захлестнуть их, похоронив всю их прежнюю жизнь, саму их дружбу.

Волга неспешно катила свои волны, безучастная к их горю, их переживаниям, их неясному будущему, их любви к необыкновенной и навек потерянной женщине. Они сели в лодку, не отвязывая ее от причала, сидели молча, смотрели на закат. Иван достал портсигар, ее золотой маленький портсигар, закурил. И наконец произнес самое главное:

– Ангелина уехала тем самым утром, когда… – он не закончил, Курту и так было ясно, каким утром. – С комдивом уехала в Москву, с одним из тех двоих, что в лодке с нею были.

Курт молчал, Иван не выдержал:

– Ты, наверное, думаешь, что будь ты дома с отцом, а не с ней, тогда бы… такое бы… – ему казалось, что он все не те слова подбирает, не так их складывает, и в конце концов закончил просто: – Одним словом, был бы батя твой жив.

Курт поднял руку:

– Остановись, Ваня, ни к чему связывать одно с другим, – и они снова надолго замолчали, на этот раз тишину нарушил Курт:

– На что ты был бы готов ради нее?

И Иван, не задумываясь, ответил:

– Ради нее мог бы убить, – и через паузу, – и умереть, если бы пришлось, – и, уже не сумев остановиться, продолжил, раскаляясь: – Я ее искать буду хоть всю жизнь и найду, а ты забудь, ты – друг лучший мне навек, но про то, что было, забудь!

А Курт и не хотел искать Ангелину. Он хотел сохранить то, что затем всю жизнь сберегал в себе, словно призовой кубок, золотой, победный, или билет, выигравший главный приз. Он заворачивал это воспоминание в дорогие шелка своего вожделения, в темный дорогой бархат памяти, боялся испортить свои чувства чужим грубым прикосновением, разбавить драгоценное вино дешевым. И да, сладкой была эта женщина, и да, все, что будет у него после, будет горчить, никогда с нею не сравнится. Только ее смех, тот, который остановил его в самый ответственный момент, тоже с ним останется, как наказание. Он никогда не сможет заниматься любовью с женщиной, которая, прильнув к нему, в ответ на ласки позволит себе рассмеяться.

За Куртом пришли через неделю. Позвонили в дверь, спросили, тут ли жил Бертольд Рихтер? Курт представился.

– Тогда вам не нужно ничего объяснять, – произнес один из них. – Возьмите с собой один чемодан с личными вещами, – он вдруг улыбнулся, – все остальное для вас приготовлено в Гамбурге.

Иван попрощался с Куртом накануне его отъезда. Приехали и Семен с Алевтиной, та, заливаясь слезами, просила хоть какую весточку прислать, чтобы спокойными быть, что мальчик, так она его называла, что мальчик устроился в новом доме, что ему там хорошо, «а то, миленький, у меня душа будет не на месте». Задерживаться дольше было опасно, кто знает, что в таком необычном деле может случиться. Когда родители ушли к машине, Иван остался. Нужно было произнести какие-то последние, самые важные слова.

– Давай не будем прощаться навсегда, это ж так, словно мы друг для друга умерли. Ведь ваши прилетали к нам, ну те, летчики, может, и еще раз получится, может, времена изменятся, и мы к вам тоже сможем.

Курт смотрел на друга и столько печали было в его глазах, что Иван замолчал.

– Так, говоришь, будешь ее искать?

Иван утвердительно кивнул головой.

– Не отпускает тебя, понимаю, – он обнял Курта, – и меня тоже. Нам с тобой жить с этим долго придется, может, всю жизнь. Да, буду искать и найду, не сомневайся.

Он достал из кармана золотой портсигар, усмехнулся:

– Я ведь его вернуть ей должен, дорогая вещь.