– Ты только подумай, – жаловалась она со слезами на глазах своей верной подружке Терезе, – неужели теперь я все могу с такой легкостью бросить, когда я сама оказалась на гребне его славы? Смогу ли отказаться от дорогих нарядов, веселых балов, светских развлечений, чтобы ехать к нему через Альпы в действующую армию, словно жена какого-то сержанта, трясущаяся в обозе. Ну, разве это разумно, что скажешь? Нет, этого я сделать не могу да и не хочу!

Когда Жюно, которого она отправила в постель к своей смазливой горничной Луизе Кампуэн, чтобы тот не досаждал ей своими уговорами ехать, явился без нее в штаб Бонапарта, генерал впал в бешенство. Выходит, эта ветреница ослушалась, наплевала на его требования, требования мужа.

Разъяренный генерал вызвал к себе Мюрата и приказал ему во весь дух скакать в Париж и не возвращаться оттуда без Жозефины. Травящие душу подозрения теснили грудь, а неподвижное застывшее лицо его серело от мрачных мыслей.

А тут еще как назло сразу после отъезда Мюрата произошел один странный случай, который суеверный генерал воспринял как дурное предзнаменование.

Он по неосторожности разбил миниатюрный портретик Жозефины. Побледнев как полотно, весь задрожав, он повернулся к своему адъютанту и проговорил сквозь зубы:

– Мармон, моя жена либо больна, либо мне изменяет…

Тут же стремительно, брызгая скрипучим пером, Бонапарт настрочил ей гневное письмо: «Если ты мне изменяешь, то страшись кинжала Отелло. Ты должна думать только обо мне либо откровенно, с презрением, сказать, что ты меня больше не любишь».

Она дала прочитать письмо своему другу, поэту и писателю Антуану Арно. После чего, засмеявшись, сказала со своим креольским акцентом: «Какой все же он забавный, этот маленький Бонапарт», – и небрежно бросила листок в ящик стола…

Верховой Иоахим Мюрат, вихрем промчавшись через Альпы вместе с приказом Жозефине ехать вместе с нарочным в Италию, привез ей и письмо от изнывающего от подозрений и любви к ней своего командира:

«Я писал тебе, чтобы ты приехала с Жюно, теперь прошу тебя приехать с Мюратом и ехать через Турин. Возможно, тогда я увижу тебя через две недели.

Счастье мое – в твоем счастье, радость моя – в твоей радости. Никогда ни одну женщину не любили с такой преданностью, с таким пылом и нежностью, как люблю тебя я… Потеряв тебя, твою любовь, твое сердце и твое очарование, я потеряю все, что есть в жизни дорогого и приятного. Жизнь моя, ну как же мне не печалиться? Писем от тебя нет, а если и приходят, то одно в четыре дня, а если бы ты меня любила, то писала бы по два в день… Я же люблю тебя с каждым днем сильнее. Разлука страсть лишь раздувает. Целую тебя в губы и сердце. Я один у тебя, ведь правда? И еще – поцелуй в грудь. Как счастлив Мюрат… он пожмет твою руку… Ну, если ты не приедешь!!!

Пиши и поскорее приезжай. Это будет поистине счастливый день, когда ты переедешь через Альпы. Это будет лучшая награда для меня за все мои невзгоды и одержанные победы».

Жозефину, однако, не трогали его мольбы – ей совсем не хотелось тащиться в дребезжащей карете через Альпы. Куда приятней кататься на кровати в объятиях Ипполита!

Обезумев от любви к этому вертопраху, она что было сил цеплялась за Париж, не желая расставаться ни с этим веселым городом, ни со своим любовником. Но Мюрат – это вам не беспечный Жюно, этот грубиян вполне способен заломать ей руки, потащить к Наполеону силой. Он никогда не церемонился со слабым полом.

В отчаянии, не зная, что ей предпринять, она побежала к Терезе Тальен: что она ей посоветует в такой пикантной ситуации? Но она никак не рассчитывала на то, что услыхала из уст своей милой подруги:

– Да, дорогая, плохо, конечно, если тебя силой заставят ехать к нему. Но, с другой стороны, разве это не разумный шаг? Твой муж ежедневно покрывает себя славой, и теперь вокруг него вьются сотни красивых женщин, слетаются к нему, как мухи на мед. Ты не знаешь этих сладострастных итальянок. Что он мог предложить им, когда впервые приехал к своим голодранцам? Да ничего! А теперь у него есть все, слава, власть, победы, большие деньги. Думаю, тебе все же стоит туда поехать, чтобы присмотреть за ним, удержать от соблазна.

– Какая чепуха! – отмахнулась обидевшаяся на подругу Жозефина. – Буду я еще себе этим голову забивать! Он там только и мечтает обо мне, мечтает ночью, лежа в походной постели. Разве ты не читала его писем? Он меня ими просто засыпал. Покажи мне ту женщину из миллиона красивых особей нашего пола, которая получала бы такие горящие страстью письма. Приходится лишь удивляться, почему не воспламеняется бумага, на которой они написаны.

– Все равно, – стояла на своем Тереза, – мужчины часто меняются.

– Такой человек, как Бонапарт, не меняется, – возражала Жозефина. – Ума не приложу, как он выкраивает время для своих победоносных сражений, если только и пишет мне всю эту любовную дребедень. Какой он все же забавный, этот маленький Бонапарт! Нет, никуда я не поеду. Ни под каким предлогом. Нужно все как следует обмозговать.

– Что это вы тут собираетесь обмозговывать? – раздался зычный раскатистый голос толстяка Барраса, который вошел в гостиную под руку с хозяином дома Тальеном.

– Гражданки! Я принес вам радостную весть об очередной победе нашего корсиканца. Они долбят меня, как градины по макушке. Ха-ха! Мне стало известно, что Мюрат собирается на днях отвезти тебя, Роза, к своему благоверному Ахиллу, который только и мечтает о том, чтобы заключить тебя в свои объятия, лучше, конечно, обнаженной. Ха-ха! Знаете, он прислал мне в подарок золотую статуэтку женщины. На ней – длинное платье. Почему это он, страдая там от полового воздержания, так ее и не раздел, не могу понять. Какой он скромник!

Баррас громко расхохотался.

– Ах, оставьте, Баррас, ваши глупые шутки, – запротестовала Жозефина. – Сейчас не до них. Я только что сказала Терезе, что не желаю ехать к нему, и не поеду. Ничто, никакая дьявольская сила меня не заставит сесть в карету. Скажусь больной. Баррас, вы ведь мне твердо обещали, что после нашего бракосочетания я останусь здесь, в Париже, и никуда с ним не поеду. Только на таких условиях я согласилась.

Директор в упор глядел на нее. Какой она прежде была очаровательной, но в последнее время красота ее поблекла, что особенно заметно, когда рядом с ней эта неувядаемая темпераментная испанка. Баррасу было приятно вспоминать, как и ее он затащил в свой «гарем». Теперь бледна, печальна. «Поразительная красотка, – думал он о ней, – так любит все получать, а отдавать взамен лишь по капельке».

– Знаешь, милочка, – начал он, – он не такой простак, и если ты ему напишешь, что у тебя мигрень или несварение желудка, он тебе, конечно, не поверит. Тут нужно придумать предлог позабористее, прямо-таки артистичный, что-то такое, что может воззвать к его чувствам мужчины, мужа, наконец, отца, – добавил он и весь просиял от своей находчивости. – Напиши-ка ему, что ты беременна! – И он снова захохотал.

Но в глубине души ему было не до смеха.

С каждым днем он все яснее осознавал, что ошибся в выборе главнокомандующего Итальянской армией. Этот корсиканец ежедневно слал в Директорию сердитые депеши, требовал продовольствия, боеприпасов, амуниции, пополнений, – а где все это взять? Прежде забытая армия становилась для Барраса главной головной болью, а Бонапарт – все более опасным человеком, за действиями которого внимательно наблюдала вся Европа. Он привлекал к себе всеобщее внимание, словно костер на горе. К тому же его прежде прочному положению в Директории угрожал Гойе, который стал интимным дружком Жозефины. От этой троицы теперь можно ожидать опасного подвоха в любую минуту. Теперь становилось, как никогда, ясно, что от Жозефины тоже нужно поскорее избавиться.

Мюрат по прибытии в Париж тут же направился к Жозефине на улицу Шантарен. Луиза проводила его по лестнице на второй этаж в будуар хозяйки. Грубый, неотесанный вояка, будущий маршал и шурин Наполеона без лишних слов протянул ей письмо от главнокомандующего. Этот могучий, покрытый пылью Альп всадник залпом опорожнил стакан портвейна, который поднесла ему робеющая перед ним Жозефина. Крякнув, он по-солдатски прямо сказал ей:

– Гражданка, у меня строгий приказ от гражданина Бонапарта доставить вас немедленно к нему, и мне придется его выполнить, несмотря ни на какие ваши протесты или возражения. Уж не обессудьте, мы – люди военные, на женские слабости внимания не обращаем.

Он стоял перед ней, вытянувшись, как истукан, ожидая, что она ему скажет. Сама смиренно пойдет с ним, или придется ее отсюда вытаскивать как телку на веревке?

– Гражданин полковник, – тихо сказала Жозефина, – я с радостью, безропотно, поехала бы с вами туда немедленно, сегодня же, но, к сожалению, я слишком слаба, нервы мои расстроены вконец, я страдаю от сильного несварения, и в таком состоянии не могу предпринять столь трудного и долгого путешествия в Италию.

– Но в Италии тоже есть хорошие врачи…

– Но там не будет моего личного. Только ему одному известны все болячки моего организма. И моя любимая собачка Фортюне заболела, а без нее я никуда ни шагу, не могу оставить ее одну в этом доме. К тому же больна и моя дочь Гортензия, ей требуется внимание матери, уход… Кроме того… кажется, я беременна…

– Короче, гражданка. Значит, вы отказываетесь?

– Только по состоянию здоровья…

Он, щелкнув каблуками, резко повернулся и тяжело зашагал к двери.

После его ухода она помчалась к Терезе, все рассказала ей о визите Мюрата.

– Знаешь, чтобы отвязаться от этого нахала, – он пытался меня облапить! – я сказала, как надоумил Баррас, что беременна. Сказала, что сама напишу об этом Наполеону.

– Ну а на самом деле?

– Не знаю. Думаю, что да. В любом случае я никуда с этим солдафоном не поеду.

Она на самом деле написала Бонапарту, что не могла выехать с Мюратом, потому что беременна и ждет ребенка… Что же это было? Чудовищная ложь во спасение или правда? Была ли Жозефина на самом деле беременна или не была? Этого никто никогда не узнает.

На сей счет существуют только предположения. Несколько дней у нее держалась высокая температура, но ее могла вызвать какая-нибудь инфекция. Мог быть и выкидыш, если она на самом деле носила во чреве плод. Последний исход наиболее вероятен из-за бурных любовных утех с Ипполитом, из-за танцев до упаду на балах, проходивших в Париже чуть ли не ежедневно.

«Никакой беременности у нее не было и в помине», – утверждали ее недоброжелатели, считавшие Жозефину воплощением двуличия, отчаянной лгуньей, способной напридумывать столько, сколько не под силу самой Шахерезаде.

«Я всегда любил ее, – говорил Наполеон, – но никогда не уважал из-за ее постоянной низкопробной лжи».

На этот раз он, по-видимому, забыл о своем кредо, а когда, наконец, получил ее письмо, в котором она сообщала, что он скоро станет отцом, Бонапарт чуть не подпрыгнул от радости.

Он получил эту весть 13 мая, когда находился в Лоди. Под наплывом «отцовских» чувств он тут же в своей палатке написал ей трогательное письмо. Как же влюбленные мужчины легковерны, как просто женщинам обвести их вокруг пальца!

«Значит, правда, что ты беременна? Мюрат мне сообщил. Но он пишет, что ты плохо себя чувствуешь и что в целях предосторожности тебе пока нельзя отправляться в столь длительное путешествие. Значит, еще долгие месяцы я буду разлучен с тобой, с той, которую так сильно люблю! Неужели я буду лишен счастья увидеть тебя с животиком? Ты, наверное, станешь еще привлекательнее…

Оставайся в Париже. Развлекайся. Я страдаю от одной мысли, что ты грустна или печальна. Мне казалось, что я страшный ревнивец, а оказалось, что это не так. Какое испытание – представить себе, что тебя гложет печаль. Чтобы рассеять ее, я скорее сам найду для тебя любовника. Если Жозефина несчастна, если она печальна, значит, она не любит меня…

Скоро ты дашь жизнь другому существу, которое будет любить тебя так же сильно, как и меня. Твои дети и я, мы всегда будем рядом с тобой…»

Он и не предполагал, что эти его искренние излияния прочтет заведенный ею самой любовник и даже начнет копировать страдающего Бонапарта своими уморительными выкрутасами, а жестокая, вероломная Жозефина будет покатываться со смеху от его кривляний.

Бонапарт уже воображал себя счастливым отцом, главой семейства. 18 мая он вновь написал ей милое письмо: «Не знаю почему, но этим утром я испытываю большое удовлетворение. Предчувствую, что ты приедешь, и эта мысль преисполняет меня радостью. Я просто с ума сойду. Как мне хочется видеть, как ты носишь нашего младенца под сердцем. Милая моя женушка, ты скоро родишь ребеночка, красивого, как и его мамочка, он будет любить тебя, как любит тебя его отец, и когда ты состаришься, доживешь до ста лет, он будет твоим утешением и счастьем. Ну а пока не смей любить его больше меня. По правде говоря, я уже начинаю ревновать его к тебе…»

Через неделю, перед отъездом из Милана в Лоди, где расположена его штаб-квартира, он прибегнул в своем очередном письме к хитрости, чтобы вызвать и у нее приступ ревности к нему, – легкое наказание за то, что она ему редко пишет:

«Здесь вчера устроили большой праздник в мою честь: пятьсот или шестьсот элегантных красавиц старались вовсю, чтобы понравиться мне, но ни одна из них не напоминала тебя, ни у одной нет такого нежного, гармоничного лица, как у тебя, которое навсегда глубоко запечатлелось в моем сердце… Ну, когда приедешь? Как проходит беременность? Береги себя, милая, будь весела, побольше двигайся…»

Пользуясь его отсутствием, осмелевшие австрийские войска вновь овладели Миланом. Он тут же вернулся со своими храбрецами, налетел на позиции противника как вихрь и очень быстро рассеял их боевые порядки. В городе вспыхнул антифранцузский мятеж монархистов, и генерал со свойственной ему беспощадностью подавил его быстро, восстановив в Ломбардии строгий республиканский порядок. Он не давал австрийцам опомниться и вскоре своими умелыми, решительными действиями вытеснил их за пределы Северной Италии.

3 июня 1796 года он подписал в Бреши перемирие, в результате чего Неаполитанское королевство вышло из первой антифранцузской коалиции (1792–1797).

Он рвался в Милан, чтобы поскорее встретиться с «беременной» Жозефиной, – он был почему-то уверен, что она уже там. Но, приехав в свой дворец Сербельони, он, к своему великому огорчению, узнал, что ее там нет и что она еще даже не выехала из Парижа!

Безутешный, вновь взял в руки перо и, с трудом сдерживая скупые слезы, выплеснул на бумагу свои чувства обманутого в своих ожиданиях несчастного мужа:

«Душа моя готовилась к радостной встрече с тобой, но теперь полна горечи и боли. От тебя нет писем, и ты сама не приехала. Ты меня никогда не любила! Напрасно я ускорял ход всех дел своих, рассчитывая увидеть тебя в Милане 13 мая, а ты все еще в Париже. Теперь мне предстоит замкнуться в самом себе, заглушить в своей душе чувство к тебе, меня недостойное. Теперь мне ничего не остается, кроме славы, и если такой славы мне мало для желанного счастья с тобой, она, по крайней мере, придает мне сил, чтобы с достоинством встретить смерть, этот залог бессмертия… Тысячи кинжалов терзают мне сердце. Так не вонзай их еще глубже! Прощай, мое счастье, жизнь моя, все, что я имел на этой земле».

Как всегда, с трудом разбирала Жозефина его каракули, заляпанные чернильными капельками, слетавшими с его стремительного, подгоняемого злостью пера. Это было первое его письмо, в котором он заговорил (от отчаяния?) об их возможной разлуке.

На сей раз, потрясенная его вырвавшимися из глубины сердца горькими словами, она уже не произнесла свою дежурную фразу: «Какой он все же забавный, этот маленький Бонапарт!»

Неужели это он всерьез, неужели на самом деле все кончено и ей суждено вернуться к прежней безрадостной жизни с ее громадными долгами, кредиторами, постоянной охотой за богатыми любовниками? Нет, она этого не хотела, слава мужа кружила ей голову, и она не желала возвращаться к прошлому. Чувствуя, что этот безумец на самом деле на грани нервного срыва, она прибегла к спасительный лжи в который раз: написала ему, что приехать сейчас не может не потому, что не любит его, а потому, что очень больна, просто на грани между жизнью и смертью, и что трое опытных врачей не отходят день и ночь от ее изголовья.

Ее нехитрая уловка удалась и на этот раз. Ослепленный своей страстью к ней, Бонапарт проглотил и эту наживку. Через несколько дней он отправил ей совершенно другое письмо, в котором не было и намека на грядущий разрыв с ней:

«Трудно описать ту минуту, когда я получил твое письмо, какое беспокойство охватило меня, когда я узнал, что ты больна, что возле тебя три врача, что жизнь твоя в опасности и поэтому ты не в силах мне писать. Я и передать тебе не могу, в каком я сейчас состоянии. Надо знать мое сердце и любить тебя так сильно, как я люблю. Огонь пожирает мои вены. Сердце в отчаянии. Ты так страдаешь, а я так далеко от тебя. Увы! Может, тебя уже нет в живых!»

Они перечитывали это письмо вместе с Ипполитом, и этот фигляр, подражая жалостливому тону ее мужа, передразнивал героя Франции: «Боже, может, тебя уже нет в живых!»

Как ни странно, такое смешанное с нахальством бессердечие этого шалопая ей нравилось. Она все оттягивала встречу с мужем, так как не могла вырваться из цепких объятий Ипполита. А Бонапарт терпеливо ждал от нее вестей, страдая вдалеке от нее. 11 июня он написал ей еще одно письмо:

«Несмотря на все удары судьбы, на все невзгоды, я люблю тебя, люблю ту, которая причиняет мне столько огорчений, и буду любить всю жизнь. Сегодня ночью я перечитал все твои письма и то, которое ты написала мне своей кровью. Боже, какой ураган чувств оно вызвало у меня в душе!»

Курьер доставил это письмо Жозефине через неделю – 18 июня, а Баррасу – такую записочку от главнокомандующего: «Я в полном отчаянии. Несмотря на все мои призывы, моя жена ко мне не едет. Наверное, ее удерживает в Париже ее любовник».

Баррас обомлел. Неужели этот «ясновидящий» в мундире догадался? Быть беде!