Глава третья. Продать прадедушку

– Стой, птичка, назад! – Я торопливо качнул клетку, чтобы носитель умолк и можно было перезапустить фонограмму. – Давай-ка еще раз с самого начала. Дру-жба. Ну же, дорогуша, зажигай, не жмись. Колбасы у меня все равно больше нет… Дру-жба. Дрю-жьба!

Ворон потерся головой о прутья и начал с того же места:

– Др-рюжьба мэжьду нашими нар-родами тэпэр-р будэт кр-рэпнуть…

На этот раз я слушал запись с совсем другими чувствами. Гортанный кавказский акцент отзывался в моих ушах нездешней музыкой. В содержание речи я даже не пытался вникать – какая разница? Сердце трепетало, по спине бежал холодок, под ложечкой сладко сосало, а перед глазами прыгали большие цифры с огромными нулями. Если это действительно Сталин, лихорадочно думал я, то мой сегодняшний провал в магазине «Сиди и слушай» – вовсе не провал, а, наоборот, знак судьбы, счастливый лотерейный билет, пропуск в прекрасный мир, где не надо ездить на работу с двумя пересадками и покупать к обеду пирожки в подземном переходе.

Вопреки легендам о повсеместном долголетии говорящих пернатых, средний возраст нашего носителя обычно не превышает пятидесяти лет, а импортного – сорока. Однако бывают исключения: при хорошем уходе или удачном раскладе носитель может прожить и сто, и сто пятьдесят, в отдельных случаях даже перевалить за двести.

Такие птичьи дедушки и прадедушки на особом счету. Все, что вылупилось из яйца до середины прошлого века, считается антиком. Сам по себе почтенный возраст еще не означает высокой цены, но в тех случаях, когда антика удается разговорить и выудить слова из прошлого, его рыночная стоимость подскакивает.

Около года назад во Франции умер попугай, принадлежавший одному из наполеоновских гренадеров, участников русского похода. Ничего особо ценного первый владелец носителю не рассказывал – так, жаловался на хронические болячки и холодные сортиры. Тем не менее историки смогли вписать в учебники две-три новые строки, а последний хозяин птицы успел получить нешуточные комиссионные. И это лишь за голос неизвестного солдата! Если бы на антикварном носителе оставила след какая-то историческая шишка – сам Наполеон, к примеру, – сумма стала бы заоблачной.

По статистике, среди ста тысяч носителей реальных антиков не больше сотни. Из тысячи антиков только два-три общались со знаменитостями и записали оригинальные фонограммы. Я читал в «Известиях», что на аукционе «Сотбис» за гиацинтового ара с официальной записью первой речи британского премьер-министра Черчилля в палате общин недавно отвалили три миллиона фунтов. Англичане вообще ценят антиков больше, чем кто другой. Традиция, что ли, такая? В Лондоне их знаменитый Тауэр до сих пор охраняют двенадцать воронов-ветеранов, с тремя из которых лично говорила королева Виктория. Если этим птицам повезет прожить еще лет десять, то они будут стоить дороже здания, которое стерегут.

Чужие вожди ценятся на Западе, ясное дело, подешевле, чем их собственные, но тамошние богатые коллекционеры антиков хватают сегодня любые фонограммы. Тем более что голосовой отпечаток Сталина на носителях сейчас куда большая редкость, чем голос того же Черчилля. При жизни генерального секретаря, конечно, велась подробная запись, но вскоре после его смерти Москву накрыла внезапная вспышка птичьего гриппа, и в архивах почти ничего не осталось. Поэтому на «Сотбис» за носителя со сталинской фонограммой должны отвалить не меньше чем полмиллиона фунтов.

– Дорогой ты мой… – Я бережно приподнял и опустил клетку, не дожидаясь окончания речи. Лучше бы мне пореже проигрывать эту запись, чтобы раньше времени не заездить бесценную дорожку.

Ворон умолк и тут же протиснул кончик клюва между прутьями, ожидая поощрения. Делать было нечего – пришлось идти на кухню, вскрывать для вымогателя заветную баночку шпрот и перекладывать на отдельный подносик горку безголовых рыбок. Ешь, золотой, ешь.

Пока носитель расклевывал последние остатки съестного, я думал о том, на что потрачу деньги. По правде говоря, у меня уже давно вымечтался стройный план, как обойтись с внезапным зарубежным наследством, или, допустим, с найденным в огороде кладом Ивана Грозного, или с джекпотом в Спортлото, или с прочими столь же фантастическими незаработанными деньгами: купить квартиру на Воробьевых горах, поставить себе настоящий «сименсовский» телеграфный аппарат и заказать собрание Моцарта на пяти фирменных носителях. Затем взять отпуск минимум на полгода, валяться на диване, смотреть на Москву свысока, грызть фисташки, читать книги, листать комиксы, слушать нетленную классику и ловить кайф. И чтобы никакого тебе Филиппа Киркорова, ни-ни…

Однако все это счастье бездельника возможно при одном условии: если моя птичка – подлинный антик, а не новодел.

Первое, что проверяют эксперты «Сотбис», – биологический возраст носителя. За новоделов при качественной перезаписи тоже удается кое-что выручить, но это уже совсем не те деньги. Копию можно сбагрить историкам, а коллекционерам подавай оригиналы.

Я внимательно пригляделся к носителю. Судя по цвету радужки, окрасу клюва и размеру зрачка, моему сокровищу никак не меньше сороковника. Это – нижняя граница. Верхнюю мне на глазок ни за что не определить. Придется действовать строго по науке. Метод небыстрый, немного болезненный, зато сегодня самый надежный.

– Извини, бриллиантовый…

Пользуясь тем, что ворон углубился в шпроты и временно ослабил бдительность, я коварно просунул сквозь прутья клетки пинцет. Носитель, увлеченный едой, не сразу заподозрил подвох, а когда почуял неладное и каркнул возмущенно, было уже слишком поздно: одно из его рулевых перьев оказалось у меня в руке.

– Все-все, ешь и успокойся, – сказал я расстроенной птице, – больше никаких жертв, обещаю, это первая и последняя. У тебя ведь при себе нет паспорта с датой рождения, верно? Вот мне и приходится искать ее опытным путем. Если нам с тобой повезет, твой новый хозяин будет кормить тебя не шпротами, а такими сказочными суперделикатесами, какие мы, простые инспекторы ФИАП, не то что попробовать – даже вообразить себе не можем…

Я ножиком откромсал двухсантиметровый кусочек очина у основания стержня пера, упаковал трофей в маленький конвертик из вощеной бумаги и на мгновение задумался: кого из скворцов послать к Горчакову – Карла или Фридриха? Ладно, пусть летит Карлуша. Все-таки Фрица иногда подводит зрение. Недавно он перепутал два здания с колоннами и вместо МУРа влетел в Большой театр.

Вытащив скворца из клетки, я аккуратно обернул конвертик вокруг птичьей лапки и примотал его тонкой полоской скотча. Следующая фаза – набубнить месседж. Для этого я поднес Карла поближе к лицу, щелкнул пальцами, чтобы привести носителя в рабочую готовность, и медленно, по слогам, озвучил шрайб-команду:

– Ле-бе-да!

Скворец вздрогнул, зажмурился и замер. Теперь можно было писать.

– Привет, Сережа! – сказал я. – Это Иннокентий. В аттачменте высылаю образец. Будь другом, проверь его вне очереди. Когда получишь результат, сразу телеграфируй мне домой. С меня пиво.

Для проверки качества записи я вновь щелкнул пальцами. Карл дисциплинированно ожил, раскрыл глаза, встряхнулся, почистил перышки, а затем произнес моим голосом с моими интонациями:

– Привет, Сережа! Это Иннокентий… – и дальше слово в слово.

Спасибо вам, о великий Зэ-Эф, уже в стотысячный раз поблагодарил я про себя венского старца. Вечный респект вам от всех, кто наделен слухом и голосом, и особенно от тех, кто в шоу-бизнесе работает или, как наша служба, им кормится. Будь я не рядовым инспектором Кешей, а моим шефом Львом Львовичем, я бы через мэрию продавил установку памятника у здания ФИАП. Не обязательно огромного монумента, как в Австрии или в Штатах. Пусть это будет скромная скульптурка в один человеческий рост. Небольшой такой монументик: бронзовый Зигмунд Фрейд с носителем на плече.

Всем известно, что птиц в качестве звуковых носителей люди использовали с древнейших времен. А вот современная музыкальная индустрия началась каких-то сто лет назад – с маленькой книжечки «Мы и Они» тогда еще ничем не знаменитого зоопсихолога из Вены. Экспериментируя с ручным пальмовым какаду, Фрейд первым обнаружил, что звуковое сочетание открытых слогов с начальными lbd – скажем, «лебеда» или «лабуда» – действует на некоторых птиц особым образом: вводит их в транс, концентрирует внимание и настраивает на запись. Конечно, и раньше среди птиц попадались продвинутые особи, способные запоминать все с первого раза, но обычно носителей приходилось натаскивать подолгу. Промышленная запись в таких условиях была исключена. Учение о шрайб-команде все изменило – штучный процесс можно было ставить на конвейер.

Впоследствии шрайб-команд оказалось куда больше одной – целая дюжина. Рядовые юзеры в быту пользуются сегодня двумя, самыми несложными. Я по долгу службы знаю четыре, а мастерам, которые пишут студийные фонограммы, знакомо не меньше десятка команд: их варьируют в зависимости от характера записи и вида болванок. Впрочем, для коротких устных месседжей наилучшим образом подходит все та же старенькая «лебеда». Дедушка Фрейд свое дело знал.

Я погладил толкового Карлушу указательным пальцем и усадил его на плечо. Теперь, когда послание записано, посланника надо сориентировать. Для этих целей у меня на стене, между зеркалом и портретом разведчика Фишера, висела новейшая карта Москвы, вид с высоты птичьего полета. Издание Министерства обороны, цветная печать, формат метр двадцать на метр, тираж тысяча нумерованных экземпляров. В обычных магазинах такой редкости днем с огнем не сыщешь, но мне как сотруднику ФИАП одну удалось раздобыть. При подготовке этой карты три тяжелых военных цеппелина – «Кострома», «Лев Толстой» и «Святитель Епифаний» – двое суток барражировали над Москвой, сверяя увиденное сверху с работой наземных картографов. Зато уж план получился отменным: масштаб соблюден, каждый дом занял свое место. В том числе и особняк на Петровке, 38. Я капнул воды в кюветку с полузасохшим клейстером, обмакнул в него просяное зернышко и прилепил к зданию МУРа.

– Вот твоя цель, – сказал я скворцу, поднося его поближе к карте. – Ты был там уже раз тридцать, не заблудишься.

Умница Карл ловко вспорхнул с моего плеча к потолку, заложил вираж и на лету склевал зернышко с МУРа. После чего, сделав прощальный круг по комнате, канул в раскрытую форточку. Дальше я должен был набраться терпения и ждать результатов экспертизы.

Мне повезло родиться в начале девяностых: еще сравнительно недавно всех нынешних методик, которыми пользуется криминалист Сережа Горчаков, не существовало. Хотя сама идея уже витала в воздухе.

«Бесполезных научных открытий не бывает, – помню, объяснял нам на лекции по физике специально приглашенный доцент Иванченко. – Рано или поздно любая ерунда на что-нибудь обязательно сгодится. Когда у Марии Кюри завяла комнатная герань и мадам Кюри случайно открыла радий, ее коллегам казалось, что в мире никому, кроме дюжины теоретиков, это не понадобится. Но прошло всего полвека – и гениальный мистер Либби придумал радиоуглеродный анализ. Сегодня ученые могут узнать возраст всего на свете, от только что сорванного эдельвейса до окаменевшего трилобита…» Конечно, все птицы периодически линяют, но среди их рулевых перьев есть около дюжины, линьке не подверженных. Они могут держаться всю жизнь. Именно одним таким пришлось пожертвовать для анализа.

Жалко, что старому ворону, лишившемуся пера, этих премудростей не растолкуешь. Носитель опять впал в мрачную задумчивость и не желал из нее выходить. Даже обещанное переселение из тесной скворцовой клетки в бывшие апартаменты кенара Гарри почти его не обрадовало. Будь у меня в заначке еще одна банка шпрот, я бы уж наверняка сумел задобрить птицу. Но из еды оставалась только жалкая горсточка проса. Отбирать у скворцов их ужин я не мог.

– Твоим полетам не повредит потеря одного пера, – утешил я носителя. – Зато у нас будет международный сертификат. На любом аукционе, включая «Сотбис», экспертизу Горчакова зачтут не глядя.

Я подумал, что если бы у всех московских городовых была всего одна десятая часть репутации Сережи Горчакова, мы жили бы сейчас в самом безопасном на свете городе. Пока же любой москвич, в том числе и работник ФИАП, легко мог огрести по башке в своем же собственном подъезде. И почему нашим инспекторам не выдают табельное оружие? Мы ведь тоже какие-никакие, но силовики, а шеф, хоть и ходит в штатском, имеет звание генерал-майора.

Вспомнив о шефе, я тотчас же вспомнил и о рапорте. Полмиллиона лондонских фунтов – дело прекрасного будущего, а моя родная контора существует в реальном времени. Так что отчитаться о бесславном походе в музыкальный магазин мне придется уже сейчас.

Деваться было некуда: с тяжелым вздохом я заправил в каретку «ремингтона» два листа, переложенных бледной копиркой, сверху отбил нашу обычную шапку – «Директору Федеральной инспекции по авторским правам Ромодановскому Льву Львовичу от инспектора И. В. Ломова. Рапорт» – и надолго задумался. Нагло врать шефу не хотелось, но и писать полную правду я не мог. Надо было как-то исхитриться выбрать из всех возможных версий правды такую, чтобы моя крупная лажа выглядела легкой производственной недоработкой.

«15 мая с.г., – отпечатал я наконец, – при выполнении планового проверочного визита в магазин ООО “Сиди и слушай”, расположенный по адресу: Охотный Ряд, дом 28, строение 1, мною было досмотрено, с согласия главного менеджера, г-на Шишкарева Е. П., складское помещение на предмет обнаружения контрафактной продукции, которая, по косвенным признакам, могла иметь место. Однако…» Черт, и почему я, например, не санитарный или там пожарный инспектор? Эти-то всегда найдут, к чему придраться. А мы вот… Ладно, поехали дальше: «в указанном помещении явных свидетельств, которые определенно подтверждали бы наличие…»

Дзынь-дзынь-дзыыыыыыынь-дзынь-дзынь! – мои творческие муки были прерваны звонком в дверь. Вернее, пятью звонками подряд.

По их длине и последовательности я догадался, кто ко мне пришел и, главное, в каком она настроении. Точка-точка-тире-точка-точка на языке морзянки означают букву «Э». Мне заранее намекали: и не надейся, мы в ссоре. Будь моя гостья в хорошем расположении духа, я бы услышал другое: один короткий звонок, один длинный и два коротких – то есть букву «Л». В раннем детстве, когда она жила в соседнем подъезде и мы еще только дружили, нам пришлось выучить азбуку Морзе, чтобы перестукиваться через стенку.

– Привет, Лина, проходи, – сказал я, впуская ее в квартиру. – А чего это ты звонишь в дверь? У тебя ведь есть свой ключ.

Одета она была, как всегда, умопомрачительно: ярко-красное пончо, белая блузка с кружевами и юбка-макси – опять-таки красная. Где же это сочетание цветов мне уже встречалось? Ах да, в коллекционном издании «Трех мушкетеров» с раскрашенными литографиями. Я сам ей подарил такое в седьмом классе. Ей бы еще красную шапочку на голову – была бы вылитый кардинал Ришелье.

– Здравствуй, Иннокентий. – Моя кардинальша остановилась в прихожей, выставила передо мной серебристую сумочку как щит, всем видом показывая, что дальше ни за что не сдвинется. – Я как раз собиралась его тебе вернуть. Окончательно. Да. Я думала, раз ты сегодня на службе, я без разговоров кину ключ в почтовый ящик. Но ты так громко, на весь дом, барабанил на своем «ундервуде», что даже глухой догадался бы: ты еще дома.

– Не «ундервуде», – машинально поправил я. – «Ремингтоне».

Ее суровость и этот официальный «Иннокентий» вместо «Кеши» подтверждали мои опасения: я снова что-то сделал не так и опять оказался черствым, невнимательным, невоспитанным, эгоистичным поганцем. С другой стороны, никто ей не мешал положить ключ поганцу в ящик и гордо удалиться. И кстати, на первом этаже, где у нас висят ящики, стук «ремингтона» уж точно не слышен.

– Вот именно, – произнесла Лина, нервно наматывая на палец бахрому пончо, и повторила громче: – Вот именно! О чем я и говорю. Как называется твой печатающий агрегат, ты отлично помнишь, но когда ты должен ответить на мою срочную телеграмму, у тебя сейчас же начинаются жуткие провалы в памяти.

– Лина, дорогая, клянусь, я не получал никакой твоей теле…

– Ну конечно же ты ее получал, в этом я не сомневаюсь! – железным прокурорским тоном перебила меня гостья. – И не смей больше называть меня этим огрызком имени. Что еще за Лина? У меня, как тебе известно, есть красивое полное имя – Эвелина, первая буква «Э», запомни его, пожалуйста, в конце-то концов… И вообще, по какому праву ты меня все еще держишь в прихожей? Я тебе кто – почтальон? Разносчик пиццы? А ну, посторонись!