Отлынивать от участия в Соборе было столь же опасно, как от государевой службы. Известен такой случай: отличавшийся беспримерным косноязычием недоросль Иван Карамышев был назначен “быть при шутовском патриархе [т. е. Зотове – Л.Б.] в чтецах”. Измучившись непосильными обязанностями, тот сбежал домой, известив патрона, что занемог “животною и ножною болезнью”. Петр, однако, вытребовал его назад, настаивая на продолжении шутовского служения. Недорослю пришлось подчиниться: ведь за неповиновение царю любой мог быть выслан в Сибирь или даже казнен!

О том, сколь разительна была перемена, произошедшая в поведении Никиты Моисеевича, свидетельствуют факты. В 1690 году, когда состоялось избрание нового патриарха Адриана, богомольный Зотов был в числе тех, кто после торжественной церемонии в Успенском соборе благоговейно сопровождал сего пастыря в патриаршие палаты. А всего лишь несколько лет спустя, на официальной церемонии во дворце Лефорта, “думный дьяк Моисеевич, разыгрывающий роль патриарха, по требованию царя начал пить на поклонение. В то время как этот лицедей, подражающий духовному сановнику, пил, каждый должен был, в виде шутки, преклонить перед ним колено и просить благословления, которое он давал двумя чубуками, крестообразно сложенными… Тот же Моисеевич, с посохом и прочими знаками патриаршего достоинства, первый, пустившись в пляс, изволил открыть танцы”.

Сохранилось свидетельство очевидца кощунственного обряда вступления во Всешутейший собор, сопровождавшегося отречением от традиционных духовных ценностей и принятием прямо противоположных им новых. “Брали меня в Преображенское, и… Никита Зотов ставил меня в [потешные] митрополиты, и дали мне для отречения столбец, и по тому письму я отрицался, а в отречении спрашивали вместо: веруешь ли? – пьешь ли? И тем своим отречением я себя пуще бороды погубил, что не спорил, и лучше бы мне было мучения венец принять, нежели такое отречение чинить”.

Подробно описывать кощунственные церемонии, оргии, празднества и шутовские свадьбы мы не будем. Скажем лишь, что Зотов был не просто их непременным участником, но и одним из главных действующих лиц. И все это Никита делал в угоду авторитарному царю. Он, в частности, ведал кубком Большого Орла о двух литрах, который заставлял выпить разом проштрафившегося придворного, после чего тот без памяти валился с ног.

Соборяне испрашивали у Всешутейшего благословение и состояли с ним в переписке, исполненной цинизма и кощунства. Свои послания князь-папа обычно заканчивал словами: “При сем мир Божий да будет с вами, а с нашего смирения благословение с вами есть и будет. Smirennii Anikit властною рукою”. Петр оказывал Никите Моисеевичу всевозможные почести и награждал своего “дядьку”.

После победоносной Полтавской баталии Зотов был пожалован царской “персоной” (т. е. портретом в драгоценной оправе). Но этого “дядьке” царя показалось мало. И в день взятия города Риги, 8 июля 1710 года, он испросил у Петра награду более весомую, а именно был возведен в графы Российской империи при таком рескрипте: “По прошению и за службу Миките Моисеевичу Зотову дается надание “граф”, а также ближнего советника чин и ближней канцелярии генерал-президент”. Внизу грамоты рукой Зотова приписано: “Благодарствен за Вашу Государскую премногую милость”. В 1713 году царь утвердил графский герб рода Зотовых: “Сердце красное на поле синем округлом, пронзенное от земли на крест златыми стрелами с короной, за тою и прочие гербовые знаки…”.

Историк Ирина Грачева эффектно назвала свою статью о Зотове: “Из шутов – в графы!”, подчеркнув тем самым, что титула сего он достиг своим скоморошеством. На самом же деле (и об этом свидетельствует начертанная рукой Петра I надпись на графском гербе Никиты: “Верность и терпение”) он достиг успеха благодаря долгоголетней верной и беспорочной службе-царю на всех занимаемых им должностях, где шутовство было лишь одной из граней его многотрудной деятельности. Неслучайно он будет определен в Сенатскую канцелярию и назван одним из пяти верховных господ – “принципалов”. В 1711 году Никита Моисеевич был назначен государственным фискалом, взяв на себя “сие дело, чтобы никто не ухоронился и прочего худа не чинил”. Именно за служебное рвение Зотов получил тогда высокий чин тайного советника.

В 1714 году произошло нечто чрезвычайное: семидесятилетний всешутейший патриарх Зотов решает совершить поступок – не в шутку постричься в монахи и определиться в самый что ни на есть настоящий монастырь. Можно лишь догадываться, как надоели ему на склоне лет кощунства вкупе с беспрестанной пьяной вакханалией. Быть может, Никита вспоминал молодость, когда он, смиренный наставник царевича, тщился приобщить его к благочинному житию и страху Божьему. Вышло совсем наоборот – это Петр превратил его из трезвенника в бражника, приобщил к откровенным издевательствам над святостью и благочестием.

И вот впервые Никита решился ослушаться: отпросился в Первопрестольную в надежде принять там постриг. Но царь, который рассматривал монастыри исключительно как прибежище для тунеядцев, остался непреклонен, посоветовав ему лучше приискать себе жену. (К слову, это была не единственная матримониальная инициатива царя: ранее, в 1712 году, он отверг прошение о монашестве престарелого графа Бориса Шереметева и самолично нашел ему суженую).

И в который уже раз Никита Моисеевич вновь покорился воле своего царственного патрона. “А в приезде, Государь, нашем [т. е. его и жены] в Петербург, – подобострастно писал он Петру, – какую изволишь для увеселения Вашего Государского публику учинить, то радостною охотою Вас, Государя, тешить готов!”

Узнав о приготовлениях к задуманной царем шутовской свадьбе, обеспокоились дети Зотова от первого брака, и, прежде всего, забил тревогу его сын, Конон Никитич. Тот сетовал, что его отец станет всеобщим посмешищем; кроме того, как и его братья, боялся лишиться наследства. Конон написал царю отчаянное письмо, в коем слезно просил Петра отменить позорище и приводил подлинные слова отца: “Я бы и рад отречься от моей женитьбы; но не смею царское величество прогневать, сколько-де стариков собрано для меня, и платья наделано”. Письмо, однако, запоздало: он написал его 14 января 1715 года, а 16 января уже должна была состояться свадьба Никиты Моисеевича и вдовы Анны Еремеевны Стремоуховой, урожденной Пашковой.

Гости явились на торжество в самых экзотических карнавальных костюмах. Тут были лютеранские пасторы и католические епископы, бернардинские монахи и рыцари, рыбаки и немецкие пастухи, матросы, крестьяне и т. д. Поражала и этнографическая пестрота гостей: в свадебном поезде шествовали рядом армяне, китайцы, американские эскимосы, японцы, самоеды, турки, лопари, поляки, итальянцы и т. д. А какой шум поднялся! Оглушительные звуки барабанов, дудок, медных тарелок, флейт, свирелей, трещоток, сковородок, рожков, собачьих свистков, волынок, колокольчиков, пузырей с горохом сливались в невообразимую какофонию.

Обрученная чета шла пешком, поддерживаемая четырьмя старцами. Их венчал поп девяноста лет от роду, специально выписанный из Москвы. На улицах выставили бадьи с вином и пивом и разные яства для народа. Многие кричали: “Патриарх женился! Патриарх женился!” и “Да здравствует патриах с патриаршею!”.

Точное описание этой шутовской свадьбы оставил камер-юнкер Фридрих Вильгельм Берхгольц: “Новобрачный и его молодая, лет 60, сидели за столом под прекрасными балдахинами, он с царем и господами кардиналами, она с дамами. Над головою князя-папы висел серебряный Бахус, сидящий верхом на бочке с водкой… После обеда сначала танцевали; потом царь и царица, в сопровождении множества масок, отвели молодых к брачному ложу. Жених в особенности был невообразимо пьян. Брачная комната находилась в… широкой и большой деревянной пирамиде, стоящей пред домом Сената. Внутри ее нарочно осветили свечами, а ложе молодых обложили хмелем и обставили кругом бочками, наполненными вином, пивом и водкой. В постели новобрачные, в присутствии царя, должны были еще раз пить водку из сосудов, имевших форму partium genetalium [половых органов – Л.Б.]… и притом довольно больших. Затем их оставили одних; но в пирамиде были дыры, в которые можно было видеть, что делали молодые в своем опьянении”.

В 1718 году Всешутейший патриарх отошел в мир иной. Дети его, вынужденные вести с мачехой тяжбу из-за наследства, не уставали говорить о невменяемости старика-отца, “обретавшегося в младенческом состоянии”, и корили Стремоухову, что та “уморила его плотской похотью”. Царь же писал о Никите Моисеевиче: “Отец наш и богомолец князь-папа, всешутейший Аникита, от жития сего отъиде, и наш сумасброднейший собор остави безглавлен”.

Но – свято место пусто не бывает! – вскоре был найден новый князь-папа, дворянин Петр Бутурлин. Ему-то от почившего в бозе Зотова перешла вместе с шутовскими атрибутами и жена Всешутейшего патриарха – Анна Еремеевна.