Иностранцы, посещавшие Московию в XV–XVII веках, неизменно отмечали «роскошное золотое платье дворян», всадников, «одетых по-туземному самым блестящим образом», «больших людей в парчовых халатах и шапках из чернобурых лисиц», царя, восседавшего на престоле в золотой одежде, весившей двести фунтов. В особенности же путешественники обращали внимание на щегольство россиянок. Австрийский дипломат барон Августин фон Мейерберг свидетельствовал в XVII веке: «У женщин всех разрядов Московии все потребности состоят в… нарядах: выезжая куда-нибудь, они носят на своем платье доходы со всего отцовского наследства и выставляют напоказ все пышности своих изысканных нарядов». В этой связи представляется ошибочным мнение М. М. Щербатова, будто бы современники Петра I более предков своих предались роскоши. Подтверждение неправомерности подобной оценки мы находим в России начала XX века, когда при дворе Николая II устраивались пышные костюмированные балы (Новый год по-итальянски, по-французски и так далее), – по общему признанию, самым роскошным маскарадом оказался как раз старорусский (1903 года), где монарх щеголял пудовым царским костюмом времен Алексея Михайловича.

Рассматривая преобразования первой четверти XVIII века, можно говорить не только о повсеместном введении в дворянской среде европейского костюма, но и о целой системе государственных мероприятий, направленных на запрет ношения стародавней московитской одежды и бороды. В ряду известных петровских кощунств находятся шутовские свадьбы, где бородатых шутов и их гостей умышленно наряжали в русское народное платье. Такое платье, представленное на свадьбе шутов, приняло в петровское время характер маскарадного.

Точно так же позднее, в XVIII веке, гимназистов и студентов наказывали, надевая на них крестьянскую, то есть русскую национальную, одежду. Уместно в этой связи вспомнить, что Петр после поражения под Нарвой с горя облачается в крестьянский костюм, казня тем самым сам себя, и при этом плачет навзрыд.

Говоря о традиции древнерусского щегольства, уместно упомянуть героя былин богатыря-щапа (франта) Чурилу Пленковича, о котором рассказывается в известном «Сборнике Кирши Данилова» (№ 18). Это типичный щеголь-красавец с «личиком, будто белый снег, очами ясна сокола и бровями черна соболя», бабский угодник и донжуан. Из всех персонажей русского эпоса он один заботится о своей красоте: поэтому перед ним всегда носят «подсолнечник» (зонт), предохраняющий лицо от загара. От красы, «желтых кудрей и злаченых перстней» Чурилы у жены одного князя «помешался разум в буйной голове, помутились очи ясные». Дается в былине и описание его щегольских сапог на высоком каблуке: «Из-под носка соловей пролети, а вокруг пяточки яйцо кати». Историк XVIII века Василий Татищев установил, что историческим прототипом Чурилы был князь Всеволод Ольгович (в крещении Кирилл; 1116–1146): «Сей князь… много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах, упражнялся. Чрез сие киевлянам тягость от него была великая, и как умер, то едва кто по нем кроме баб любимых заплакал». Факты свидетельствуют, что Петр I не только был знаком с былинами об этом древнем щеголе, но и беспощадно пародировал его: «У него все чины Всешутейшего Собора звались Чурилами, с разными прибавками».

Но не менее, чем роскошь, бесила государя праздность в платье. А потому утверждение Михаила Богословского о том, что Петром I «европейская одежда взята без какого-либо отбора, только потому, что ее носили европейцы», не вполне верно. В 1720-е годы XVIII века в Санкт-Петербурге был оглашен следующий указ монарха: «Нами замечено, что на Невском проспекте и в ассамблеях НЕДОРОСЛИ отцов именитых, как то: князей, графов и баронов, в нарушение этикету и регламенту штиля в гишпанских камзолах и панталонах щеголяют предерзко.

Господину Полицмейстеру САНКТ-ПЕТЕРБУРГА УКАЗАНО: иных щеголей с отменным рвением великим вылавливать, свозить в литейную часть и бить батогами, пока от гишпанских панталон и камзолов зело похабный вид не останется. На звание и именитость отцов не взирать, а также не обращать никакого внимания на вопли наказуемых».

Таким образом, из сферы европейских заимствований категорически исключалась испанская одежда.

Почему же один ее вид вызвал у царя такую отчаянную реакцию? Дело в том, что именно праздность отличала «гишпанские камзол и панталоны», восходящие отнюдь не к военному, но к цивильному костюму. Так же, как и французский, испанский костюм состоял из камзола, широкополой шляпы, кружевного воротника и манжет, но «нижняя его часть носила совершенно иной характер: широкие панталоны доходят до колен, на ноги надеваются длинные черные чулки, которые прикрепляются к панаталонам особыми подвязками, отделанными кружевом, и шелковые башмаки с бантами или розетками из кружев или цветного шелка».

Немецкий историк культуры Герман Вейс пояснил, что жилет (или, как его называли, безрукавный камзол), узкие или широкие штаны до колен, перетянутые на талии широким цветным кушаком; чулки; остроносые башмаки без каблуков и длинные кожаные гетры на пуговицах еще долго были в моде. Появление в таком костюме на публике воспринималось Петром чуть ли не как нарушение общественного порядка, заслуживающее «отменного рвения» самого полицмейстера Санкт-Петербурга. Именно за это полагалось бить батогами, несмотря на «вопли наказуемых». Такие, по нашему мнению, не вполне адекватные меры связаны, по-видимому, с категоричностью и импульсивностью Петра, его горячностью в отстаивании собственной позиции. («Петр скор на расправу», – говорили о нем.) Кроме того, царь действительно видел опасность в распространении такого «предерзкого» щегольства, олицетворением которого и был для него «гишпанский» костюм.

Очевиден и воспитательный аспект этого петровского указа. То обстоятельство, что слово «недоросли» выделено здесь крупным шрифтом, позволяет рассматривать это повеление императора в ряду его узаконений о молодом поколении. Вместе с тем Петр уточняет направленность своего законодательного акта – он апеллирует именно к «недорослям именитых отцов, как то: князей, графов и баронов». Таким образом, он впервые говорит о явлении, которое впоследствии, уже в XX веке, получит название «плесени» или «золотой молодежи». И характерно, что названная прослойка молодежи, спрятавшаяся за спины богатых и чиновных отцов, нередко ассоциируется у Петра с щегольством. Показательно в указе замечание: «На звание и именитость отцов не взирать». И это не просто фраза, это – осознанная государственная позиция, отвергавшая всяческую семейственность и оценивавшая человека исключительно по его «годности», то есть по личным заслугам. На таких принципах построено все законодательство эпохи (и прежде всего знаменитая «Табель о рангах» 1722 года). И в жизни царь карал нарушителей, невзирая на чиновную родню. Вот лишь один только факт: он примерно наказал племянника прославленного фельдмаршала Бориса Шереметева, посмевшего вместо того, чтобы отправиться на учебу за границу, жениться на дочери князя-кесаря Федора Ромодановского.

Царь говорит в своем указе и о нарушении молодцами в «гишпанских» костюмах этикета и «регламента штиля» того времени. О каком этикете идет здесь речь? Ведь придворный этикет, церемонии вообще стесняли Петра. (Не случайно для этих целей он ввел специальную должность князя-кесаря, которую много лет занимал Федор Ромодановский.) Нелюбовь к ним царь проявил еще в начале 1690-х годов. Так, датский посланник Юст Юль отмечал: «О церемониях он не заботится и не придает им никакого значения или, по меньшей мере, делает вид, что не обращает на них внимания. Вообще, в числе его придворных нет ни маршала, ни церемониймейстера, ни камер-юнкера, а аудиенция моя скорее походила на простое посещение, нежели на аудиенцию». А Михаил Богословский описал мучения императора на церемонии приема персидского посла в августе 1723 года: «Он сильно потел от волнения и часто нюхал табак, когда посол произносил длинную высокопарную речь и когда он затем по восточному обычаю пополз по ступеням трона, чтобы поцеловать руку императора. С большим облегчением он вздохнул и выбежал из тронной залы, как только эта утомившая его церемония кончилась».

По всей видимости, говоря об этикете, Петр имел в виду распространенные в то время правила морали и светских манер, служившие для российских дворян своеобразным кодексом поведения. Одно из таких руководств – рукопись, переписанная рукой петербургского немца, стихотворца и переводчика, панегириста Петра I, Иоганна-Вернера Паузе, где также содержатся прямые инвективы против щегольства детей богатых отцов: «Если родители подарят новое платье – не хвастай им и не скачи перед другими от радости: это пристойно обезьянам и павлинам. Богатый хвастун в красных своих платьях поношает беду и нищету их и людей ненавистных учинит. Поэтому юношам прилично носить скромное платье».

Этикет того времени, помимо ношения европейских одежд, включал исполнение французских, немецких и польских танцев (показательно, что в училище Э. Глюка в Москве в 1703 году был специальный предмет «Танцевальное искусство и поступь французских и немецких учтивств»), свободное владение иностранными языками, а также умение писать и говорить красноречиво. Петр I, не обладая сам в достаточной мере светскими манерами, хотел видеть их у своих подданных. Он даже составил инструкцию, которой должны были руководствоваться при дворе. Впрочем, ее пункты звучат довольно обыденно: «Не разувая, сапогами или башмаками, не ложит(ь)ся на постели»; «Кому будет дана карта с нумером постели, то тут спать имеет. Не переноси постели ниже другому дать, или от другой постели взять».

Издавались и руководства к сочинению писем на все случаи жизни, вроде книги «Приклады, како пишутся комплименты разные» (1708). Особое место здесь занимали галантные «Поздравительные письма к женскому полу».

Из подобных компонентов и складывался «регламент штиля» эпохи, куда «гишпанские камзол и панталоны» просто не вписались. И действительно, мы не располагаем данными, чтобы кто-либо после названного указа облачился в подобные одежды. Но дело не только в этом. Важен сам принцип – монарх присваивает себе право вводить, разрешать или же запрещать ту или иную моду на одежду. Достаточно объявить неугодное платье «предерзким щегольством» – и проблема решена.

Однако Петр воспринимал как щеголей, хотя и не столь «предерзких», и тех молодых людей, кого Николай Гоголь назвал впоследствии «французокафтанниками» (вспомним, с каким изуверством монарх испачкал французский костюм сына богатого отца!). Особенно значимо свидетельство Ивана Голикова о негативной оценке императором «так называемых петиметров, которых почитал он за людей негодных и ни к чему не способных». Слово «петиметр» в XVIII веке обозначало фата, щеголя, обязательно галломана, высокомерного молодого человека с претенциозными манерами^[1]. Хотя Голиков употребляет понятие «петиметр» применительно к петровскому времени, думается, однако, что в российский культурный обиход оно вошло позднее (впервые фиксируется в 1750 году в комедии А. П. Сумарокова «Чудовищи»), причем, особенно после полемики вокруг сатиры И. П. Елагина 1753 года, с явственным пренебрежительным оттенком.

Согласно мнению историка Льва Гумилева, при Петре I о петиметрах говорить рано: «из Европы брали только технические нововведения», петиметры же только «при Екатерине занимали крупное положение и укрепились». И Василий Ключевский, характеризуя этапы развития российского дворянина, при рассмотрении первой четверти XVIII века говорит только о распространенности типа «петровского артиллериста и навигатора с его военно-технической выучкой»; господство же щегольства и галломании он связывает с более поздним периодом, выделяя здесь тип «елизаветинского петиметра с его светской муштровкой».