«Чернеет ночь, белеет снег…»

Чернеет ночь, белеет снег,
Луна над крышами желтеет.
Домой приходит человек,
Включает свет и ужин греет.

Покуда чайник засвистит,
И пар из носика ударит,
Газетой он пошелестит —
Какой погодой ночь одарит?

Он стал внимателен теперь
К набегам туч, снегов круженьям,
Как женщина в поре потерь
К своим вечерним отраженьям.

Он знает: хрупок этот мир,
И камень этих стен непрочен,
И снег под сводами квартир
В каких-то книгах напророчен.

Ну а пока идут часы
Его вечернего уюта,
И свеж батон, и мягок сыр,
И чай заварен в меру круто.

2010-е

Зимняя дорога

Годик пожил – и всё, прощай,
И ушёл, опираясь на меч.
А у ней – ни ключа, ни плаща,
Леденеет она до плеч.

Перед ним – ни зги, ни пути,
Ни огня, ни звезды, ни встреч,
По следам его не найти,
Не утешить, не уберечь.

А ведь, было, совсем привык,
Понимал человечью речь,
Забывал кащеев язык…
И ушёл, опираясь на меч.

Что же делать, куда брести?
Чем согреться и как забыть?
Разве сердце зажать в горсти
И на счастье его разбить.

2015

Гадание по Лукрецию

Начало 1990-х, Москва, лето.
«Независимая газета»
проводит букинистический аукцион.
Один из лотов – Тит Лукреций Кар,
«О природе вещей»,
с экслибрисом Колчака.
Начальная цена – 50 долларов,
Огромные деньги.
Кто купил – не знаю.

Через двадцать лет напишу в сценарии:
1919 год, Омск, зима.
Бессильный диктатор,
                                 не устающий напоминать,
что диктатура —
                          учреждение республиканское,
бессонной ночью решил погадать
                                                        о будущем,
но Горация нет под рукой.
Раскрыл наугад Лукреция,
закрыл глаза,
ткнул пальцем в страницу, читает:
«Когда солнечный свет, проникая в жилище,
мрак прорезает лучами,
в этих лучах множество крошечных тел
                                                     ты увидишь —
мечутся взад и вперёд в пустоте неустанно,
бесцельно,
в вечном движенье
и в вечной борьбе пребывая».

2016

Мемуар

Мне комнату сдавали эти
Ревнители враждебных вер —
Старообрядец дядя Петя
И тётя Шура, из «бандер»,^[3]

Кержак и греко-католичка,
Но брак был крепок, прочен дом.
Зимой топилась жарко печка
По блату купленным углём.

Их дом природа окружала,
Жарки цвели среди камней,
Чуть дальше Селенга лежала
С японским кладбищем над ней.

На сопках рядом – выше, ниже,
Уже и места нет крестам,
Чтоб в Судный День
восстать поближе
К разверзнувшимся небесам.

Для дяди Пети, тёти Шуры
Кресты у самой верхотуры
Поставил сын, гордясь собой.
Хоть сварены из арматуры,
Но фон – небесно-голубой.

2018

Спектакль

Выходит войско из ворот,
Угрюмо движется на сцену.
Толпится на стене народ,
Но войско не глядит на стену.

Кричат младенцы на руках,
Роняя слёзы сквозь бойницы,
А высоко в колосниках
Клубится пыль и реют птицы.

На доски каплет их помёт
И прорастает лебедою,
И умолкает пулемёт
И слышно пенье над водою:

«И вы, пришедшие, в свой срок
Узна́ете, как пахнет сцена,
Как вьётся гибельный дымок
В потоках лексики обсценной,

Как тяжелеют сквозняки
В партере и над царской ложей,
Как набухают желваки
Под истончающейся кожей,

Ведь мышь летучая сполна
Крылом задела наше знамя,
И куры не клюют зерна́,
И солнце не встаёт над нами.

У нас у всех одна судьба —
От короля до маркитантки,
От проститутки до весталки,
От консула и до раба».

2022

Следы

В юности я пытался писать верлибры.
Тетрадка потерялась,
наизусть ничего не помню.

Верлибр запоминается плохо.
Не утешит, если окажешься на войне,
в тюрьме, в больнице,
на необитаемом острове, —
и не будет ни телефона, ни книг.

Из всего, что было в этой тетрадке,
помню содержание нескольких строк:
бреду зимой по пустынному полю,
увязая в глубоком снегу,
и как только вытягиваю из него ноги,
какие-то сумасшедшие птицы
с веточками в клювах,
слетаются к моим оставшимся в снегу
следам
и начинают вить в них гнёзда.

Чтобы понять чувства,
владевшие нами в молодости,
нужно прожить жизнь.
Свою жизнь я почти прожил —
но не понимаю,
почему много лет назад
возникла передо мной эта картина.

Снежное поле,
птичьи гнёзда в моих следах.
Что это было?

2023

Лица

Анна Неркаги

Духовная мать ненецкого народа,
она пишет для него Книгу Завета
водостойкими красками
на вросших в землю
чёрных ледниковых валунах.
Она живёт в ямальской тундре,
изредка появляясь в Салехарде,
чтобы потребовать что-то
у окружного начальства
для своих простодушных чад —
властная старуха
с членским билетом Союза писателей.

Помню её тридцатилетней,
написавшей первую повесть.
Там был такой эпизод:
мальчик разговаривает с собакой
и обращается к ней с каким-то вопросом,
а мать, рассердившись, ему говорит:
«Никогда ни о чём не спрашивай у собаки!»

Мы обсуждали эту повесть
на совещании молодых писателей,
и я спросил у Ани,
почему собаку нельзя ни о чём спрашивать.

«А вдруг она ответит?» – объяснила Аня.
Все засмеялись, я тоже.
Она посмотрела на нас
как на неразумных детей
и сказала: «Вы не представляете,
как это будет страшно».

Не спрашивай,
не спрашивай,
не спрашивай.
Выбрось этот ключ.
Не открывай эту дверь.
Не входи.

2021

Жизнь поэта

Со мной на курсе учился мальчик из Нытвы,
писавший иронические стихи.
Его смешливая муза слетала к нему
                                                        на лекциях,
в общежитии, в колхозе на уборке картошки,
в общественном транспорте, в застолье,
выдавая своё присутствие лёгким заиканием,
когда он начинал говорить в рифму.

Наступало время весельчаков и пародистов,
КВН, капустников, вечеров смеха,
уголков юмора на половину газетной полосы.
Мой однокурсник был слишком застенчив,
чтобы пробиться в печать или на сцену,
слишком нескладен,
слишком плохо одет,
с ущербным передним зубом,
у которого сам же сколол край зубной щёткой,
неудачно засунув её в рот.
Это случилось на военных сборах,
и он тут же, не отходя от умывальника,
сочинил гимн раненному, но устоявшему зубу
с финальным пожеланием самому себе
осторожнее надевать очки,
чтобы не выткнуть дужкой глаз.

Он работал в заводской многотиражке,
бичевал пятистопным ямбом
                                 прогульщиков и пьяниц.
Перестал заикаться. Вставил зуб. Женился.
В 1990-х газета закрылась.
Перешёл в отдел сбыта – закрылся завод.
Пошёл учителем в школу —
                                дети его не слушались.
Рано созревшая семиклассница
кулаком разбила ему нос,
когда на уроке он пытался заставить её
раскрыть учебник и нечаянно задел
                                                    ей грудь.
Классный журнал был залит кровью.

Его нетребовательная муза
не исчезла вместе с заиканием.
Рифмы роились вокруг него, как мухи,
он насаживал их на булавку
                               своего детского остроумия,
и они жужжали на ней, как веретена судьбы,
не давая ему забыть, к чему он призван.

Он устроился в свадебное агентство,
сочинял сценарии праздников,
шутки для тамады,
рифмованные величания новобрачным,
оды ветеранам супружеской жизни.

В сорок лет умер от инфаркта,
затаскивая в трамвай мешок картошки,
выгодно купленной с машины
на площади перед центральным рынком.

2023

Правнучка Гёте

Екатерина Алексеевна Трейтер
преподавала фортепиано
                                   в музыкальной школе.
Я проучился у неё три года.
Тогда я не знал, что в нежно-голубых жилках
на висках моей учительницы музыки
течёт кровь Иоганна Вольфганга Гёте.

В Веймаре он увлёкся женой соседа,
камер-ревизора Трейтера.
Мальчик, дитя их любви, стал Трейтером,
но имя получил в честь настоящего отца.
Сохранились письма Гёте к его матери
с упоминаниями о маленьком Иоганне
и кисет с вышитыми бисером
портретами отца и сына.
Их сходство бросалось в глаза.

Иоганн выучился на врача,
поступил на русскую службу
и навсегда остался в России.
Его потомки по мужской линии
сохранили фамильное сходство
с великим предком.
Особенно в профиль.

Румяная, белокожая, светловолосая,
Екатерина Алексеевна жила с матерью.
В сорок лет она стала ходить с палкой,
голову повязывала платком, как старуха,
чтобы садиться в трамвай
                                с передней площадки
вместе с инвалидами и пенсионерами,
и чтобы в вагоне ей уступали место.
Палка и платок означали,
что она не собирается жертвовать комфортом
ради призрачной надежды
пленить какое-нибудь мужское сердце
своим блекнущим румянцем,
голубыми жилками под тонкой кожей,
консерваторским образованием,
хорошим знанием «Фауста»
                       в переводе Холодковского.

Судьба не носит колокольчика на шее.
Однажды её попросили аккомпанировать
                                                             певице,
исполнявшей романсы на стихи Пушкина
на пушкинской конференции в пединституте.
Среди докладчиков был полковник
медицинской службы в отставке,
вдовец, пушкинист-любитель.
Ему представили её как правнучку Гёте,
для краткости опустив ещё три-четыре «пра».
В перерыве пошли в буфет, он рассказал ей,
как Жуковский в Веймаре встречался
                                                    с её предком,
и тот вручил ему своё перо с просьбой
передать его Пушкину. Пушкин хранил
                                                             подарок
в сафьяновом футляре с надписью «Перо Гёте».

Всё это она знала и без него,
но делала вид, будто впервые слышит,
удивлялась, ахала.

Когда на сцене, садясь за рояль,
она повернулась к нему боком,
он тоже мысленно ахнул,
увидев профиль веймарского олимпийца.
Пушкин знал его по висевшему у него
                                                        в кабинете,
в овальной рамке,
известному силуэту,
вырезанному из чёрной бумаги.

Платок был снят, палка забыта.
Через месяц он женился на ней
и увёз её в свой родной Ленинград.
Один мой знакомый встретил их там
уже в перестройку, при Горбачёве.
Была весна, они шли вдвоём по Невскому
и грызли картофельные чипсы из пакетика.

В юности Ив Монтан напел ей с пластинки,
что в весенний денёк разделить с любимым
купленный у разносчика на улице
кулёчек жареного картофеля —
это и есть счастье.