– А что мне еще остается? – буркнул вредина, надувая щеки.

– Значит, жили старики – не тужили. Вдосталь у них всего было: и хлеба, и лука, и сала… – мечтательно вздохнул Иван Царевич и прикрыл обед краешком платка от соблазна и назойливых мух. – Но хотелось им отведать яичка, я курочка будто назло никак не хотела нестись. И упрашивали ее старики, и уговаривали…

– И снесла она им золотое яйцо, – грубо оборвал мальчишка. – Размером с тыкву!

Иван Царевич замолк и недобро зыркнул на него.

Мальчишка притих.

– …но никак не неслась курочка, – продолжил Иван Царевич свой сказ. – Все тужилась, тужилась и вдруг…

– Ба-бах! Яйцо выпало – и всмятку! А от Рябы одни перья остались, – закончил мальчишка и поднялся с травы. – Пошли домой, – потянул он за рукав сестру.

– Не пойду! – уперлась кроха, выдрав из чумазых пальцев рукав и поправив его. – Ты мешаешь дяде Ивану сказывать.

– Ну и… черт с вами!

Мальчишка отошел подальше, встал спиной к Ивану Царевичу и уставился вдаль.

– Мы слушаем, дядя Иван, – кивнула кроха. – Продолжайте.

– Так вот, – продолжил Иван Царевич, пожевав губами и косясь на мальчишку, – тужилась она, тужилась и вдруг – яйцо!

– Я же говорил, – презрительно хмыкнул мальчишка, не оборачиваясь, и сцепил руки за спиной. – Золотое.

– Серебряное! – повысил голос Иван Царевич.

– Ух ты, – обрадовались дети, – и вправду новая сказка.

– Фи! – сказал мальчишка, но при этом выставил правое ухо.

– Обрадовались дед с бабкой: наконец-то яичницу отведают.

– И правильно, – поддакнула кроха, – на что это серебро?

– Вот дуреха! – хохотнул мальчишка. – Да на него можно тыщу яиц накупить, или даже мильён.

– Не мешай! – одернула его сестра.

– Обрадовались, значит, схватили яичко, положили на тарелку и давай его колотить чем ни попадя. Дед кулаком бил-бил, всю руку себе отбил. Бабка скалкой била-била да только обломала всю. Пришла внучка и давай яйцо мисками да горшками колотить – всю посуду поуродовала-помяла, а яйцо целехонько. Позвали кошку. У кошки, как известно, острые и крепкие зубки. Грызла она то яйцо, грызла, да только зубки пообломала. Притомились они, расселись на лавке, смотрят на злополучное яйцо и не знают, что с ним делать. И тут прибежала мышка, хвостиком махнула и – хрясь! – хрустнул хвостик. Огляделись тогда все они по сторонам: в доме бардак – не приведи господь. Все разгромлено, целого осталось – кот наплакал, и разревелись они. Плачет бабка, плачет дед, нянча отбитый кулак, плачет кошка – куда ей теперь без зубов-то, – плачет внучка, не в чем кашу боле варить да тесто месить.

– А мышка? – всхлипнула кроха. – Мышка что?

– Мышка тоже плачет, хвостик веточками обложила, тряпочкой замотала и плачет горючими слезами. Одна курочка Ряба сидит в своем уголке и посмеивается – на чужое яйцо не разевай роток.

– А-а-а! – заголосили дети, утирая слезы. – Мышку жалко!.. А мне кошку, кошечке ведь больнее… Мышке больнее!.. Нет, кошке!.. Чего привязался со своей драной кошкой?.. А чего ты со своей облезлой мышкой?..

Бац!

Хрясь!

– А-а-а! Дядя Иван, а Микола дерется!

– А чего она… со своей мышкой привязалась?

– Ну, тихо вы, тихо. В общем, я там тоже был, кой-чего пил…

– Знамо, водку, а опосля… – влез мальчишка, ехидно оскалившись.

– Цыц, ты, охламон! – погрозил Иван Царевич. – В общем, вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец! Все, можете идти по домам.

Ребята враз успокоились и, вытирая слезы и поглаживая свежие синяки, нехотя поднялись с земли и потянулись в сторону деревни.

Наконец-то! Иван Царевич поспешно развернул платок, поднял бефф-брот, едва не захлебнувшись слюной, в другую руку взял зеленый лук и открыл рот.

– Цареви-ич! Ива-ан? Ау! – раздалось вдалеке.

– А, чтоб тебя! – выругался Иван Царевич. Нет, видно, не суждено ему сегодня отобедать по-человечески.

Противные завывания могли принадлежать лишь одному человеку – Андрону, совмещавшему при царе-батюшке по причине отсутствия средств сразу несколько чинов: стольника, постельничего, конюха и посыльного. Работник он был так себе: ленив, неспешен, изворотлив и обожал лизоблюдство.

Скажет, к примеру, царь-батюшка:

– Андрошка, а застели-ка мне постель! Пора мне на покой.

А Андрон замнется, за бок схватится, и давай стонать да причитать:

– Ох, батюшка мой, неможется мне чтой-то сегодня, видать съел чего. А постелька-то, она, вишь ли, ужо того, застелена, почитай. Да тебе, царь-батюшка токма и нужно, что покрывальце скинуть, перинку взбить, подушки поправить да одеяльце подтянуть.

Посмотрит на него царь, головой помотает и застелет сам, а Андрон тут как тут, под рукой вертится, советы подает. И куда только хворь его подевалась, неведомо.

– Вот так, царь-батюшка. Шибче, шибче колоти. Перышки-то вот здеся, в уголке, свалялися. Ага, ну да, ну да. А подушечки – одну сюды пожалуйте, вторую – во-от сюды, в сторонку, а третью, да-да, вон ту – эту мне давайте.

– Зачем это еще? – возмутится царь.

– Да как же, батюшка мой! – всплеснет ручками Андрон. – О твоем здоровие забочусь. Не слыхал, чай, современная медицина сказывает: вредно на мягком-то спать. Особливо нам, старикам. Так что давай уж мне, пусть мне плохо будет.

– А ну, пшел отсендова, этот, как его… Авиценна хренов! – замахнется на него подушкой царь-батюшка, а Андрон только глазки печальные такие сделает, вздохнет тяжко да головкой покачает, мол, потом не говорите, будто не упреждал, и добавит, как бы между прочим:

– Андрон я, царь-батюшка, запамятовали вы.

– Тем более пшел!..

Вдругорядь царь скажет слуге.

– А что, Андрошка, не пора ли трапезничать? Пойди-ка глянь, чего там на кухне-то творится, да на стол собирай.

– Ох, батюшка мой, – по новой зачнет Андрон, – ножки мои сегодня чтой-то непослушные совсем, – а сам непослушной ножкой суму за себя задвигает и при том поклоны поясные бьет. А сума-то по швам трескается, как харя Андронова, а уж запахи из сумы – пальчики оближешь, слюньками обольешься. – К тому же нам, старикам, вредно больше единого раза в день вкушать от щедрот, так сказать.

– Веянье какое новое али как? Не слыхивал о таком доселе, – усомнится царь, потягивая носом ароматы дивные, прущие из сумы.

– Как есть, царь-батюшка. – Андрон знай себе ножкой суму к двери отпихивает и сам пятится. – Новое, заграничное. Диета называется. От лиха, от болячки, от дурного глазу.

– Так это ж ноги можно протянуть, – усомнится царь. – Я ужо слабость чую, и пузо вот так крутит, – покажет он рукой, а Андрошка тем временем уже у дверей. Отворит их незаметно, суму в них протолкнет, за стеночку спрячет и стоит улыбается, преданными глазками царя пожирает.

– Ну что ты, царь-батюшка, – успокаивающе махнет ручкой Андрон, – то не слабость, а легкость в тебе просыпается. А что пузо ворочается, так то плоть грешная противится, к искусу тебя подводит. Чревоугодие то!

– Хм-м, а чего это у тебя в суме, Андрошка? – прищурится царь.

– Какой такой суме? – удивится Андрон, растерянно оглядываясь по сторонам.

– А такой такой! – в сердцах саданет царь кулаком по подлокотнику и опомнится – ан и вправду сумы-то нет! Привиделось, что ль, с голодухи?

– Эх, батюшка мой, – покачает головой Андрон и пальчик так вскинет, – вот оно, чревоугодие-то! Мерещится тебе ужо. А от энтого диета первейшее средство.

– Ладно, ступай, – засомневается царь. А вдруг и вправду померещилось, а вдруг прав Андрошка? Диета…

Боязно царю-батюшке, сидит, колеблется до самого ужина, с животом борется. А Андрон в дверь шмыг, суму на плечо и деру до дому, до хаты – только каблуки сверкают да пыль столбом вьется.

Были, конечно, у царя-батюшки сомнения веские насчет болячек Андроновых и медицины заграничной, только никак изловить он своего слугу противного не мог. Запудрит Андрон мозги, узлами завяжет, так что потом полдня распутывать – в порядок приводить приходится, а Андрона уж и след простыл. Пытался царь, и не единожды, избавиться от Андрона, когда вовсе невмоготу становилось, так и тут ничего не вышло. Хитрый Андрон сбегает невесть куда и справку очередную царю предоставит, мол, так и так, инвалид он многодетный, к тому же отец-одиночка, и по закону его никак нельзя без работы оставить да с понижением содержания перевесть. Ясное дело, липовая бумажка, только поди докажи. Кто его поймет, где и в чем он инвалид, ведь в справке-то все не по-нашенски нацарапано эскулапом премудрым. А что до детей касательно, так этих дармоедов-бездельников у него действительно полон дом. И что с того, если младший-то старше царского Ивана будет – все одно дитё евойное, никуда не денешься. И одиночка он, как ни крути. Жена от него о прошлом годе к родителям сбежала – о том все Тришестое знает: едва работой и голодом из экономии не уморил. Но разве для закона это имеет значение? Вот и выходило, царь – не царь, а гнать проклятого Андрона взашей прав не имеет. А все это дума, чтоб ей пусто было, со своей забугорной либерал-дерьмократией! В прошлые-то времена Андрон как есть плетки бы отведал (и это еще по-божески!) да и со двора вон, а теперича вон оно как обернулось…

– …Ива-ан! Где вы? – продолжал гнусаво голосить Андрон, выискивая царевича по кустикам, по ложбинкам.

– Вот же напасть на мою голову! – Иван Царевич в сердцах брякнул бефф-бродом о земь. Шмат сала слетел с хлеба, на траву упал, а шустрые муравьи уж тут как тут. – Стой! Мое это! – И не успел Иван прихлопнуть сало руками, как понеслось оно невесть куда на сотне быстрых ножек. – Да что же это такое, в самом-то деле!

– Вот вы где, вашество, – выскочил из-за дуба Андрон и упер полные ручки в коленки, отдуваясь. – Я вас по всему Тришестому ищу. Обыскался уж весь.

– Чего ты? – недовольно буркнул Иван Царевич, завязывая остатки обеда в узелок.

– Обыскался, говорю. А вам что послышалось?

– Не твое дело. Чего надо, то и послышалось.

Андрон похлопал сальными глазками и не нашелся что ответить. Царевича он побаивался. Был царевич не так прост, как отец его великодержавный, и с ним приходилось держать ухо востро.

– Ну, чего тебе? – грубо осведомился Иван Царевич, поднимаясь с травы и недовольно отряхивая руки.

– Царь-батюшка вас кличет, – ожил Андрон. – Срочно. В ярости они, негодуют, значить.

– С чего вдруг? – вздернул левую бровь Иван.

– Да все с того, вашество, все с того, – противно захихикал в кулачок Андрон. – Так что поспешите.

– Поспешим, поспешим, – заверил Иван Царевич.

Андрон продолжал снизу вверх преданно поглядывать на царевича, будто еще чего ожидал.

– Ну? – не вытерпел тот. – Что еще?

– Приказаний жду, – елейным голоском промурлыкал Андрон, перебирая пальчиками петельку на кафтане.

– А коли так, то, как наш батюшка говорит: пшел отсендова!

– Слушаюсь! – подхватился Андрон и скачками понесся прочь, петляя меж кустиков.

Иван Царевич долго глядел ему вослед, потом вздохнул, закинул узелок на плечо и зашагал к дому. Не к добру все это, ох, не к добру…