На международных конференциях произносятся правильные слова о мире и безопасности, но одновременно советское правительство тайно готовится к третьей мировой войне. Готовясь к этой войне, советское правительство создает в демократических странах, включая Канаду, пятую колонну, в организации которой принимают участие даже официальные представительства советского правительства.

Советские люди, работающие за границей, знают, что коммунистические партии в демократических странах давно из политических партий превратились в агентурную сеть советского правительства, в пятую колонну на случай войны, в инструмент советского правительства для организации беспорядков и провокаций…

Я рад, что нашел в себе силы, чтобы предупредить Канаду и другие демократические силы о нависшей над ними опасности».

После того как стало ясно, какой огромный объем информации принес с собой Гузенко, премьер-министр Кинг изменил свое мнение о нем. Он принял Гузенко 16 июля 1946 года и торжественно произнес:

– Вы сделали большое дело, и я высоко ценю ваше мужество, смелость и готовность постоять за правое дело.

Это был невиданный по масштабам провал советской разведки, которого можно было избежать, считал известный военный разведчик генерал Михаил Абрамович Мильштейн.

Весной 1944 года Мильштейн, тогда заместитель начальника первого управления военно-стратегической разведки, был командирован в Западное полушарие проверить работу резидентур. Он поехал под видом дипкурьера и под другой фамилией. В Оттаве Мильштейн обнаружил вопиющие нарушения правил конспирации.

Шифровальщик не имеет права жить на частной квартире. Шифровальщиков селят только на территории посольства, чтобы они всегда были под контролем. Но у Гузенко был маленький ребенок. По ночам он не спал, плакал. Жена резидента потребовала от мужа отселить семью Гузенко. И полковник Заботин в нарушение инструкции переселил их на частную квартиру. Мильштейн приказал немедленно переселить шифровальщика на территорию посольства. Резидент, чтобы не беспокоить жену, приказ не выполнил.

Выезжая за рубеж, Мильштейн не пользовался местным шифром, а всегда имел собственный, известный только Центру. Он зашифровал свою телеграмму и сдал ее Гузенко для отправки в Москву. Шифровальщик сказал ему:

– Товарищ полковник, ну зачем вы тратите время на такую ерунду. Дали бы мне текст, я бы все делал и быстрее, и лучше. У вас и так времени мало.

«Мотинов и Рогов, – вспоминал Мильштейн, – вопреки инструкциям, по своей инициативе стали заводить подробные личные дела на всех, с кем они работали или которых в тот момент «разрабатывали». В этих досье содержались имена, адреса, места работы и другие данные и на уже действующих агентов, и на лиц, которых они собирались в дальнейшем сделать своими осведомителями.

Материалы хранились в сейфе у Мотинова, ключом к которому по правилам мог пользоваться только он сам. Второй же ключ, опечатанный в специальном пакете, на всякий «пожарный» случай должен был храниться у старшего шифровальной комнаты и никому не выдаваться…

Я почему-то задавался одним и тем же вопросом: не имеет ли Гузенко доступа к сейфу Мотинова? Решил устроить проверку. Вызвал Мотинова и приказал ему положить в сейф конверт с какими-то второстепенными материалами, а самому на следующий день уехать в Торонто».

На следующее утро Мильштейн, убедившись, что Мотинова нет, стал спрашивать Гузенко, нет ли у него второго ключа от сейфа. Шифровальщик отвечал, что ключ есть только у заместителя резидента по оперативной работе. Мильштейн делал вид, что ему позарез необходимо открыть сейф. Шифровальщик продержался почти весь день, потом вдруг пришел с ключом:

– Вот, проверьте, может быть, этот подойдет.

Ключ подошел. Мильштейн взял свой пакет и поблагодарил шифровальщика. Назавтра он рассказал Мотинову о том, что Гузенко имеет доступ к его сейфу. Заместитель резидента не очень расстроился, сказав, что шифровальщик допущен к совершенно секретной переписке. Мильштейн приказал ему сменить сейф и позаботиться о том, чтобы никто другой не имел к сейфу доступа. Мотинов приказа не выполнил.

В Москве Мильштейн, докладывая о поездке начальнику военной разведки, высказал свои опасения в отношении Гузенко:

– У меня нет конкретных данных и существенных оснований обвинять шифровальщика, есть только подозрения и догадки, но все же осмелюсь предположить, что Гузенко готовится к побегу и может нас предать.

Начальник разведки не придал его словам большого значения:

– Разве можно так безосновательно и безответственно подозревать кого-либо? Если основываться только на подозрениях, тогда всех надо отзывать из-за рубежа.

«Если бы я тогда не доложил начальнику разведки о Гузенко, – вспоминал Мильштейн, – то наверняка после побега Гузенко был бы арестован и осужден».

В августе 1944 года из Центра пришло распоряжение откомандировать Гузенко в Москву. Полковник Заботин не хотел расставаться с ценным работником и настоял на том, чтобы Гузенко остался. Он предложил перевести Гузенко на роль переводчика военного атташата. Его зарплата сначала составляла тысячу рублей (по официальному курсу – двести долларов) плюс добавка за секретность (после двух лет работы за границей десять процентов к окладу, после трех – двадцать процентов). Перед побегом он получал уже двести семьдесят пять долларов.

Игорь Гузенко говорил, что не был готов к тому изобилию продуктов и одежды, которые он увидел. И к свободному общению канадцев с иностранцами. Русским в Оттаве были рады, их охотно приглашали, и к ним приходили, тем более что в посольстве щедро угощали. После одного из приемов канадский заместитель министра финансов, перебравший горячительных напитков, просто упал. Правда, развлекались старшие дипломаты (и офицеры). На уровне Гузенко развлечений было маловато.

В 1945 году было принято решение все-таки заменить Гузенко. Ему на смену прибыл лейтенант Кулаков. Начальник ГРУ генерал-полковник Федор Федотович Кузнецов отправил в резидентуру приказ отправить Гузенко домой. Никто не подумал, что шифровку первым прочитает сам шифровальщик…

«На нас, – вспоминал Мильштейн, – обрушился поток телеграмм из Канады, США и других стран с описанием деталей его побега и именами преданных им сотрудников ГРУ. Телеграммы шли отовсюду – от послов, наших резидентов, от корреспондентов советских газет… Не только наши секретные агенты, но и многие видные политические деятели, в том числе и представители зарубежных компартий, были вскоре арестованы, дискредитированы, лишились работы, семьи, друзей, будущего. В управлении воцарилась атмосфера тревожного ожидания. Высшие инстанции требовали справок, объяснений, докладов. Потребовали от начальника ГРУ доклада Сталину».

Разведчики предложили уничтожить Гузенко – на языке военной разведки – «организовать свадьбу». Этим занималась специальная секция, которую в главном разведуправлении называли «активкой». Руководил этим офицер по кличке Заика.

Но Сталин запретил убивать Гузенко, чтобы не портить отношения с союзниками после победы над Германией:

– Не надо этого делать. Народы празднуют великую победу над врагом. Война успешно завершена. Все восхищены действиями Советского Союза. Что же о нас скажут, если мы пойдем на уничтожение предателя. Поэтому запрещаю принимать какие-то меры в отношении Гузенко. Надо во всем разобраться и назначить специальную авторитетную комиссию. Пусть ее возглавит Маленков.

На закрытом совещании новый секретарь ЦК, курировавший госбезопасность, Алексей Александрович Кузнецов возмущался:

– Канадцы организовали суд над Гузенко. Мы говорим, что мы не крали никакие проекты, то есть мы обороняемся, а ведь есть указание о том, что мы, основываясь на итогах войны, когда мы стали очень сильной державой, должны проводить свою самостоятельную, активную внешнюю политику везде и всюду. И послам дано указание о том, чтобы они не занимались пресмыканием, а смелее вели себя…

Секретным решением политбюро была создана специальная комиссия в составе секретаря ЦК Георгия Маленкова, заместителя главы правительства Лаврентия Берии, секретаря ЦК Алексея Кузнецова (куратора спецслужб), начальника главного управления военной контрразведки Смерша Виктора Абакумова и наркома госбезопасности Всеволода Меркулова.

«Заседания проходили на Лубянке, – вспоминал Мильштейн. – Меня вызвали в первый же день заседания комиссии. Мне приказали явиться через первый подъезд. Открыв дверь, я сразу почувствовал, что часовых известили о моем приходе. Пропускной механизм, как всегда, работал слаженно и безотказно, и меня пропустили, ни о чем не спрашивая и не говоря ни слова.

Войдя, я по-военному отрапортовал:

– Полковник Мильштейн явился по вашему приказанию.

В комнате царило молчание, никто не ответил на мои слова. Слева от меня в дальнем углу стоял письменный стол, рядом небольшой столик с батареей разноцветных телефонов. В центре кабинета находился большой прямоугольный стол для совещаний со стульями по обе стороны и председательским креслом во главе стола. В этом кресле сидел Берия в черном костюме и белой рубашке с галстуком.

Справа от него устроился Маленков в серой гимнастерке-толстовке, безучастный, усталый, с серыми мешками под глазами. Странно было видеть такое размещение. Маленков – председатель – сидел на углу стола, а Берия занимал командное место… По другую сторону стола сидели все остальные члены комиссии, большинство из них в генеральской форме. Я заметил Кузнецова.

Затем начался допрос. Мне не предложили присесть, и я продолжал стоять по стойке «смирно». Берия хлестал меня вопросами, как кнутом. Все началось с моей поездки в Канаду в 1944 году. Меня в какой-то степени спас Кузнецов, подтвердив, что о своих подозрениях я своевременно сообщил начальнику ГРУ и начальнику управления кадров…

Мое преимущество заключалось в том, что я в то время обладал хорошей профессиональной памятью и хранил в голове сотни имен, фамилией и кличек. Возможно, я просто был еще молодым. Мне только что исполнилось тридцать пять лет…

Однажды меня вызвал Кузнецов:

– Комиссия завершила работу.

Он некоторое время сидел молча, опустив голову.

– Буря пронеслась мимо нас, – наконец прервал он молчание. – Заботин, его жена и сын арестованы. Остальных решили не наказывать.

Я считал такое решение несправедливым. Я не понимал, какими высшими государственными интересами можно объяснить арест ни в чем не повинных жены и сына Заботина. Заботин и его семья просидели в тюрьме недолго. Выйдя из заключения, Заботин развелся со своей женой, женился вновь на простой деревенской женщине и уехал в Москву в провинцию, где вскоре скончался. Жизнь его сына была искалечена. Что же касается Мотинова, Рогова, Соколова, то к ним судьба оказалась более благосклонна. Они продолжали работать в ГРУ, дослужились до генералов…»

Игорь Сергеевич Гузенко остаток жизни скрывался от советской разведки, опасаясь мести. Перед королевской комиссией он появлялся только в черном колпаке, скрывавшем его лицо. На родине ему заочно вынесли смертный приговор, и до конца своих дней его искали. В органах государственной безопасности находилась ориентировка по его розыску – с фотографией и описанием его внешности: «6 сентября 1946 г. по сговору с женой отказался от возвращения в СССР. Из аппарата военного атташе СССР в Канаде похитил и передал канадским властям ряд совершенно секретных документов. По имеющимся данным, проживает в Канаде».

Он ушел из жизни так же загадочно, как и появился в Канаде. Умер он, судя по всему, своей смертью. В свидетельстве о смерти указана дата – 28 июня 1982 года. Похоронили его раньше, чем в прессе появились некрологи. И впервые газеты поместили фотографии Гузенко и его жены Светланы, которые были сделаны раньше, но никогда не попадали на страницы прессы.

За чем охотилась советская разведка в Канаде? Известны были успехи канадских ученых в сфере взрывчатых веществ, оптики и радиолокаторов. С весны 1942 года Канада участвовала в атомном проекте. В Канаде были дешевая электроэнергия, урановые залежи и единственная урановая обогатительная фабрика за пределами оккупированной Европы.

Гузенко прихватил с собой оригинал шифротелеграммы № 241, отправленной из резидентуры в Москву: «Директору. Информация Алека. Испытания атомных бомб проводились в Нью-Мексико. Бомба, сброшенная на Японию, сделана из урана-235. На заводе в Клинтоне ежедневно производится четыреста граммов урана-235. Научный доклад будет опубликован, но без технических деталей. Американцы уже подготовили книгу. Алек передал нам пробы урана-233. Грант».

«Грант» – резидент военной разведки полковник Заботин. «Директор» – генерал Большаков. «Алек» – Алан Нанн Мэй, британский физик-экспериментатор. В январе 1943 года приехал работать в Монреальской лаборатории Национального совета по исследованиям. Он занимался созданием реактора на тяжелой воде, периодически ездил к коллегам в Соединенные Штаты и знал о ходе работ над созданием ядерного оружия.

В Англии с ним советская разведка по какой-то причине прервала контакт, а в Оттаве возобновила. Потом он опять собрался в Лондон. Из Центра пришло указание:

«Гранту. В ответ на вашу телеграмму № 218.

Договоритесь с Алеком и передайте в Центр инструкции и пароль для нашего работника в Лондоне. Постарайтесь перед его отъездом получить от него детальную информацию о ходе урановых работ. Поговорите с ним. Может ли он это сделать, или же важнее и полезнее отправиться в Лондон. Директор».

Полковник Заботин информировал Центр, что достигнута договоренность о возобновлении контакта с Мэем в Лондоне:

«Он не может оставаться в Канаде. В сентябре должен лететь в Лондон. Встречи в октябре – 7-го, 17-го и 27-го числа. На улице перед Британским музеем. Время встречи одиннадцать вечера. Опознавательный знак: газета под левой подмышкой. Пароль: «Привет от Майкла». Передал ему пятьсот долларов. Грант».

Алан Нанн Мэй вручил сотруднику резидентуры лейтенанту Ангелову письменный доклад о ходе работ над ядерной бомбой и пробы обогащенного урана. Подполковник Мотинов положил уран в свой сейф. Что такое радиоактивность, еще никто не знал, страха не было. Договорились, что подполковник полетит в Москву на самолете и возьмет уран с собой.

Резидентура запрашивала Москву (телеграмма № 275): «Директору. Прошу сообщить, в какой степени материалы Алека об уране (его сообщения о производстве урана и так далее) удовлетворяют вас и наших научных работников. Нам важно это знать для того, чтобы мы поставили эти задачи нашим агентам… Грант».

На основе показаний Игоря Гузенко двадцать один человек был привлечен к суду, девять из них осудили. После ареста Алана Нанна Мэя британские власти заявили: «Вместо благодарности за помощь, оказанную во время войны, советское правительство создало в Канаде шпионскую сеть, готовясь нанести союзнику коварный удар».

У одного из подозреваемых – профессора математики Израэля Гальперина, который занимался работами военного значения, – канадская полиция нашла в записной книжке запись: «Клаус Фукс, Шотландия, Университет в Эдинбурге, Джордж-Лейн, дом 84».

Талантливый физик Клаус Фукс вступил в компартию Германии в двадцать один год. В 1933 году бежал от нацистов в Англию. В конце 1941 года Фукс предложил свои услуги советской разведке. Завербовал его военный разведчик Симон Давидович Кремер, который до этого служил в кавалерии. В Англии он был помощником военного атташе, но дипломатическая работа ему не нравилась. Он упросил отпустить его на фронт. В 1943 году Симон Кремер получил под командование механизированную бригаду, сражался храбро и в 1944-м стал Героем Советского Союза.

А Клаус Фукс в 1943 году переехал из Англии в Соединенные Штаты, где началось создание ядерного оружия. С августа 1944 года Фукс приступил к исследованиям в самой главной и самой секретной американской атомной лаборатории в Лос-Аламосе.

– По существу, Фукс выполнял задания академика Курчатова, – с гордостью говорил мне полковник внешней разведки Герой Советского Союза Александр Семенович Феклисов, который работал с Фуксом.

Феклисов был командирован в Лондон заместителем резидента по научно-технической разведке. Ему и было поручено курировать работу с Клаусом Фуксом.

«Клаус Фукс встречался с советскими партнерами так же, как делал это, будучи студентом и ведя нелегальную работу в Германии, – рассказывал многолетний начальник разведки ГДР генерал-полковник Маркус Вольф. – Он вспоминал, что русские профессионалы вели себя совершенно необычным образом: один из них постоянно оглядывался, нет ли за ним хвоста.

В Англии самой симпатичной из всех его связников была Рут Вернер, сестра Юргена Кучинского. Как правило, Фукс и Рут ехали на велосипедах в лес, и там физик передавал ей из рук в руки письменную информацию. Это были или копии его собственных работ, или запечатленные его фотографической памятью сведения об общем проекте».

2 февраля 1950 года Клауса Фукса, руководителя отдела теоретической физики в британском институте атомной физики, арестовали в Лондоне.

«Фукса, – вспоминал Ким Филби, – передали для допроса Уильяму Скардону из контрразведки МИ-5. Скардон сумел настолько втереться к нему в доверие, что Фукс не только признался в своем участии в этом деле, но и опознал по фотографии своего связного в США – Гарри Голда. От Голда, который тоже оказался разговорчивым малым, ниточка потянулась к Розенбергам, которых затем казнили на электрическом стуле».

Для Англии Клаус Фукс сделал больше, чем для Советского Союза. Британский вклад в создание ядерного оружия был важным, но в основном теоретическим. В самом процессе создания бомбы англичане практически не участвовали, и с этими секретами англичан не познакомили, поэтому им пришлось фактически самостоятельно создавать ядерное оружие. И тут ключевую роль сыграл Клаус Фукс. Он так много старался выяснить для Москвы, что знал чуть ли не все – и всем этим помог Англии. После его ареста бумаги передали другим физикам, и эта информация была использована при создании британской бомбы. Первое ядерное взрывное устройство англичане испытали 3 октября 1952 года на западном побережье Австралии.

Клаус Фукс во всем признался и был приговорен к четырнадцати годам тюремного заключения за передачу атомных секретов «агентам советского правительства».

Сразу после вынесения приговора, 8 марта 1950 года, появилось заявление ТАСС: «Выступавший на этом процессе в качестве обвинителя генеральный прокурор Великобритании Шоукросс заявил, будто бы Фукс передал атомные секреты «агентам советского правительства». ТАСС уполномочен сообщить, что это заявление является грубым вымыслом, так как Фукс неизвестен Советскому правительству и никакие «агенты» Советского правительства не имели к Фуксу никакого отношения».

Все государства публично отрекаются от пойманных шпионов, но тайно стараются помочь им или их семьям. Но арестованный Фукс не имел для Сталина и руководителей разведки никакой ценности. Кроме того, признание Фукса было расценено как отсутствие чекистской стойкости, если не как предательство. В Москве о нем забыли.

«То, что Советский Союз не выразил ему ни слова признательности, – считал Маркус Вольф, – я объясняю тем, что в Москве с самого начала подозревали его в том, что он держал себя недостаточно стойко, или в том, что он привел в движение цепь предательства. Если бы там были лучше осведомлены, им было бы слишком мучительно сознаться в своей ошибке и извиниться перед Фуксом».

За примерное поведение в июне 1959 года Клауса Фукса освободили. Он переехал в ГДР, где его сделали заместителем директора Института ядерной физики, избрали академиком, членом ЦК партии, дали Государственную премию. Один раз, в 1968 году, Фукс приехал в Советский Союз. К нему не проявили никакого интереса.

Когда полковник Феклисов просил руководство первого главного управления КГБ возбудить ходатайство о награждении Фукса орденом или об избрании его иностранным членом Академии наук СССР, воспротивился президент академии Мстислав Всеволодович Келдыш.

– Делать это нецелесообразно, – сказал Келдыш, – ибо ослабит заслуги советских ученых в создании ядерного оружия.

Уже после смерти Клауса Фукса полковник Феклисов побывал на его могиле в Германии, навестил его вдову.

– Что же вы так поздно пришли? – горестно спросила она. – Клаус двадцать пять лет ждал вас…