Но слово «революция» никому в голову не приходило. Просто дикий бунт и больше ничего. Ведь произошло это только в Петрограде. Наверное, кто-то, кому это полагается, уже действует, чтобы локализировать бунт и верными частями подавить его.

Наступил вечер. Всё стихло. На плацу свободно расхаживают солдаты и новобранцы, еще в вольной одежде. Подхожу к разбитому окну. Увидев меня, кто-то сказал в темноте:

– А здорово били.

Они уже почувствовали свою силу и безнаказанность.

Но что же делать дальше?

Полковник Яковлев собрал нас вновь и приказал нам разойтись по ротам.

Хотя это и показалось совершенно невероятным, но к концу сегодняшнего дня, уже никто ничему не удивлялся. Мы повиновались.

Меня назначили в какую-то чужую роту, а не в мою команду. Неизвестно почему.

Я пришел в ротное помещение. Дневальный отрапортовал, как ни в чем не бывало. Но солдаты еще не ложились спать, хотя шел уже десятый час.

Я собрал людей и сказал им, чтобы спокойно все ложились спать, а дальше видно будет. Сейчас же все успокоились и стали приготовляться ко сну.

Я не имел ни малейшего понятия, что это была за рота: ходили ли люди в караулы, стреляли ли в офицеров, участвовали ли в уличном бунте.

Я прошел в ротную канцелярию. Сел. Разговаривал с писарями. Они предложили мне супу. Тут я вспомнил, что с утра ничего не ел. (Вся Собранская прислуга разбежалась).

Я с удовольствием ел солдатский суп с макаронами. Одна из писарских коек оказалась свободной, я лег не раздеваясь, в снаряжении, и заснул как убитый…

28 февраля

В пятом часу утра меня разбудил поручик Салатко-Петрище.

– Собирайтесь! – сказал он, – надо спасаться. Утром предполагается избиение, резня офицеров. Пойдемте в цейхгауз Учебной команды. Вам выдадут солдатскую шинель и фуражку.

В цейхгаузе я застал других офицеров, одевающихся в солдатскую форму. Ни одна шинель мне не подходила – все были мне широки и висели на мне мешком. Я оставил каптенармусу шинель, фуражку, шашку. Засунул за пояс снаряжения наган, пожелал всего наилучшего моим товарищам по несчастью, и в одиночном порядке пошел домой.

Мною овладело сильнейшее беспокойство; я спрашивал себя, как же я дойду до дома – ведь город, наверное, охраняется восставшими… Больше всего меня пугал Литейный мост: в крайнем случае перейду Неву по льду, кстати, недалеко есть переезд.

С такими мыслями я вышел на полковой плац и пошел к воротам, которые были днем выломаны при мне. К величайшему моему удивлению, у ворот не было никого. Никакой стражи. Такое счастливое начало меня подбодрило.

Направляюсь по Лесному проспекту в сторону Невы – ни единой живой души. Пустыня. Город тихо и мирно спит.

Иду вдоль заборов и пустырей. Вижу – идут навстречу человек восемь солдат с винтовками с примкнутыми штыками. Поравнялись. Это наши солдаты возвращаются в казармы.

– Эй, земляк, – говорят, обращаясь ко мне, – что там в батальоне?

– Да ничего, – говорю, – всё благополучно, спят себе. А руку держу на нагане. Постояли. Посмотрели они на мою широченную шинель, да еще без пояса. И разошлись. Странно, думаю, что это мирно так кончилось. А плохо бы мне пришлось. Восемь здоровенных молодцов с винтовками.

Прохожу мимо Финляндского вокзала – никого. А днем тут происходило настоящее сражение. С трепетом подхожу к Литейному мосту – никого. Ни часовых, ни прохожих. Я единственный пешеход на огромном мосту.

Так я дошел до Главного Артиллерийского Управления. Там совсем светло – горит здание Окружного Суда. С треском, поднимая столбы искр, проваливаются потолки. То там, то сям шмыгают какие-то темные личности.

Около входа в Главное Артиллерийское Управление человек 15 штатских топорами разбивают какой-то ящик. Я с любопытством подошел к этой группе посмотреть, что там делается. Ящик полон солдатских перчаток. Все они одинаковые, одного номера. Громилы хватают перчатки, примеряют, затем кидают их на панель, хватают другие, вновь примеряют и опять кидают.

Они охвачены грабительской лихорадкой. Заметили наконец меня и в мою сторону посыпались отборнейшие российские ругательства. Я поспешил отойти.

На углу Сергиевской улицы и Литейного проспекта построено что-то вроде баррикады – стоят несколько пушек, повернутых в сторону Невского проспекта. При них двое часовых – солдаты. Они мирно разговаривают и не обращают на меня ни малейшего внимания. Улицы пусты и город продолжает мирно спать.

Я прошел немного далее, позвонил в свой подъезд. Швейцар моментально открыл.

Я был дома. Родители мои сидели в гостиной и ждали меня. Было около 6-ти часов утра.

Выспавшись и отдохнув от всех тягостных переживаний, я захотел пойти посмотреть, что делается на улицах столицы. Я надел штатский костюм и пальто, чухонскую шапку с наушниками и отправился побродить по улицам.

Какая противоположность тому, что я видел ночью.

Город полон беснующегося народа. Все разукрашены красными бантами и повязками на рукавах. С крыш стреляют городовые; по ним, с тротуаров, палят из ружей группы рабочих и солдат. Говорят, что сотни городовых расстреляны у водокачки около Таврического сада. По улицам разъезжают грузовики и легковые автомобили, полные солдат с винтовками, обвязанных пулеметными лентами. Лежат даже на крыльях автомобилей и целятся…

Около всех участков пылают груды бумаг. Разгромили квартиру пристава I Литейного участка, причем из третьего этажа выбросили на улицу пианино. Горит Литовский замок, догорает Окружный Суд. Водят арестованных.

На Невском видел даже мчавшуюся верхом на лошади какую-то женщину без шляпы с развевающимися стриженными волосами.

Пошел к Думе. Видел Родзянко^[64]. Он окружен толпами солдат и рабочих и произносит речи. На всех одеты красные банты, все орут, веселятся. Всё это производит на меня жуткое впечатление: я еще вовсе не забыл полученное мною накануне «боевое крещение». Одно лишь я замечал с очевидностью, что во всех действиях толпы не было ни малейшей организации, и не видно было вожаков.

Было полное безвластье.

Мне показалось, что Родзянко со своей наружностью русского барина имел растерявшийся вид и произносил окружающим его «революционерам» какие-то подходящие фразы.

У меня создалась уверенность, что к ночи опять наступит полная тишина, и город опустеет. «Революционные войска и рабочие» набегаются, настреляются, накатаются на чужих автомобилях и наоравшись вдоволь, устало разбредутся по своим домам и казармам.

Ну, конечно, – думал я, – ночью их и ликвидируют, двинув на Петроград верные части.

1 марта

Я опять вышел на улицу понаблюдать.

Пальба продолжалась. Пулеметы стреляли по всему городу. Беснование продолжалось. Ничего неизвестно, что происходит в России и на фронте.

Но никто и не пытается навести порядок.

У нас в доме произошла зверская расправа: чернь загнала с улицы на лестницу дома офицера в форме и убила. Стены были забрызганы кровью и мозгами.

Насмотревшись вдоволь на улицах, меня вдруг потянуло в наш Запасный батальон.

Недолго думая я туда отправился. (Надо было иметь 19 лет, чтобы делать подобные глупости).

Прихожу на плац. На меня никто не обращает внимания – таких типов в штатском эти дни полны все казармы. Иду в Собрание.

Боже! Во что они его обратили! Всё разгромлено, вся мебель переломана, весь пол завален бумагами и книгами полковой библиотеки. В биллиардной мягкая, кожаная мебель порублена шашками. Сукно биллиарда разорвано штыками, валяются обломки киев, биллиардные шары, конечно, украдены. Чудом уцелели висящие по стенам портреты бывших командиров полка. По Собранию бродят какие-то личности и роются в ворохах бумаг и всяких разбитых предметов. Окна выбиты. Видно, что с остервенением били, ломали, рубили, рвали и кололи всё, что попадалось под руку. Безусловно надо озвереть и потерять человеческий облик, чтобы так всё опустошить.

Выхожу с тяжелым сердцем, направляюсь к воротам. Невдалеке стоит группа солдат и штатских. Они следят за мной и о чем-то разговаривают. Потом, вдруг направляются ко мне, хватают меня за руки и тащат к гауптвахте.

Я проклял тот момент, когда нечистая дернула меня пойти в казармы.

– Бей его – это провокатор (уже выучили словечко), чего с ним разговаривать. Солдаты меня узнали, но штатские недоумевали, зачем мне понадобилось, переодевшись в штатское шляться по казармам.

Я пытаюсь что-то им объяснить, но никто меня не слушает. И они совершенно правы – на кой черт я сюда явился.

Собирается моментально толпа, солдаты и штатские – все вооружены винтовками, шашками, револьверами, пулеметными лентами обмотаны вокруг туловища. Мне угрожают, ругаются, толкают и тащат куда-то. Около гауптвахты становят меня к стенке. «Ну, – думаю, – конец на этот раз». Но неожиданно вдруг меня оставляют. Я не верю своим глазам, какие-то солдаты меня защищают от нападающей толпы. Второразрядники. Моя команда.

– Это наш прапорщик и вы его не троньте. Он был у нас как бы голова нашего обчества, – говорит младший вахмистр Стецюренко. (А я ему недавно ставил двойки за диктовки). Но штатские и слышать не хотят – задолбили «провокатор» и кончено.

Тогда я и говорю:

– Ну какой я провокатор? В цейхгаузе висит моя шинель и фуражка, я сам их покажу. Если мне в пору – то значит эти солдаты говорят правду.

Все повалили в цейхгауз. Я показывал дорогу. Я надел мою шинель и фуражку. Это всех убедило. Тогда моя команда взяла винтовки, построилась, поставила меня в середину и повела домой под конвоем.

На улицах шла стрельба. Бабы на тротуарах смотрели, как меня вели, и качали головами:

– И такой молоденький, ах страсть-то какая.

Убийство штабс-капитана фон Фергена

Оказывается, накануне утром 28 февраля, как это было условлено, толпа солдат и рабочих пошла обыскивать офицерский флигель. Никого из офицеров уже не было в казармах – все разошлись ночью, переодевшись в солдатскую форму.

Капитан фон Ферген не захотел оставить своей квартиры. Рано утром толпа ворвалась к нему на квартиру, выволокла на плац и убила^[65]. Говорят – солдаты его же роты. Они его очень любили; совершив злодеяние, они вдруг пожалели об этом, начали плакать, подняли его тело, привели его в порядок… Когда же пришла вдова капитана, почему-то вдруг захотели не выдать ей тело и вновь над ним надругались. Потом сами взяли тело, положили в гроб и принесли в полковую церковь. Затем снова их что-то обуяло, не захотели давать совершить отпевание. Во время панихиды плакали…

Всего в нашем батальоне за эти дни было убито три офицера и несколько ранены. Число пострадавших солдат, рабочих и других мне неизвестно.

Так происходила в нашем Запасном батальоне «бескровная революция».

Отречение Романовых. Временное правительство

Все последующие дни не принесли ничего хорошего. В городе постепенно наступало успокоение. Я ходил регистрироваться в Собрание Армии и Флота на Литейном. Там побывали десятки тысяч офицеров, неизвестно для чего.

После знаменитого приказа № 1 офицерство перестало существовать, а с ним и Русская Армия^[66].

Из газет мы узнали, что Государь отрекся за себя и за Наследника, в пользу своего брата Великого Князя Михаила Александровича. Говорят, что сразу после отречения Императора Николая II, Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко предложил Великому Князю Михаилу Александровичу вступить на Престол предков.

– А можете ли Вы мне гарантировать жизнь? – спросил Великий Князь.

Конечно, во время бунта Родзянко ничего не мог гарантировать, и Великий Князь поспешно отказался от престола.

Все мы, русские, обязаны были умирать за Веру, Царя и Отечество не «щадя живота», а вот Великий Князь не пожелал рискнуть своей драгоценной жизнью, чтобы спасти Россию. А мог бы спасти. Сказано ведь: «кому дано многое, с того многое и спросится».

Романовы с необычайной легкостью поспешили сдать власть Временному Правительству.

После 300 лет царствования династия не оказала ни малейшего сопротивления бунту, ни желания бороться за свои права. Один Великий Князь даже пришел в Думу с красным бантом на груди.

Действующий полк

Я узнал, что в нашем действующем полку под давлением полкового комитета многим офицерам пришлось покинуть полк. Некоторые из них поехали во Францию. Наоборот, многие офицеры Запасного батальона поехали на фронт, думая, что там лучше. Инвалиды вышли в отставку, другие совсем откомандировались. Я же вообще ничего не предпринимаю, так как считаю, что при создавшихся условиях вообще совершенно бесполезно служить.

Война уже проиграна. Разве можно воевать без Армии?

Так шли дни за днями. Безобразия будто бы прекратились. Улица приняла свой нормальный вид, только исчезли городовые. Зато солдат запасных частей высыпало на улицу бесчисленное множество. Ведь всякие занятия в батальонах прекратились тем более, что там почти не было офицеров.

Я обратился в штатского человека, жил частной жизнью и подумывал возобновлять занятия в Университете. Я не задумывался о том, чтобы продолжать военную службу, считая, что в такой развал мои услуги вообще никому не нужны. Тем более, что офицер занял теперь в Армии положение парии. Вопрос о том на какие средства существовать, меня абсолютно не затрагивал.

Временное Правительство и Совет Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов

 
Как ни приманчива свобода,
Но для народа
Не меньше гибельна она,
Когда разумная ей мера не дана.
 

И. Крылов^[67]

В России, в частности в Петрограде, фактически было двоевластие – Временное Правительство и Совет Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов.

Это последнее учреждение поставило себе целью разрушить до основания остатки Российской Государственности. В этом направлении Советом велась яростная пропаганда, главным образом среди солдат и рабочих. Большинство в Совете коммунисты, они называются еще «большевиками». (Я впервые на днях узнал об их существовании. Российское население и не подозревало о существовании такой партии. Известны они были только сыскной полиции).

У Временного же Правительства вообще никаких целей не было, а если и были, то оно абсолютно ничего не делало, чтобы их добиваться.

Советы – это закусившая удила мчащаяся, взбесившаяся лошадь. Временное Правительство – это беспомощно болтающийся корабль среди бури.

Никто не становится за руль и не поднимает паруса.

Оказывается, что Временное Правительство желает вести войну до «победоносного конца», остается верным «Союзникам». Россия управляется демократическим способом. В ближайшее время собирается «Учредительное Собрание» для выяснения окончательного образа правления в России. Немедленно входят в действие все демократические свободы (несмотря на войну), – свобода слова, печати, собраний и т. д. Смертная казнь отменяется. Евреи получают равноправие.

Советы (коммунисты) стоят за немедленное прекращение «империалистической бойни» и мир «без аннексий и контрибуций, на правах самоопределения народов». Вся власть трудящимся, то есть рабочим и крестьянам.

Штыки перековываются на плуги. Земля – крестьянам. Заводы – рабочим. Немедленно. Солдаты приглашаются брататься с врагом. Возвращаться домой и делить землю.

Все равны, нет ни бедных, ни богатых.

В России, а затем и во всем свете, наступает новая эра равенства, свободы, благополучия, счастья и благоденствия. Весь мир управляется Рабоче – Крестьянским Правительством…

Смерть буржуям: помещикам, капиталистам, попам и генералам.

Рабочим, крестьянам и солдатам предлагается силой захватить в свои руки власть.

Демократическое Временное Правительство предоставило русскому народу полную свободу выбора.

Приглашение меня на службу в Запасной батальон

Как-то раз вечером мы сидели за столом и обедали. Звонок. Горничная говорит, что пришли солдаты и желают меня видеть. Что это еще за солдаты? Я вышел в переднюю, вижу – нашего Запасного батальона.

– Здравствуйте, – говорю им.

– Здравия желаем, Господин Прапорщик.

– В чем дело?

– Так что мы пришли сказать вам, господин прапорщик, что батальонный комитет одобри́л вас.

– Как одобри́л?

– А так что одобри́ли (тут я понял, что одо́брили) и просят вас, господин прапорщик пожаловать на службу в батальон, так как у нас совсем нет офицеров.

Я посмотрел на них – совсем прилично разговаривают, будто и занятия хотят возобновить.

– Что же, – говорю я, – приду завтра утром.

На этом мы и расстались.

Начало службы в республиканской армии

На другой день утром я отправился в батальон. Разные мысли были в моей голове. Рассудок говорил, что всё кончено, что крушение уже наступило, что никакие демократические приемы, ни уговоры Временного Правительства не смогут заставить солдат продолжать войну.

В первый раз после революции я шел по улице в форме. Навстречу попадалась масса солдат, но никто не отдавал честь. Первое проявление демократизма проявлялось в том, что перестали отдавать честь своим офицерам. Это было также свое образное выражение равенства. Несмотря на это я шел в свой батальон, сердце влекло меня туда – меня призывала служба.

Было конечно очевидно, что Россия стоит на краю пропасти, перед лицом врага, без Армии.