Глава вторая

На восточном отроге Урал-Тау гордо высится полуторакилометровая Иремель-Гора. Снежная шапка её белеет до середины июля, пита́я талой водой множество известных и безвестных речек. Отсюда, от подножья Большого Камня, истекают маленькими ручейками Урал, Белая, Юрюзань, Ай, Миасс, Уй… Разбежались, словно напуганные овцы, в разные стороны и края: одна стремится на юг, другая – на запад, третья – на север.

Миасс-река, сбегая вниз, ширилась и набирала силу. Бурля и пенясь, столетиями точила она гранит и базальт, подмывала корни исполинских деревьев. Будто булатным клинком отсекла от каменного пояса длинную цепь Ильменского хребта, затем, круто повернув на восток, спокойно понесла свои прозрачные воды в зауральские степи, к Исети, Тоболу, в Иртыш – до самого Студеного моря.

Миасс-река была когда-то говорлива на перекатах, глубока на широких плесах. Много воды унесла ты, река, к океану с тех пор, как на твоих берегах столпились скопища вольных кочевников, и предводитель с седла показал камчой на голубое озеро средь гор, коротко сказав: «Тургояк!» По-русски это означало – здесь стоять будем! И паслись на заливных лугах стада лошадей, овец и верблюдов. По берегу реки теснились войлочные юрты, возле которых звенел детский смех, и вспыхивали женские короткие ссоры, лаяли свирепые псы. Дымки костров разносили пряный запах баранины – варили лапшу – бешбармак, пекли ароматные лепешки, жарили конину, пили терпкий чай, добытый в далекой восточной стране, дурели от пьяного кумыса, заедая его вонючим кру́том – овечьим сыром.

После взятия Казани Иваном IV в октябре 1552 года прекратило существование татарское ханство, простиравшееся от берегов Волги до Зауральских степей. Оно препятствовало русской колонизации на Востоке, теперь же в повиновение Москве были приведены мордва, черемисы, чуваши, вотяки, башкиры. На землях, когда-то подчиненных казанскому хану, были построены русские крепости: новая – в Казани, в Чебоксарах, Уржуме, Яранске, Цивильске, Уфе. Путь за Урал был открыт. На новые земли призывались предприимчивые люди из центра – Строгановы, Демидовы, Мосоловы, Лугинины. Строились заводы, нужна была рабочая сила. Сила эта находилась среди крепостных, беглых каторжников и кержаков-раскольников, а также добровольцев, коих манили привольная жизнь, плодородные земли, лесные просторы, обилие зверья и рыбы.

Потомки кочевников-башкирцев уж давно стали оседлыми, поменяв войлочные юрты на рубленые избы, сидели на южноуральской земле ко́шами – родовыми общинами.

Чудные русские, бестолковые! – рассуждали вотчинники-башкиры, – лезут в горы, а как там скот пасти? Кобылицы копыта в кровь сбивают, бараны шерсть на камнях оставляют… За мизерную цену, а подчас и за четверть водки продавали русским землю, не ведая о том, что в горах кроются несметные богатства.

Кругом много стало русских, а местные названья вершин, хребтов, рек и речушек, деревень по сей день остались. Перечислять их – пальцев на руках тысячи людей не хватит: Исыл, Таганай, Иремень, Уреньга, Косотур, Тыелга, Карабаш, Миасс, Мисяш, Куштумга, Ай, Уй, Кисегач, Тургояк… Язык сломаешь!

Вдоль широкой поймы Миасса, близ кристального чистого озера Тургояк, стоит село. Улицу Долгую, косогором растянувшуюся версты на три и приткнувшуюся крайними избами к озеру, тут и там перерезали журчащие ключи, прозванные кем-то Гремучим, Сосновым и Фроськиным. По уровню верхнего ряда домов с упирающими в сосновый бор огородами на ключах делали запруды. В них бабы и девки зимой и летом колотили вальками и полоскали бельё, мочили лен, а мужики – мочало на веревки. Последний ключ долго оставался безымянным, но присосалось к нему имя после того, как выловили из его запруды захлебнувшуюся припадочную Фроську.

Из хрустального Тургояка к Миасс-реке, поперек села, словно канавка, течёт Исток. Его дно из зелёных камушков, пограничной межой делит он село на два куска пирога, на два мира – Заречье и Долгополиху. Через Исток переброшен деревянный мосток, испокон веков – источник мирских склок. По мостку ездят все, а поди разбери, чей черед настил менять или поваленные возом перила ставить…

В Заречье десятков пять кособоких изб, и улица тоже одна – Ивановская – похожая больше на проулок. Здесь живет шантрапа всякая, да голь перекатная: от грязных пропойц до отпетых старателей и горщиков – бродяг лесных, что ищут камушки.

На Долгополихе живут кержаки-старообрядцы. Мужики как на подбор, степенные, работящие – блюстители «древнего» благочестия. И дома у них ладные.

Дом Молчановых – за Гремучим Ключом на нижней стороне, то есть по правую руку, если идти от озера. Пятистенный, с крутой и высокой крышей, рублен из толстых лиственниц. Двор и надворные постройки недоступны постороннему взору. Высокий забор-заплот, деланный из сосновых плах, отделяет жилье от соседей и улицы. Тесовые ворота с крышей теремком имеют калитку и запираются на толстый засов.

Во дворе перед задними воротами слева – конюшня, стайка для коров и телят, отдельно для овец. К стене овчарни примыкает пристройка, где стоит верстак, и там же – погреб со льдом. С правой стороны отведено место для саней, кошевки, для телег и качалок. Там же на стене, на кольях, висят хомуты и сбруя. Все надворные постройки покоятся на высоких столбах, потолок выложен жердями, остропилен и покрыт тесовой крышей с широким проемом-окном, куда складывается сено. Ближе к сеням – амбар.

С косогора, через улицу, через крыши домов напротив, глядит дремучий бор. Если открыть задние ворота, выходящие на огород, то за грядками с овощами и капустой, за курной баней, за клочком покоса виден Миасс с обрывистым берегом. За ольховой иремой по ту сторону Миасс-реки открывается взору синяя стена Ильмень-горы, покрытая лесом. Сосны, осины и березы вперемежку с липами карабкаются по склонам все дальше и все выше. Деревья подобны людскому потоку в жизни: чахлый и несмелый – догнивает в болоте, а кто посильнее да понастырнее – достигает вершин. И высится над каменным карнизом такой богатырь, уцепившись жилистыми корнями за замшелую скалу, скрипит и гнется под напором ветра и невзгод, но стоит, рассыпая семя.

Давным-давно, во времена царя Алексея Михайловича, антихрист Никон развратил православную церковь³, и в священные книги были внесены были еретические уставы⁴.

Много бед по Руси пошло. Хлынули большие толпы крестьян, ярых ревнителей и сторонников благочестия, из центральной России на Волгу, в Уральские горы и Сибирские леса. Одни сами бежали, спасаясь от беспощадных никониан, лютых бояр да царских чиновников-псов. Других силой везли лес рубить, руду копать, уголь жечь, смолу и деготь гнать, в заводах робить.

В Петровские времена заводы и рудники на Урале росли как грибы после дождя, а в «золотой» век Екатерины и подавно. Для охраны заводов строились казачьи поселения – станицы. Казачество – опора царя и отечества – наделялось, за охранную службу, землею, пастбищами и неслыханными льготами.

А тут вдруг тульский первой гильдии купец Иван Перфильев Мосолов с племянником своим Василием начали строить Косотурский завод. Пригнал он с собой крестьян из Тулы, Твери, Москвы и Рязани. В середине августа 1761 года задымили домна и горновые печи, потекли в карман купцу барыши за дармовое уральское железо, и выросла нужда в древесном угле, углежогах, рудознатцах.

Когда продали Мосоловы завод земляку Лугинину, более энергичному и молодому, топот копыт и ржание сытых казачьих лошадей огласили окрестные леса и горы. Верные заводчику люди отыскивали в окру́ге башкирские деревни и русские поселения.

Из Чебаркульской крепости (которая в те времена была административным центром Исетской провинции), казаки обычно ездили в Косотурск через Миасский завод, через Сыростан, но на сей раз они шли напрямую. Неожиданно наткнулись на озеро.

Очарованные голубой жемчужиной, окаймленной изумрудной каймой леса, стояли они на высоком обрыве со скалистой подошвой, забыв о свое задаче.

– Гада! – тронул урядник поводья и перед казаками показалось жилье. На улочке вдоль Крутиков вряд стояло около десятка изб. Встретили бабу с коромыслом и ведрами.

– Как озеро прозывается? – спросил урядник, разглядывая темный платок на голове женщины.

– Тургояк.

– А село как?

– Тургояк.

Через дома и огороды на лысой сопке урядник разглядел белую часовню. Перекрестился. Казаки последовали его примеру, попросили напиться. Начальник выдернул из сумы дощечку, что-то записал карандашом. Ускакали.

А через неделю через село шли конные. Много! На разномастных лошадях, с ружьями и пиками, русские и башкиры. Кричали: «Айда за царя Петра!», «Царица – шайтан!» Ночью можно было видеть много костров, за озером у большой горы. Потом пошли слухи: «Косотурский завод Пугач сжег дотла!»

Пожалуй, больше года в Тургояк посторонние не появлялись, и в селе жизнь шла своим чередом. Но вдруг перед самым Покровом, словно плотину прорвало. Кто пешком, с котомкой за плечами, кто с детишками на телеге, запряженной полудохлой клячей, тащились через село. Ехали и шли искать лучшей доли, не сказывая куда, христорадничали, просили ночлега.

Волна миграции – как добровольной, так и принудительной – в те далекие годы делилась на два рукава, две ветви: северную и южную. Северная шла через Кунгур и заселяла Средний Урал, состояла из жителей Твери, Рязани, Нижнего Новгорода. Эта ветвь шла по старому руслу колонизаций, образованному еще в петровские времена. Южная ветвь несла людской поток в основном через Оренбург или Уфу, вела жителей Тамбовщины, Поволжья, состояла из казачества и обнищавшего крестьянства. Затем обе ветви сомкнулись примерно по линии озер Иртыш, Касли, Увильды, Ильменских гор, Кундравы, и перемешались: шло заселение Южного Урала. Селились беспорядочно, кому где приглянется. К растущим заводам власти начали приписывать окрестные села и деревни, даже переселять людей из центральных губерний России.

По указу царскому, не то в одна тысяча семьсот девяностом, не то годом раньше, пригнали казаки в Тургояк толпу мужиков да баб с малыми ребятишками. На обустройство отвели три недели, а к Рождеству велели по коробу угля на голову в завод доставить.

Взвыли бабы: ни кола, ни двора, ни чашки, ни плошки. Ребятишки гибнуть стали, мужики отощали, поизносились, землянки копаючи. На их счастье, здесь жили семьи беглых кержаков-раскольников – народ практичный, суровый, но добрый. Помогали, чем могли, советы давали:

– Уголь от вас не убежит – топор в руках всяк держать может. С Покрова артель сколотили бы, а как кучи класть – научим. А чем ребятишек малых морить? Натощак-то не споро и Богу молиться. В Миасс-реке да в озере рыбы невпроворот – решетом черпай! Не горюй, мужики! По весне по лошаденке у башкирцев купите…

Средь новых в селе резко выделялся высокий и плечистый молодой мужик. Ему было годков двадцать два-двадцать пять. Молчаливый, нелюдимый, своей чернотой похож на цыгана. По прибытию постучался в ворота к местному кержаку Севастьяну Мурдасо́ву. Открыл молча калитку хозяин, кивком головы пригласил гостя в избу. Тот склонился в низком поклоне образа́м, что в переднем углу, и размашисто перекрестился. Крякнул от своей оплошки Мурдасов, но ничего не сказал. Молиться на чужую икону – воровство. Позволил, – сам виноват. Широким жестом указал на лавку – садись мол.

– Пачпорт есть? – спросил, покосясь на обувку парня. Лапти у здешних не в моде – в сапогах ходят.

– Казенных бумаг не приемлю, – потупился пришелец, – с печатью антихристовой.

– А чей будешь? – спрашивал хозяин миролюбиво. – С каких мест?

– Зовусь Николой. По прозвищу Молчан. Сам по себе. Родителев не помню. Сказывали: в скиту лесном уродился. Баушка выходила, а как её господь прибрал, немало по свету мыкался. На Урал-камень подался. Солдаты замели и казакам сдали…

– Хлебнул, стало быть, – не то спросил, не то посочувствовал хозяин. Гость неожиданно спросил:

– Позволь избенку рядом срубить?

«Нашего поля ягода», – думал Севастьян.

«Характер имеет, голова на плечах. И то сказать: не место выбирай, но соседа!» Сказал:

– Стройся! Места здеся всем хватит. Пособить тебе?

– Не! Лес рубить свычен, по кузнечному делу могу.

И верно. Хоть один себе, но срубил избенку сосед, кузню сварганил на краю огорода. Стучит молотком от зари до зари. Потянулись мужики к нему: подковать лошадь, вставить зубья к бороне…

Как-то снова, уж затемно было, пришел Молчан к Севастьяну. Молча поклонился образам, окинул взглядом исподлобья большую семью за столом, поздоровался.

– Хлеб да соль, добрые соседи!

– Хлеб-соль не бранится, – ответил хозяин. – Садись с нами!

Сосед присел на лавку, от ужина отказался, заметил шутливо:

– За столом-то густо, а на столе – капуста. Видать, золото мыть – волком выть…

Мурдасов по ту сторону Куштумги-реки, что впадает в Миасс, на золотишко наткнулся, и двух односельчан в пай взял.

– И не говори! – оживился Севастьян. – Фартит не часто. А все потому, что девки! – развел руками он. – Сам с лотком, сам и с лопатой. Оне – помощники-то хороши – за столом. Хошь, в пай возьму! Вдруг подфартит…

Был он не до конца искренен.

Его девки были рослые, работящие, и не уступали в работе иному мужику. С другой же стороны – старатель, как картежник. Постоянно рискует и ждет козырного туза.

– Ни к чему мне золото! – сказал Молчан. – Не за тем я к тебе, – и вдруг застеснялся, пряча огромные руки. – Вон сколько их. Отдай одну за меня!

Охнула до сих пор молчавшая хозяйка. Сгреб пятерней нечесанную бороду старатель, задумался. Но не надолго. Он давно приглядывался со всех сторон к трудолюбивому и степенному соседу. Поглянулся Молчан ему по всем статьям: высок, пригож, односельчане в кузницу валом прут и Авдеичем величают.

– Бери Параську, старшую. Другим ишшо не черёд. Глянь: кровь с молоком! Ладная помощница станет. Мать, чё молчишь?

Прасковья зарделась, выскочила из-за стола, поперхнувшись.

– А я? Я не против твоей воли, ответила жена Мурдасова. – Мала́ ещё, в Николу семнадцать только…

– Цыц! – тихо сказал муж.

По осени сыграли свадьбу.

Так семя Молчана, заброшенное судьбой в Уральские края, взросло на суровой земле и распустило цепкие корни: шутка ли? – пять сыновей, да три девки! Потомки унаследовали у Молчана угрюмый нрав и страсть к кузнечному делу. Неизвестно кем данное прародителю прозвище превратилось в фамилию.