Все это было задолго до того, как они стали рожать жидких младенцев, а Анис, раз надев погребальное белое одеяние, стала носить его постоянно.

Он много работал, ткал полотно для рыбачьих парусов, для кукольной одежды и для желтой школьной формы, для темно-синих рабочих спецовок и цветастой униформы служанок, а кроме того, для простыней и скатертей, а еще подрабатывал бригадиром на городской фабрике игрушек. Раньше он обожал работать на ткацком станке, а теперь же частенько обрывал нить, досадливо цокал языком и перестал ценить красивые вещи.

Она нашла его на веранде перед входом в дом, он сидел на табурете и выпускал изо рта белый дым, который окутывал его, словно облако. Она опустилась на пол рядом с ним и замерла в ожидании.

– Что? – наконец поинтересовался он.

Она посмотрела на него, ни слова не говоря. Каков должен быть ее первый вопрос?

– Что? – повторил он таким тоном, как будто имел в виду не вопрос, а нечто безобидное вроде баклажана или душистого перца.

– Зачем ты это сделал?

– Что?

– Тан-Тан!

– Ну что?

Она старалась не сердиться. Уж такой он был человек, считал, что не надо давать волю чувствам, да и сам он обычно не позволял себе испытывать ничего, кроме гнева. Она прислонилась щекой к его колену, а он дернулся, точно опасаясь штормовой океанской волны.

Они вгляделись в темные очертания дальней горной гряды.

Она сильнее впечатала щеку в его колено, уже не стараясь угадать его состояние, а пытаясь просто ощущать нежность к нему. Он вздрогнул и поежился. Она уже и не припоминала, когда в последний раз они занимались любовью. Этого не было ни разу с тех пор, как она сказала свое «нет» его будущим детям. Когда ночью она тянулась к нему пальцами, он улыбался ей в шею, целовал уголок ее рта и резко взбрыкивал тазом, чтобы смахнуть ее руки, поворачивался спиной, чтобы она довольствовалась компанией его равнодушных плеч.

Но в свете луны она видела, как он неотрывно смотрит на половицы.

Целибат иссушил ее кожу, а кончики волос стали ломкими, как пожухлые листья. Теперь она относилась к своему телу как к деревяшке и механически мыла его, не замечая ни его запаха, ни его форм.

Она нащупала его руки и положила себе на макушку. Его руки лежали там, точно мертвые зверьки. Она поцеловала их; она была готова на все, что угодно, лишь бы вывести его из этой штормовой дрожи.

– Тан-Тан, – повторяла она снова и снова.

Если бы он только с ней заговорил, они могли бы попытаться залечить эту рану.

– Что? – опять спросил он.

И опять они не сумели найти ответа; утро продолжилось, а он осторожно убрал со своего колена ее отяжелевшую голову и, перешагнув через нее, зашагал прочь через двор с тяжелой рабочей сумкой на плече.

Она лежала на веранде, прижавшись подбородком к табуретке и сонно глядя ему вслед. Несколько раз она трогала свою голову. Скоро она соберется с силами и сбреет отросшие волосы. Что толку лежать вот так и ничего не делать.

Давай, лентяйка, шевелись!

Опять этот мерзкий голос.

И все же она села.

В окне соседнего дома зажегся свет. На веранду выползла старуха-соседка, держа в дрожащей руке горящую красную лампу. Она повесила ее на гвоздь и принялась разглядывать шелковистые заросли молочая у изгороди. Анис выпрямилась. Вид у старухи был тот еще: тяжелое праздничное платье цвета фуксии с множеством юбок, длинная и тощая, как у стервятника, шея, копна редких блестящих волос. Ранняя пташка – как и все старые женщины. Или она встала так рано потому, что и не ложилась? Анис подумала, будет ли она выглядеть так же классно в ее возрасте.

– А сейчас ты выглядишь вовсе не так классно.

Ее неприятно поразила столь жестокая мысль.

Соседка перевела взгляд с молочая на нее и помахала. Анис помахала в ответ. Эта старуха, видимо, души не чаяла в своем доме, постоянно вытирала везде пыль, подметала, но несмотря на чистоплотность, все равно ничего не могла поделать ни с буйно разросшимися кустами страстоцвета, приманивавшими к себе колибри и пчел, ни с торчавшими вкривь и вкось ступеньками крыльца. Анис несколько раз предлагала ей в помощь Тан-Тана, но старуха только отрицательно мотала головой и совала в знак благодарности щавелевый отвар да козий сыр. «У меня нет детей, – приговаривала она. – А бездетная женщина умеет многое принимать как должное». Анис почти наяву видела витавшую между ними боль, словно нечто телесное, заставлявшее знойный воздух дрожать будто в ознобе.

Старуха – забавно: Анис вечно забывала ее имя – была единственная среди всех знакомых, кто по-настоящему ее понимал, в отличие от кузины Бонами, которая доставала ее своими советами да россказнями о чудесах.

– Нужно попробовать шесть раз, Анис, и тогда ребенок обязательно родится! Надо только купить нужную траву для припарки… Расслабься, просто расслабься…

Бонами никогда не называла ее мулицей. Так в народе называли бесплодных женщин. Мулица. Короткое обидное словечко. Анис ничего не хотела слышать про чудеса. Ей хотелось бегать по улицам и ломать заборы в поисках проклятых мулов. Что они там болтают о припарках и о том, сколько раз их надо прикладывать, прежде чем ты наконец скажешь своему мужу окончательное «нет», – и какое же это огромное, оглушительное слово, которое способно заглушить все остальные слова, произносимые дома?

Горную гряду осветили лучи рассвета. Старуха ковыляла по веранде, и ее плечи пощелкивали в такт шагам. Вдалеке залаяла собака. Хватит прохлаждаться, пора приветствовать новый день.

Старуха тяжело присела за стол и начала что-то раскладывать перед собой. Ее руки быстро и уверенно порхали над столом, словно собирали мозаику. Анис пригляделась.

Старуха, видимо, снимала спящих бабочек с веток страстоцвета возле изгороди и из трещин в каменной стене веранды, и теперь выкладывала насекомых, словно собственный завтрак: хрупкие розовые и белые крылышки, усики-антенны, черные хитиновые тельца. Она принялась их есть, улыбаясь и жадно глотая, как карамельки. И снова помахала рукой.

Анис помахала в ответ. Было еще слишком раннее утро для бабочек, хотя бы и для спящих, но Анис решила, что старухе просто одиноко.

Бабочки были как алкоголь. В сухой оранжевой бабочке таилась хмельная капелька доброго вина. Прохладный глоток редчайшей импортной водки в белых и голубых крылатых красотках, что низко порхали над волнами, и глаз уже переставал отличать водную гладь от порхающих насекомых. Требовалась немалая сноровка, чтобы хватать их на лету и съедать живьем. А если сноровки не было, то можно было вдохнуть бабочку и закашляться, и пойманное насекомое испуганно трепыхалось бы в глотке, оставляя у тебя на зубах блестящие чешуйки. Но если ты вполне овладел навыком, проглоченные бабочки приятно грели желудок, от них начинала кружиться голова, а с ней и вся комната. Но стоило проглотить слишком много, можно было и сблевать, грохнуться в кусты, натыкаться на двери, и тебя охватывало то веселье, то уныние. Когда тебе удавалось поймать пьяную бабочку на лету, твоя ловкость казалась необычайной удалью, и в этом было что-то очень забавное.

Не то что дурманящий мотылек, долго вялившийся в прохладном темном месте и купленный у какого-нибудь неприкаянного оборванца с Мертвых островов.

Большинство обычных мотыльков были совершенно безвредны. Мелкие мотыльки никого не тревожили. Опасность представляли крупные: с размахом крылышек сантиметров двадцать – двадцать пять, яркой расцветки, они неделями могли неподвижно висеть на кустах, теряя чешуйки и приобретая темный оттенок, а родиной их были Мертвые острова. Такие мотыльки, если их глотать, затуманивали мозги, а со временем могли и убить, не сразу, а постепенно – словно в отместку за твои прегрешения.

Зато перед смертью ты очищался от грехов.

Так говорили едоки дурманящих мотыльков.

Ей приходилось встречать таких, и выглядели они малоприятно.

Она еще раз бросила взгляд на соседку. Та уже проглотила всех насекомых с розовыми и белыми крылышками и блаженно дремала в кресле, приоткрыв рот и свесив руку с подлокотника.

Лет пять назад правительство попыталось извести на архипелаге всех чешуекрылых, но они не сдавались, словно обреченные на уничтожение насекомые обзавелись сознанием. Размножались с умопомрачительной скоростью, увеличив рождаемость на шестьсот-семьсот процентов, причем теперь бабочки приобрели чудесную расцветку ослепительно-ярких оттенков и необычайные узоры. Забавное и веселое было время: бабочки тучами носились по улицам, взмывая в небо и пикируя к земле, точно солдаты в пешем строю, облепляя уличные радиоприемники на столбах у домов и заглушая своими телами и крылышками громкую музыку. Редкие виды дневных мотыльков облюбовывали бельевые веревки, садились на узловатые колени старушек во дворах, кружились над сандалиями, с хрустом спешившими по гравийным дорожкам, и если одна бабочка вдруг погибала под подошвой, ей на смену спешил десяток новых; по утрам бабочки садились на выходные дамские шляпки, а вечерами тысячи крылатых проказниц вились над подносами ресторанных официантов. Дети подпрыгивали и тянули вверх ручонки, пытаясь поймать первых в своей жизни голубых, черных и аквамариновых летуний; юноши использовали этот живописный хаос в романтических целях: пробивались сквозь тучи многоцветных бабочек, чтобы сообщить возлюбленным об обуревавших их страстях. Анис нравилась тогдашняя бесшабашная и церемонная атмосфера. И лишь когда все попытки уничтожить популяцию чешуекрылых прекратились, их численность вновь вернулась к норме.

Она вспомнила об этом и посмеялась про себя.

Рано или поздно все у них наладится, у нее и Тан-Тана. Нужно больше времени. Она умела заботиться о мужчине, переживавшем личное горе. Старики говорили, что боги не посылают тебе испытаний больше, чем ты в состоянии пережить. Невзгоды ведь полезны для брака, да? Они лишь укрепят их отношения.

Ну, как скажешь.

Она отмахнулась от голоса, в котором угадывался нескрываемый сарказм. Над ее головой пролетела сова, возвращавшаяся с ночной охоты. Старуха-соседка вскинула голову.

– Привет, Анис!

– Доброе утро!

– Детка, у меня для тебя кое-что есть. – Старушка скрипнула зубами, словно произнесенные ею слова были высечены из гранита, и вытянула вперед руки, сжимавшие разные плоды: тугобокие зеленые лаймы, апельсины, желтые гуавы. Хороший повод встать.

– Какие у вас красивые фрукты!

– Поди-ка сюда.

Анис подошла к изгороди. Фрукты чудесно пахли. Старуха вложила ей в ладони целую горку и прижала к груди Анис, чтобы ни один не упал на землю, а потом, наморщив нос, торопливо забормотала – Анис уловила в ее дыхании аромат пьяных бабочек:

– У твоего мужа, кроме тебя, есть другая женщина.

У Анис запылали уши. Это было странное ощущение, словно вот-вот должна была наступить глухота, но недуг замешкался и не сразу ее поразил. Лаймы в ладонях помягчели, а гуава отвердела.

– Что?

Старуха произнесла следующую фразу быстро, как будто слова запутались в рыбачьей сети:

– У Тан-Тана есть другая женщина, и она брюхатая, как спелый арбуз, что вот-вот лопнет.

– О, – произнесла Анис.

Когда происходило что-то нехорошее, ей нравилось представлять себя назойливым насекомым.