Постой-ка, а ведь про Пинского как раз понятно – тот тоже однажды заказывал себе даму по телефону. Из нашей московской квартиры. Его семейная жизнь в очередной раз дала трещину и пошла наперекосяк. Сеня решил разводиться. Жена немедленно забеременела и вскорости должна была рожать. Положив в авоську пять пол-литровых бутылок водки (для себя и моего мужа) и килограмм апельсинов (для меня), он взял гитару и приехал к нам в гости. Теперь он пил, немузыкально орал про какую-то бригантину, которая как раз находилась в Кейптаунском порту с пробоиной в борту, и вспоминал счастливую холостяцкую жизнь. Часа в три утра он почему-то перешёл на английский, из которого недавно выучил двести слов. Он тогда вычитал где-то, что язык дельфинов состоит из двухсот слов, и им хватает. Сеня решил, что ему тоже хватит. «Я – дельфин!» – громогласно утверждал то по-русски, то по-английски кандидат педагогических наук, держа в каждой руке по бутылке с остатками водки и стараясь при этом попасть локтем по струнам гитары-страдалицы. Иногда ему это даже удавалось. Когда от резких движений с его рубахи начали отлетать пуговицы, он осторожно поставил бутылки на пол, гитару положил на диван и принялся с удовольствием чесать своё волосатое брюхо, торчавшее теперь наружу.

Угомонился, решила я. Сейчас заснёт. Не заснул он, господа присяжные и заседатели. Напротив, занятие это навело его на новые мысли, и в пятом часу утра Сеня понял, что нужно делать. Даму вызывать. Чтобы она ему брюхо чесала. Больше всего меня поразило, что в таком состоянии он помнил номер наизусть. Зачем-то записав номер на бутылочной этикетке, он набрал его. Выслушал развёрнутое и очень нелицеприятное мнение о себе от тоже не вполне трезвого соседа дамы по коммуналке. Расстроился. Выпил. Задумался. Вскочил. Сделал своё программное заявление, почему-то на смеси русского с немецким – «Астра»! Спички!! Vorwärts!!! – и на сверхзвуковой скорости покинул квартиру. Мы легли спать.

Около одиннадцати меня разбудил звонок Герды Соломоновны, его мамы. Узнав, что ушел он среди ночи, она немедленно начала ругать меня за то, что я его отпустила. «Ведь его же в милицию заберут!» – кричала она, – «Они же теперь только приличных людей забирают, чтобы денег заработать! Подзаборники им не нужны!..» Вспомнив, в каком Сеня был виде, я хотела было её успокоить – если забирают только приличных, ему ничего не грозит. Но потом решила обойтись без комментариев и просто пообещала его разыскать. После чего позвонила Сениной даме. Дама ответила, что Сеня был у неё примерно с час назад, но она вызвала ему такси и отправила домой, так что он должен вот-вот приехать. Не сдержав любопытства, я поинтересовалась, почему она не удостоила Сеню своих милостей. Дама спокойно ответила: «А какого (следует название мужского полового органа, родительный падеж) он заявляется в такую рань? Да я до полудня (следует название женского полового органа, винительный падеж) не продираю!» На сём закончилось салонное танго. В тот раз. Были и другие.

С тех пор много воды утекло, и дочек своих он очень любит, и учеников своего престижного московского колледжа, директором которого является уже лет десять – тоже. Не думаю, чтобы та давнишняя история помешала ему быть хорошим педагогом. Скорее, наоборот. Проблемы роста он знал, так сказать, изнутри.

Всё. Забыли про Пинского. У него всё в порядке. Брату моему помощь нужна. Поразмыслив минутку о своих первоочередных действиях, я решила прежде всего послать Рошелю факс с сообщением о том, что есть ещё на свете люди, которые его любят и за него молятся. Поскольку дома у меня факса нет, я отправилась к Валентине.

Факс мы послали, хотя выслушала она меня довольно невнимательно, занимаясь глажкой свежевыстиранного белья и слушая видео своего старого концерта, готовясь таким образом к предстоящему через пару дней прослушиванию в какой-то американский театр. Когда с бельём было покончено, мы отправились пить кофе и болтать. Тема наших с ней разговоров в последнее время была одна – её любовь к некоему известному дирижёру. С полчаса она описывала мне его различные, совершенно замечательные достоинства, не имевшие, впрочем, отношения к его профессиональному мастерству. Во всяком случае, прямого. Исчерпав на некоторое время эту животрепещущую тему, она посмотрела на меня и, зная мою нынешнюю монашескую жизнь, спросила вдруг: «Ну а тебе-то хоть есть кого вспомнить?» Я засмеялась и ответила, что вспомнить можно было бы многих, но вспоминается только один. И рассказала, что вспомнилось.

В изумлении она воскликнула: «И что, ты и ему все эти годы не писала?!» И услышала в ответ, что, мол, нет, не писала. Потом мы ещё долго обсуждали, так ли уж это много – десять лет не видеться, и так ли уж это много, если мужчине под шестьдесят – и твёрдо решили: заранее сказать тут ничего нельзя. Ещё твёрже я решила ни в коем случае его не искать и отправилась домой. Шла я не торопясь, постепенно погружаясь в воспоминания, напоминающие прокручивающийся у меня перед глазами немой фильм. Фильм постепенно оживал и наполнялся сначала звуками – какое-то объявление по радио на языке, очень похожем на русский; потом запахами – свежие яблоки и почему-то вобла, а потом кто-то задел меня чемоданом, и я оглянулась.

За моей спиной находилась дверь вагона, и Бал спускался по ступенькам, и дело было в Киеве, и перестройке было уже два года, и приехали мы туда из Москвы на конференцию по нелинейной физике, где я собиралась впервые представить на суд международной общественности свои новые теоретические результаты. Меня трясло.

Первый день прошёл как в тумане. Я почти ничего не понимала – рабочий язык конференции был английский. Иностранцев приехало великое множество: до перестройки большая часть всей этой науки была засекречена, а теперь можно было пообщаться с русскими светилами. Женщин как среди местных, так и среди приезжих светил было немного – человек пять за всё про всё, и я была из них самая молодая с большим отрывом. Так что хотя я лично светилом и не была, но ни одной свободной минуты у меня тоже не было. Все хотели узнать, чем именно я занимаюсь – был какой-то канадец, ещё пара американцев, голландец, три итальянца, ещё кто-то. Помню только Яна и Антонелло, поскольку с ними я потом вместе работала.

К середине дня стало ясно – по возвращении в Москву немедленно начинаю брать уроки английского языка. А теперь – обедать. Проголодалась я от трудов праведных. С Назом и Сирой отправились мы в столовую, где меня встретили многочисленные улыбки полузнакомых и совсем незнакомых лиц, сливающиеся в несколько туманное нейтрально-приятное облако. Внезапный луч света пробил его, и я остановилась, как вкопанная. Какой там луч! Лава обжигающая, извержение вулкана, взрыв сверхновой… Солнышко ясное, солнышко красное лично почтило нас своим присутствием. Выглядело оно следующим образом: высокий, несколько грузный мужчина лет сорока с небольшим, в ореоле густущей копны ярко-рыжих волос, с пылающей огненной бородой и такими же волосами на груди и на руках, которых не скрывала расстегнутая сверху рубашка с короткими рукавами. Наз и Сира поздоровались с ним. Солнышко заулыбалось и поприветствовало нас, помахав рукой.

Тут-то всё и случилось. Я превратилась в огненный столб. Языки пламени пожирали меня всю – от кончиков моих вечно лохматых волос до кончиков пальцев на ногах. Больно при этом не было. Было хорошо. А потом всё лучше и лучше, и только одна мысль крутилась в голове: «Интересно, а когда он отвернётся – это пройдёт?» ЭТО не прошло – ни когда он отвернулся, ни когда мы уже сидели за столом, ни когда Сира затянул, по обыкновению, какую-то нудную историю. Аппетит мой исчез бесследно, и есть я не могла, только пить. Минут через десять, несколько притушив разгорающийся во мне пожар стаканом тепловатого безвкусного яблочного компота, мне удалось, наконец, спросить своих собеседников максимально нейтральным тоном, кто такой этот рыжий. Это был Пели. Имя я знала. Он был одним из светил, я примерно представляла себе, чем он занимается, но никогда его прежде не видела, поскольку жил он где-то в провинции. О чём там дальше шёл разговор и что происходило на конференции после обеда, я не запомнила. Думала я только об одном – как бы мне с ним поближе познакомиться.

После ужина, так ни до чего и не додумавшись, я вернулась в свой номер и принялась мечтать о Пели. Минут через двадцать в дверь постучали. Открыв её, я увидела Цака. Он пришёл поговорить о наших насущных делах. Речь шла о создании нового международного института по нелинейной физике. Нужно было крепить интернациональные связи, и он распределял среди своих учеников направления возможной в будущем совместной работы, с учётом присутствующих на конференции иностранцев. Бал, Наз и прочие свои задания уже получили, мне достался Ян. Выдав мне все возможные советы, пожелания и какие-то печатные материалы, он немного расслабился и неожиданно спросил меня, кто из присутствующих мне лично больше всего нравится. Я ответила не задумываясь: «Пели!» Цак поперхнулся. Затем свирепо заявил, что по его мнению это должен был бы быть Ян. Мотивировал он свою точку зрения тем, что тот высокий, худой и голландец. Поскольку сам Цак был роста небольшого, полноватый и русский, то Ян представлял собою, по-видимому, его личный недостижимый идеал мужской красоты. Я попыталась было ему что-то объяснить про исходящее от Пели излучение, но слушать меня он не стал, а немедленно откланялся и удалился.

Я снова размечталась о Пели, но ненадолго, поскольку в дверь опять постучали. На этот раз пришёл Бал и начал очень сердито расспрашивать меня, чем это я так рассердила Цака, что тот теперь пьёт в одиночку. Не считая себя ни в чём виноватой, я рассказала, как дело было. Бал пришёл в ужас и прочёл мне лекцию о том, что с великими учёными так обращаться нельзя и что мой долг был сказать Цаку, будто бы больше всех из присутствующих мне нравится именно он, Цак. Я рассмеялась и велела ему идти туда, откуда пришёл. Бал отправился восвояси.

Когда в дверь постучали в третий раз – да это не номер, а проходной двор какой-то! – я даже из кресла вставать не стала, а просто крикнула: «Войдите!» Вошёл Сира, считавшийся уже примерно с год моим официальным почитателем и отгонявший своим постоянным присутствием особо назойливых ухажёров. О моём преступлении против великого учёного он был уже наслышан и теперь пришёл учить меня жизни. Поскольку говорил он всегда очень медленно и очень нудным тоном, то я его и не слушала. Потом одна фраза, по которой выходило, что я будто бы играю судьбами других людей и, в частности, одним неосторожным словом могу принести Пели большие неприятности, привлекла моё внимание. Какие неприятности?! С того самого момента, как я его впервые увидела – т. е уже по крайней мере часов шесть или семь – я только о том и мечтаю,