Цитаты из книги «Каменные клены»

Но если я уеду — больше не увижу того, кого обещали мне руны, того, кто заложит свой глаз, как Один.

Видишь, скажу я, сколько твоей смерти у меня в саду, а ты все еще жива.

Без него здесь не стало ни деревьев, ни ветра, хоть целую ночь сиди на подоконнике. Без него и без травника, который теперь живет у него, а где сам он живет — никому не ведомо. Может быть, он нашел свой Бэксфорд, а может быть, прошел сквозь высокие двери, огляделся там немного, да и вернулся. Когда я думаю об этих дверях, то вижу расписные храмовые фусума из маминого альбома. Наверное, на них тоже клен нарисован — или золоченая вишня, уж вишня-то непременно. Мама долго собирала альбомы про Японию, но так и не собралась туда поехать. А я собираю голоса, трескотню, шорохи, гул и шепот, свист и хлоп, но так и не соберусь все как следует записать.

Хотела бы я знать, на какое деревце будет похожа Фенья? И сгодится ли никудышный Брана ей в отцы, если отдать этим троим гостиницу, собрать свои книги, платья, остатки маминого фарфора и уехать куда глаза глядят на каком-нибудь пароме, как, наверное, сделал лондонский умник Луэллин Элдербери?

обрывками мифов, грохотом ночного моря, голосами, с которыми она говорила. Моя голова теперь похожа на мамину, и у меня появилась еще одна причина назвать «Клены» кленами: это дерево мгновенно пустеет от холодного ветра, за один осенний день может осыпаться, даже за один осенний час.

Для Луэллина — которого я больше не увижу, так что можно считать, что он умер, — подошло бы вот это: Он грань хотел стереть меж тем, чем был и чем казался

It’s no use pumping a dry well

Его увезли в лондонскую больницу с поврежденным глазом — еще одна новость, правый глаз у него не видит! — а того валлийца госпитализировали на месте с переломанными костями и травмой головы. Через два года он умер, оставив жену и двоих детей.

В шесть лет она вдруг стала хуже видеть и полюбила трогать вещи — все, что было в доме, покорилось ей и жило теперь ожиданием ее пальцев: столешница в наплывах воска, мраморные шарики дверных ручек, сухие чешуйки мертвых мотыльков. Слух тем временем чудесно обострился, ей чудилось, что она слышит все — как сквозняки полощут плеть соседских кружев в саду, как закат подсыпает золотой золы на подоконник, как желуди за домом разбегаются прочь от старого дуба.

«Пусть никто не выходит в сандалиях, подбитых гвоздями». Эту жестяную табличку я повесила на ворота, хотя постояльцев она приводит в недоумение. Табличку о собаках я сняла еще на той неделе, от нее как раз остались два гвоздика. Если мистер Элдербери пройдет мимо наших ворот, он поймет, что я посылаю ему сообщение: в этом мире мы должны ходить тихо, почти крадучись, потому что мы не такие, как надо. Он — профессор античной истории, уволенный со скандалом, король-пастух, не умеющий улыбаться, чокнутый лондонец, собирающий мусор на берегу Ирландского моря. И я — хозяйка разоренной гостиницы, поджигательница лавки древностей, чудом не убившая ее хозяина, одинокая банши, сидящая в старой лодке, которая никуда не плывет, воображая, что ее корабль несется по морю в грозу без руля, полный перепившихся фракийцев.