– Собрал я вас, великие мужи города, для дел государственных важных. Движется на земли наши полчища казанцев во главе с самим ханом. Что делать будем: укреплять стены, выйти и дать супостатам боя либо заключить мир? – сказал Симский не просто так: пусть бояре подумают, может, чего умного скажут.

Заскрипели скамьи, повис в зале разноголосый гул – как рои пчел загалдели советники, перекрикивали друг друга.

– Смерть нехристям! – раздались голоса.

А Иван Васильевич радовался в глубине души своей – никто из них не замолвился о сдаче либо перемирии, сильна, видать, была ненависть к татарам.

– Мне надобно знать, как поступить ныне, ибо времени не осталось. Дать ли решительный бой в поле аль укрепить городскую стену, стоять на ней до последнего? – боярин надумал уже, как все будет еще до вече, просто хотел услышать правдивость думам своим.

Голос первым подал молодой светлокудрый юноша вопреки обычаям, не стал дожидаться старших, да удалью своей выиграл только!

– Иван Васильевич, да тут и гадать нечего: укреплять со всех сторон град надобно, укрыть под стены его крестьян, что могут стать жертвами неверных. Какой прок в том, ежели мы всеми поляжем в неравном бою? Кто тогда защитит наших жен да детей?

Зашептались старики, злобно оглядывали молодца, что один за всех решил военный вопрос. Где это видано, чтобы безусые молвили слово без дозволения старших?

– Решил один за остальных, сосунок? – шепнул один из новгородских бояр, наклонившись к его уху.

Видел недовольство Хабар-Симский, от гнева чуть кубок не метнул в сторону собравшихся, но вовремя спохватился, сказал:

– Не в добрый час затеяли смуту, бояре, когда враг – грозный, безжалостный, поблизости. Вы злитесь, что не старикам первым дали слово, так кто же в том виноват, ежели вы молчите? – «глупцы вы, в собственной гордыне растерявшие последнюю мудрост», хотел было добавить воевода, но осекся: не время браниться, заместо того обратился к юноше, – эй, молодец, как имя твоё?

Тот в смущении потупил взор, словно вину какую имел за душой, заалели белые щёки. Закусив нижнюю губу на секунду, глубоко вздохнул и ответил:

– Звать-то меня Михаил, по отцу Савельевич.

– Годков-то сколько тебе, Михаил Савельевич?

– Уж за семнадцать перевалило.

– И то хорошо. Ты еще молод, но уже не мальчик, посему будешь моей правой рукой. Только помни: война не то же, что забавы мальчишечьи, тут кровь людскую проливать надобно.

– Мужчина, боярин, для того и рожден, чтобы быть защитником земли своей. Не с женщин же спросит за то Господь на суде.

– Ин ладно. Порешили, – Иван Васильевич стукнул посохом о пол, встал со скамьи. За ним следом поднялись и остальные. Тяжко стало на сердце, горечью залило в душе, боялись они не столько осады и смерти, сколь голода – страшно становилось при мысле о сотнях мертвецов и запахе человеческого мяса.

Вечером того же дня отписался Иван Васильевич в Москву, просил государя посабить ратниками, ежели татары начнут жечь Нижний Новгород, а у самого руки тряслись как при лихорадке: что ждет их, ежели Василий Иванович откажет в помощи?

Не прошло и двух дней, как запылали, покрылись красно-желтыми огненными языками пламени деревни и селения близ города. Крестьяне с повозками, прикрывая от дыма и копоти детей, уходили под защиту Нижнего Новгорода, со слезами на глазах и страхом в груди осматривали соженные дома свои – не врагами, своими. Опасались более татар и ногайцев бояр и ратников, чего станет с них: в кандалы да в рабство басурманское? Кричали бабы, замахивались на стрельцов, а те успокаивали их, вселяли надежду милостью княжеской.

– Полно-де, женщины, оплакивать избы свои. Вот прогоним нехристей, так и построим вам новые дома заместо погорелых. В том Иван Васильевич явился порукой, пред Господом слово дал.

Прекращали тогда крестьянки причитать – обещание Богу сильнее наказа боярского. Укрыл прибывших Нижний Новгород, монастыри да подворья купеческие дали пристанища самым обездоленным: старикам, малым детям, непраздным женам, остальным пришлось довольствоваться тем, чем придется, мужики да юнцы сами попросились в ополчение, благо, Хабар-Симский остро нуждался в мужских руках.

А иго татарское наступало несметными полчищами к русскому городу, на горизонте реяли уже, виднелись невооруженным глазом бунчуки да конница. Прохаживаясь по зубчатой стене в компании с Михаилом Савельевичем, воевода то и дело вопрошал:

– Много их, поганных, удержим ли город?

– Ежели отбиваться станем, удержим.

– А запасы? Сколько мы продержимся: с месяца-два? А голод наступит? Не забывай, здесь схоронились женщины да детки малые, поднимутся крики и вопли, начнется война душевная в самих стенах.

– Не забывай, боярин, про мордву и иные обитающие в здешних краях племенах. Уж они-то в услугу за жизнь покажут все тайные тропы татарам, не станут гибнуть за нас.

– Молодец, Миша, «порадовал» ты меня «доброй вестью», – Иван Васильевич похлопал юношу по плечу своей тяжелой рукой, добавил, – но ты дело говоришь. Покуда время есть, возьми с собой самых ловких из ратников не более трех человек, скачите по лесам, ловите каждого из дикарей, кто бы он ни был и живыми, слышишь меня, живыми доставляйте ко мне!

Михаил дернулся всем телом, изменился в лице. Посматривая на воеводу снизу вверх, впервой остро ощутил в глубине души всю тяжкую участь военного дела: правы были старики – война не то, что детские забавы, тут не знаешь, что хуже: погибнуть на стене под раскаты ядерных снарядов и грохота пушек либо быть зарезанным каким-нибудь мордвином в глуши лесной, что оставит тело русского на съедение зверям. Делать было нечего. Перекрестился молодой ратник, поклялся исполнить волю боярскую, рискуя собственной жизнью ради жизни сотен православных людей. Собрал наспех двоих отчаянных головушек, те только и рады были пойти на столь опасное деяние – все же лучше, чем отсиживаться за стенами, ожидая прихода неприятеля. Той же ночью поймали мордвина, привели на допрос к воеводе. Хабар-Симский сидел ныне не в горнице, а в темной избе неподалеку от темницы не ради себя, а лишь с единственной целью – напугать пленника пытками, дабы развязать ему язык.

Ввели мордвина двое ратников, бросили на каменный пол к ногам боярина. Пленник поднял голову, без страха и злобы – только любопытства ради взглянул на Ивана Васильевича, усмехнулся.

– Кто ты? Как звать? – вопросил воевода.

Мордвин скосил взор в сторону, ничего не ответил.

– Ты понимаешь русскую речь? Дикарь, отвечай! – Хабар-Симский встал, вплотную подошел к нему, схватил за ворот одежды, сильно дернул к себе.

Мордвин продолжал молчать, лишь рукой прижимал что-то к груди. Стоящий неподалеку Михаил Савельевич воскликнул:

– Притворяется, боярин! Когда поймали в лесу, баял по-нашему не хуже нас самих.

– Ну? – снова подступил к пленному Хабар-Симский. – Будешь отвечать аль на дыбе язык развяжешь? И… что ты прячешь на груди?

Боярин дернул его руку, но мордвин резко отшатнулся в сторону, воскликнул на русскому, неправильно произнося слова:

– Не надобно на дыбу, не враг я вам!

– Так, так, – протянул воевода, вновь усаживаясь на скамью, – значит, ты все-таки говоришь по-нашему.

– Господин многое хочет знать, но мало слушает, – мордвин выпрямился, с хитростью взглянул на боярина.

– Я слушаю тебя.

– Господин желает узнать, что на груди моей? Так вот гляди! – пленник распахнул ворот, под рубахой на серебряной цепочке висел тельник, тускло при свете свечей поблескивало святое распятие. – Крещенный я, господин, крещенный вашим священником, жена моя из ваших, русских.

– Как имя твое?

– Иван, мое новое имя Иван, то в крещении. Прежнее мое не скажу, не надобно того.

– Ладно, Иван, – махнул рукой Хабар-Симский, – хочешь держать это в тайне, держи, к делу то не имеет значения. Но желаю узнать от тебя: перешел ли на сторону татар твой народ аль нет? Ты христианин и посему по долгу своему обязан помогать нам.

– Предать свой народ?

– Ежели не скажешь правду, предашь единоверцев, а то больший грех, ты не находишь?

– Господин! – воскликнул мордвин, упав на колени перед боярином, в унижении сложив ладони. – Проси чего желаешь, бери, что хочешь, только прошу, не заставляй меня предавать свой народ!

Хабар-Симский глядел на него сверху вниз, в душе не чувствовал ни жалости, ни милосердия к чужому человеку, в голове было лишь одно – страх за свой русский народ, ради которого он столько рисковал жизнью и сколько берег себя. Вопреки ожиданиям Ивана, молвил:

– Послушай, я позвал тебя ради дела, а не лясы попусту точить: скажи лишь – много татар?

– Много, господин, и вооружены они хорошо.

– Молодец, спасибо за новость. А теперь скажи, твои там, у хана в ставке или же прячутся по лесам?

Ничего не ответил на то пленник, только, побледнев еще более, потупил взор. Иван Васильевич и без слов понял всю правду, оттого и сказал:

– Значит, к Мухамедке переметнулись, а не под защиту нашего князя. Хорошо, – указал рукой, обратясь к Михаилу Савельевичу, – отведи, Миша, его. Накорми да спать уложи, а самому глаз с Ивана не спускать.

Молодой человек нахлобучил шапку на голову, с задорным смешком схватил под локоть мордвина, потащил его к выходу. Суровым взором проводил их Хабар-Симский; тяжкая дума окутала его помыслы о грядущей войне. Враг наступает сильный, в гневе безжалостный. Ежели не придет помощь от государя, быть беде: не удержится Нижний Новгород, погорит от рук басурманских, заполыхают горячим пламенем дома, амбары да храмы, много погибнет православного люда. От одной такой мысли хотелось плакать, рвать на себе волосы, но и того нельзя: воевода обязан быть первым средь ратников, а не уподобляться слабой женщине?

Мухаммед-Эмин восседал на рослом аргамаке, из-под тонкой ладони всматривался на стены богатого города. Там, за толстыми стенами, возвышались храмы и колокольни, ярче солнца блестели-переливались в лучах маковки позолоченные. Богатая добыча, новые сильные рабы, прекрасные ясноглазые женщины! О, Аллах, даруй победу над гяурами! Молитвенно подняв очи к холодным зимним небесам, хан в предвкушении грядущей победы позабыл все на свете, не осознал, не понял, что грех делить шкуру неубитого медведя – Аллах не любит самодеянных гордецов, ибо будущее известно лишь Ему.

Рядом с ним нетерпеливо теребил поводья старый мулла в зеленой шелковой чалме. Ведал он переменчивый норов хана, в глубине души ненавидел и презирал его: зачем так долго ждать, когда можно, свершив один дневной переход, наскоком взять стены Нижнего Новгорода, выжечь все дотла, а неверных либо под нож, либо на невольничий рынок в Багдад или Дамаск. Но нет, выжидает чего-то…

Натянув поводья вороного рысака, хан повернул к лагерю, где в котлах воины готовили еду. За ним веренецей потянулись телохранители, священнослужители, слуги. Возле большого ханского шатра, между рядами бунчуков, шаманы разжигали костры, готовили жертвенных баранов. Мухаммед-Эмин легкой походкой подошел к ним, спросил:

– Когда начнем гадание?

– Сейчас, великий хан, – ответил главный старый шаман с обветренным, темным лицом, в его узких черных глазах не было ни раболепия, ни страха, да и зачем бояться людей, когда можешь общаться с самими духами?

Стоящий позади Мухаммед-Эмина имам, наклонился, прошептал:

– Не стоит мусульманину обращать лицо к безбожному язычеству – грех это и мерзость пред Богом, ибо сказано в Коране, что не тот из верующих, кто гадает и для кого гадают, кто ходит к предсказателям и верят им. Будущее принадлежит лишь Аллаху.

Хан обернулся к говорившему и, усмехнувшись, ответил:

– Молчи, старик! Кто здесь хан: ты или я?

– Ты, господин, но одумайся, что ты делаешь.

– Если это грех, то отвечать мне, а тебе приказываю идти вон и молиться – то приказ!

– Как пожелаешь, мой хан, – с достоинством поклонился имам, в мыслях возразив: «Пусть шайтан заберет тебя в ад».

Жертвенные костры взметнулись до самих небес, молодые шаманы порезали баранов, разложили вокруг пламени печень, окропили жертвенной кровью языческий алтарь. Старый шаман на неведомом языке принялся прыгать вокруг огня, зловеще звенели многочисленные подвязки в виде зверей и птиц на одеянии шамана, летели искры в разные стороны.

Наблюдавшие из шатра-мечети имамы и муллы за сим действием, ужасались, переговаривались меж собой:

– Не к добру затеял хан гадание.

– Теперь Аллах отвернется от нас.

– Господи, пусть сменится гнев Твой на милость.

Шаман, закончив заклинания в призывании духов лесов, неба и земли, только посмотрел на печень животного, взглянул на Мухаммед-Эмина тяжелым взором, проговорил:

– Хан, духи говорят, что победы тебе не ведать, возвратишься ты домой ни с чем.

Разозлился казанский правитель, сгреб шамана за ворот, затряс перед собой:

– Гадай еще и еще старик, режь овец сколько пожелаешь, но чтобы гадание сталось благополучным.

Ничего не ответил шаман, с тяжким сердцем исполнил ханскую волю и лишь на пятый раз духи возвестили о победе над урусутами. Обрадовался Мухаммед-Эмин, одарил своей щедрой рукой хранителей тайн с духами и тут же велел войску спешно собираться на штурм Нижнего Новгорода.

Вглядывался вдаль Иван Хабар-Симский, щурил глаза. Уже отчетливо виднелись татарские обозы, их знамена и бунчуки, спрашивал самого себя:

– Сколько же их проклятых?

За плечом боярина стоял Иван – широкоплечий, низкорослый, лицо круглое, с выстыпающими скулами. Он-то и ответил:

– Туменов два-три, не меньше.

– Тебе-то откуда знать?

– Видел, сам видел. Мой народ под стяг татарский перешел супротив вас, русских, а я – православный, взял жену в охапку и к вам, да только не успел дойти, как твои молодцы меня в полон взяли.

Хабар-Симский дернул плечом, про себя подумал: «Как складно мордвин толкует», а вслух добавил, не поворачиваясь к нему лицом:

– Ежели ты, Иван, действуешь тако же, как молвишь, то будет поручение от меня к тебе. Исполнишь все, как велю, отпущу на все четыре стороны.

– А Любашу мою, женку ненаглядную, отдадите?

– И женку отдадим, и милостью одарим.

Загорелись у мордвина глаза, даже не знал заранее, какое поручение, а в мечтах своих видел себя богачем, по правую руку сидящего от боярина. Хабар-Симский подошел к коню, сказал:

– Следуй за мной, узнаешь поручение.

В княжеском тереме вручил воевода Ивану две грамоты: одна простая, другая восковой печатью скрепленная, протянул их, ответил:

– Бери в моей конюшне двух коней покрепче да скачи без остановки на Москву дву-о-конь. Передашь эту грамоту великому князю Василию Ивановичу, – протянул свернутую бумагу с печатью, добавил, – а эту грамотку от меня будешь показывать на заставах, где лошадей поменяешь, но помни: скачи словно ветер, загони хоть десяток коней, но поспей к завтрашнему дню.

Иван засунул за пазуху письма боярские, поклонился:

– Сделаю, как желаешь, боярин. Хоть ценой собственной жизни.

– Нет, Ваня, – покачал головой воевода, глаза его были грустно-печальными, – ты должен остаться вживых, – и дланью своей перекрестил его перед дорогой.

В тот же день тайными тропами выехал крещенный мордвин в сторону Москвы, тайное послание вез он государю.

Татарские полчища подошли к городским стенам, окружили их со всех сторон. Посыпались огнестрельные ядра и горшки с горючей смесью на жителейц города, и тут и там заполыхали пожары – быстро возгаралось пламя посреди деревянных изб и домов. Прочно стояли святые каменные обители – туда пришли с пожитками обескровленные, раненные, вдовы и сироты, с утра до вечера жались к кострам, протягивали покрасневшие от холода руки к языкам пламени.

Иван Хабар-Симский не ел и не почивал, с утра до ночи носился в сопровождении ратников по улицам, собирал в дружину всех, кто мог держать оружие. Сильных, крепких мужей не хватало, приходилось брать на службу отроков от двенадцати лет и стариков – все они были полны решимости погибнуть, но не сдаться врагу. Глядел каждому из них в спину воевода, теребил поводья, еле сдерживая горчеь слез, сердце сжималось с тоски при мысли о новых убиенных, о злобных безжалостных татарах.

– Не устоять нам, Миша, – молвил он иной раз Михаилу Савельевичу, что преданно оставался подле боярина, – мало мужчин в Нижнем Новгороде, а басурман полчища несметные. Страшусь я не за себя, а за жен да детей наших: уж не придется ли им узнать батоги и плен татарский?

– С Божьей помощью устоим, Иван Васильевич. Мордвин уж почти как седмицу уехал.

– Да… Иван, как он там? Уж не погиб ли в дороге? – Хабар-Симский вытер тыльной стороной руки увлажнившиеся глаза, вспомнил о мордвине, что рискнул жизнью своей ради помощи многим.

– Ежели Господу угодно, то доберется до Первопрестольной, передаст весточку государю, – сказал сие юноша и перекрестился.

– Поспешил я, – тихо, в укор самому себе молвил воевода, вложив в сие слова лишь ему одному понятный смысл.

С хмурых небес хлопьями падал снег, сокрыл пеленой татарский стан. Хан приказал своим воинам отступить до окончания снегопада и это-то спасло хоть на время десятки русских жизней – видать, на сей раз Бог и вправду решил быть на стороне православных. Впервой за последнее время Хабар-Симский воротился домой, велел подавать есть. Только сел за стол, пригубил кубок с горячим сбитнем, как в горницу вошел испуганный холоп, поклонился, скинув шапку.

– Чего тебе надобно? – пробасил воевода, без всякой злобы взглянув на служку из-под нависших бровей.

– Боярин, вся глава города пришла к тебе, собралась в сенях, твоего веления дожидается.

– Чего им еще от меня надобно? – Иван Васильевич кинул в тарелку не обглоданную до конца куриную ногу, махнул рукой. – Ин ладно, пускай входят.

Холоп поклонился, ринулся вон исполнять повеление и вот уже горница наполнилась народом: нижегородские князья, бояре, казначеи, духовенство, привнеся с собой запах зимы. Встали в ряд, поклонились Хабар-Симскому как равному. Воевода встал, усадил их на скамьи, проявляя уважение, только потом вопросил:

– По какой нужде пожаловали в столь позднее время?

Ответил за всех самый знатный и самый высокий из бояр, Петр Григорьевич:

– Иван Васильевич, худо дело, худо. Убитых несколько десяток, если не сотен, хоронить не поспеваем. Город наполнен женщинами и младенцами, крик и стенания повсюду. Мужиков не хватает на стенах, а одним нашим ратникам не сдержать натиска поганых. Что прикажешь, боярин?

Хабар-Симский, заложив руки за спину, заходил туда-сюда, собираясь с мыслями. Прав Петр Григорьевич, надобно что-то делать, иначе в самом Нижнем Новгороде поселится такой страх, что скосит живых быстрее пушек противника. На ум припомнилась городская темница – там взастенках томились не одни лишь лиходеи да тати, но также пленные литвины, кои не питали никаких надежд на возвращение. Да, пленные, им все одно помирать, так неужели не пообещать им свободу за спасение Нижнего Новгорода? Хабар-Симский даже просветлел от подобной мысли, повернувшись лицом к собравшимся, ответил:

– Взастенках темницы мы держим пленных литвинов, взятых еще при ведрошском сражении. Повелеваю: освободить всех заключенных и вооружить их, поставить на стены города.

– Не опасно ли, боярин, разбойникам поручать сие? – вопросил кто-то.

– Иного выхода нет, а иначе нам не устоять, – таков был ответ.

Потекли дни затянувшейся осады. Мухаммед-Эмин, так надеявшийся взять Нижний Новгород с первого броска, ныне осознал, что не ранее весны может случиться чудо. Литвины и русские, коим была дарована свобода, с благодарностью и крестным целованием приняли присягу победить или погибнуть. С воодушевлением стреляли они из пушек и пищалей по татарскому лагерю, с радостными возгласами скидывали взбирающихся на стены супостатов. Ударили морозы и порешили русские схитрить: облили ночью городские стены и ворота водой, а к утру они крепко-накрепко примерзли, покрывшись толстым слоем льда; и сколько татары ни старались пробить стены, но ничего у них не выходило. А русские ратники сверху смеялись вслед вражеским воинам, потрясая оружием, выкрикивали непристойные словечки. Приободрился Нижний Новгород, ожил. Женщины и дети уже не плакали в молитвах, а выходили на улицы ради помощи ратникам: таскали для них воду, пекли горячие хлеба, и вот уже и тут и там между молодыми воинами и девицами завязывались дружеские-полюбовные разговоры, слышались смех и хохот.