После смерти отца все заботы о благоустройстве семьи легли на усталые плечи матери. Нас – детей, было трое и каждого следовало кормить, одевать, обучать. Матушка, не получившая в свое время должного образования, кроме как начальной школы для девочек, решила во что бы то ни стало отправить меня и брата в престижное учебное заведение, после коего нам открывались многие двери. Нас отправили во Львов – в армянскую школу, где директором был Каетан Каетанович, он не имел никакого отношения к нашей семье – просто однофамилец. Как преподаватель, как руководитель данной школы, господин Каетанович был строгим человеком, довольно требовательным по части учебного процесса. Он притязательно спрашивал с учителей за успеваемость студентов, а те отчитывали нас за лень и плохие отметки.

Моему брату Юзефу учеба давалась легко, и если бы не его беспечность, граничащая с ленью, он стал бы почетным студентом школы. Мне же, вопреки всему, приходилось каждодневно кропотливо учиться, зазубривая наизусть теоремы – и в этом тайно завидовал брату за его превосходство, хот в душе недоумевал, как мог столь небрежно относиться к учебе, если Господь наделил его отличной памятью и хваткой с полуслова ловить сказанное учителем. Надо ли говорить, что в конце учебного года я вышел на отлично, Юзефу же повезло меньше – его отчислили за прогулы и плохие отметки.

Минуло несколько лет, я благополучно получил диплом и вернулся домой. Переступив порог родного гнезда, на мои глаза навернулись слезы от увиденного: окружала нас вопиющая бедность, нужда. Бедная моя мать: она отдавала все нам, ничего не оставляя себе. С возрастом она сильнее похудела, осунулась, руки ее – те самые белые нежные руки из далекого детства огрубели от тяжкой ноши, что отныне несла она, никому не жалуясь и ни у кого не прося о помощи. Матушка была поистине сильной женщиной – не физически, душевно. Каждый год покупала она нам новую одежду, сама же перешивала свою старую. Мне стало так стыдно, так неловко просить ее о чем-либо, единственное, что сделал тогда, так лишь опустился перед родительницей на колени, спрятал влажное лицо в ее ладонях, тихо прошептал:

– Мама, я вернулся домой. Навсегда.

– Ах, мой любимый мальчик, – казалось, не языком, а сердцем проговорила она, пригладив мои взъерошенные волосы.

Многое отдал бы я тогда, чтобы вновь увидеть матушку молодой и красивой, веселой и счастливой – как раньше. Но, оставив сентиментальные чувства, режущие душу пуще острого ножа, я решил, что пора показать, каким я стал взрослым. Я принялся помогать матери по хозяйству, попутно ища объявления в газетах о работе в каком-нибудь приказе. Удача вскоре улыбнулась мне, я устроился приказчиком в налоговую инспекцию в Городенке. Честно, работать там мне не понравилось: сам коллектив в штыки воспринял меня, за спиной перешептываясь о моем существовании. Я старался не обращать внимания на насмешки и тайные пересуды, ибо привык к этому еще со школы; меня не принимали в учебном заведении, плохо относились на работе. Единственную поддержку получал лишь дома, в кругу семьи, среди своих.

Однажды утром – а это всегда было моим любимым временем, когда лежишь просто в теплой ото сна постели, блуждающим взором окидываешь привычные-знакомые стены, благоговеешь при ярком солнечном свете, что потоком лился через полуоткрытые окна: такая благодать перед сердцем!

После я спускался на первый этаж, матушка в это раннее время была уже на ногах, как пчелка хлопотала у очага, чтобы приготовить мне завтрак: ароматный кофе и вкуснейшие гренки, что просто таяли во рту. Для нее, родимой, я до сих пор оставался младшим любимым сыном. Она всю жизнь считала меня самым лучшим, достойного большего, нежели данное судьбою моему отцу. С детства во мне сидела святая уверенность, что я и взаправду самый умный, самый красивый – со слов матери, и уверенность сия сохранялась во мне до того дня, когда, пробудившись рано утром на работу, я взглянул на свое отражение в зеркале, вот тогда-то пелена спала с моих глаз: на меня по ту сторону зазеркалья глядел неведомый-непонятный человек, коего раньше знал: невысокий, широкоплечий, смуглый, с большими черными глазами, крупным носом и тонкими поджатыми губами. Как могла матушка столько лет обманывать меня? – пронеслось у меня в голове, а мозг заработал с неведомым доселе усилием: в тот же миг я решил навсегда прервать работу в налоговой инспекции, кою ненавидел и где чувствовал себя чужим и ненужным, а деньги, что выплачивались ежемесячно, едва покрывали расходы на самое необходимое. Позже моя мать призналась, что была счастлива, когда я рассчитался с инспекцией, ибо верила, что ее незаурядному сыну судьба приготовила нечто большее, чем работа мелким клерком за гроши.

Переломным моментом всего моего существования явилась лихорадка, которой я заболел той же зимой. С самого рождения я не отличался отменным здоровьем, и только благодаря безграничным стараниям матушки мне удалось выжить, не умереть во младенчестве. Обильными хлопьями падал с серых небес снег, на улице заметно потеплело, но внутри дома стоял леденящий холод, ибо денег на покупку дров не хватало и матери приходилось изрядно экономить оставшиеся с прошлого года чурки. Я лежал под двумя теплыми одеялами, меня бил озноб, а на бледном челе выступили испарины; по вечерам мне становилось худо, все, что ел и пил, изрыгалось на пол. Средств на лекарства не было – лишь немного, высылаемое Юзефом на уплату налогов; матушке и Сабине пришлось дежурить по очереди у моего изголовья, поить горячим чаем и настоем из трав по рецептам прабабушек. В одну из ночей, когда жар никак не спадал, а мне становилось все хуже и хуже – блеклый туман заволок мое сознание, я уже видел некие тени, парящие в воздухе и их отдаленные грустные стоны; мне было все равно, я просто лежал и ждал исход конца.

В углу под иконой Божьей Матери на коленях молилась матушка, голос ее дрожал, по впалым щекам катились слезы, она просила Господа лишь об одном – оставить мне жизнь за место ее, и как по мановению Длани я пошел на поправку – не сразу, конечно, но через три дня смог встать с постели и спуститься к ужину. Как же я был голоден! Какую испытал радость, почувствовав приятную тяжесть в пустом желудке! Через десять дней силы окончательно вернулись в мое ослабленное тело, тогда-то состоялся важный разговор с матерью – с глазу на глаз:

– Ты осознаешь, как тяжко мне приходится в этом мире: в буквальном смысле веду борьбу за каждый клочок, каждый день. Сдается: мирская жизнь всячески отвергает меня – сами люди против меня. Я молился в ночи, когда все остальные почивали на мягких подушках, мне открылось, что нечто светлое, озарившее мой внутренний взор, проговорило, что мое счастье ожидает меня в стенах, чертогах святой обители – именно к Господу направлены стопы мои.

– Сын мой, от твоих слов сжались мои внутренности, не могу поверить, будто ты решился на сий ответственный шаг.

– Я думал об этом давным-давно, но лишь ныне решил изменить свою жизнь.

– Я не стану препятствовать твоей воли и даю материнское благословение, но знай: приняв постриг и взяв иное имя, ты больше никогда не вернешься в обычный-живой мир.

– Жить в привычной суете не так сложно, но чтобы творить добро, нужно мужество.

С этими словами я собрал вещи, сдал в ломбард единственные часы, на вырученные деньги приобрел билет и поехал в Величку, где находился францискано-реформаторский орден. Там я поменял имя, данное отцом при рождении, на имя Роман, о чем засвидетельствовали в списках всех послушников францисканского ордена. Я…

Отец Дионисий не успел договорить, маятник больших часов пробил пять часов пополудни, за окном разыгралась непогода, крупные капли дождя громко застучали по окнам. Инспектор потушил сигарету, глубоко вздохнул. Начало рассказа не тронуло его душу, не кольнуло в груди, он оставался все также сердито-равнодушным, за много лет работы привыкший видеть горечь и терзания других людей. Немного подумав, он проговорил:

– На сегодня мы закончим. Завтра в то же время вас приведут ко мне и вы продолжите излагать автобиографию. До скорой встречи.

Святой отец вновь с опущенной головой проделал длинный путь по сумрачным коридорам, только теперь не вверх, а вниз; за спиной раздавались тяжелые шаги, затем скрипучий замок и темная пустая холодная каморка, где пахло сыростью и запахами нужд из ведра. Как горько и страшно сталось в этом месте, пропитанным безнадегой – после чистого, красивого кабинета инспектора, где ему волей-неволей пришлось окунуться в воспоминания счастливой, благонадежной молодости. Как мог ведать он тогда, что его ожидает впереди?