Глава 5

Я не умираю. Ни в этот день, ни на другой, ни на третий.

Не знаю, почему из всех людей в Лагуне – людей, у которых были хорошие, завидные жизни, – именно мне было позволено сохранить свое никчемное существование.

Первые дни проходят будто в лихорадочном бреду. Я точно помню, что в какой-то момент вытащила себя на улицу, к колодцу, чтобы набрать воды в кувшин, и что сумела подняться с кровати, чтобы сходить в туалет, но все это вспоминается как в тумане. Помню только, что пару раз поела.

Проходит примерно неделя, прежде чем жар спадает. Голова наконец проясняется, а в желудке урчит от голода, несмотря на ужасный гнилостный запах, стоящий в комнате.

Тьфу. Умереть хочется.

Наверняка умереть было бы легче, чем терпеть эту ужасную боль, но раз уж я за каким-то чертом выжила, делать нечего.

На задворках памяти мелькают воспоминания: чья-то рука на плече, шепот на ухо…

Но вскоре все это исчезает и больше не возвращается.

Я с усилием приподнимаюсь и сажусь.

Впервые за всю неделю я отчетливо вижу обстановку вокруг. У изножья кровати стоит сундук с самыми интересными игрушками и костюмами. Шкаф набит мягкими облегающими платьями. Дразнящими, открывающими самые притягательные части тела. На подоконнике стоит моя коллекция растений – почти все они уже завяли. А еще есть туалетный столик, уставленный стеклянными флакончиками с духами и косметикой. Все выглядит так, как будто до моей комнаты не дошло сообщение:

«Миру конец. Действуйте соответственно».

Выбравшись из кровати, я заставляю ноющие мышцы шевелиться и морщусь, когда движения мучительно отдаются в потревоженных ранах. Боль все еще чудовищная, но ее можно кое-как терпеть – настолько, чтобы быть в состоянии замечать что-то другое.

Например, то, что еще по меньшей мере две комнаты, через которые я прохожу, заросли страшными растениями Голода, и они тоже сжимают в своих лапах моих бывших соседок по дому, чьи тела уже основательно разложились.

Страх и невыносимая вонь гонят меня на улицу. Я несколько раз глотаю ртом воздух. Затем, набравшись храбрости, захожу в таверну по соседству – поискать чего-нибудь съестного.

Там все то же: снова растения, снова мертвецы, снова ужас. Я опускаю глаза и, стараясь не дышать, пробираюсь на кухню.

В поисках еды я обхожу еще одно скрюченное дерево, не глядя на мертвого повара. Разлагающиеся тела, как я быстро убеждаюсь, выглядят кошмарно.

Я никогда не смогу отделаться от этого видения.

Большая часть продуктов в таверне протухла, но я торопливо хватаю то немногое, что еще съедобно, и ухожу.

Ночью я рыдаю, промывая раны.

Отчасти это слезы боли. Несколько ран очень глубокие, и они все еще воспалены. Но есть и другая причина для слез: то, что мне некуда деваться от царящего вокруг тлена. И на улицах, и за дверью каждого дома – смерть, и я чувствую, что вот-вот лишусь рассудка от ужаса – если уже не лишилась.

И еще я плачу о тех женщинах, с которыми вместе работала: об Элоа, которая дала мне приют, о Бьянке, Клаудии и Лучане – будь они здесь, помогли бы мне обработать раны, как делали всякий раз, когда клиенты выходили за рамки дозволенного.

И еще я плачу о других девушках, умерших в своих комнатах или болтающихся на деревьях где-нибудь на улицах города.

Я плачу до тех пор, пока голова не начинает раскалываться. Когда кажется, что слез больше не осталось, я делаю длинный прерывистый вздох, потом еще один.

Каждый вздох кажется маленькой победой. Я не должна была выжить. Никак не должна была. И с каждым вздохом моя решимость крепнет.

Я отомщу ему.

Даже если для меня это будет означать верную смерть, все равно отомщу.

Этот чертов утырок совершил одну огромную ошибку, когда пришел сюда: не проверил, умерла я или нет.

И теперь он за это заплатит.

Глава 6

В следующие несколько дней я пробираюсь в чужие дома и торговые заведения и беру все, что только можно.

Если я хочу отправиться в погоню за всадником, мне нужен транспорт. Подкашивающиеся ноги кое-как носят меня по улицам Лагуны. Я морщусь при виде птиц, хрипло орущих друг на друга в драке за останки какого-то бедолаги.

Ради всего святого, Ана, не смотри на это!

Я делаю успокаивающий вдох, пытаясь подавить тошноту.

Когда я впервые увидела, что Голод может сделать с целым городом, то не стала дожидаться, когда начнут разлагаться тела. Но в этот раз раны не оставили мне выбора.

Дыхание у меня сбивается, и я шатаюсь на ходу.

Я добираюсь до почтового отделения: там есть лошади, кареты и…

Они все исчезли. Все лошади.

Стойла почтовой конюшни распахнуты настежь, и все они пусты. Единственное объяснение этому – вьющиеся по каждому стойлу растения: их лианы все еще оплетают засовы.

Голод выпустил лошадей?

Поглазев еще немного, я выхожу из конюшни. Может, это и к лучшему, что лошадей нет. Где уж мне сейчас накормить, напоить и приютить живое существо, да еще такое пугливое, как лошадь.

Во дворе почты стоят ряды велосипедов – к некоторым даже тележки уже прицеплены. Я выбираю один такой и качу к борделю. Дальше остается только сложить в тележку все мои припасы. Еда, вода, одеяла, аптечка, палатка… Проклятье, Ана, кому бы в голову пришло, что в тебе, шалаве, пропадала любительница походов?

Помимо этого я сгружаю в тележку кучу всякого оружия. Не знаю, с кем придется столкнуться, но после того, как прошла последняя встреча с чужаком, мне как-то ни фига не до шуток.

Наконец, тележка заполнена чуть ли не с верхом. Я чувствую что-то вроде легкого возбуждения.

Я ухожу из Лагуны. Насовсем. Вот уж никогда не думала, что решусь бежать из этого города.

Но сначала я в последний раз иду к себе в комнату. Несколько секунд разглядываю ее, стоя на пороге. Эти четыре стены несколько лет подряд были моими и хранят множество воспоминаний – по большей части неприятных, иногда унизительных, но и счастливых тоже немало. Я вспоминаю все это, и мне делается как-то не по себе. Я ведь этому «Раскрашенному ангелу», можно сказать, душу продала. Думала, ничего другого в моей жизни уже никогда не будет.

Я медленно обхожу комнату. Взгляд задерживается на серии картин, висящих на стенах. На них изображены обнаженные женщины в самых разных вызывающих позах. Элоа, когда распорядилась их повесить, сказала, что они написаны «чувственно и со вкусом». К одной стене прислонено позолоченное зеркало. Через всю комнату – окно с моими цветами, теперь по большей части мертвыми, рядом – единственная полка, на ней ваза из дутого стекла, сборник эротических стихов и корзина с ракушками.

Мой взгляд падает на сундук у изножья кровати, затем переходит к шкафу с висящими в нем платьями. И, наконец, он останавливается на туалетном столике со стеклянными флакончиками духов и косметичкой. Я подхожу к нему, провожу пальцами по дереву. Рядом с баночкой лосьона и масляной лампой стоит деревянная шкатулка для украшений.

Все это такое безликое. Единственное, что хоть что-то для меня значит, – содержимое коробки, задвинутой в дальний угол шкафа, а впрочем, и оно тоже не представляет особой ценности. Маленькая деревянная лошадка, которую я купила на свое первое жалованье, стопка писем от разных поклонников, браслет, который сплела мне когда-то Изабель, и еще пара безделушек.

Все это не вызывает во мне особых сентиментальных чувств, и я понимаю, что не хочу ничего забирать из своего прошлого. Ни косметики, ни одежды, ни памятных вещиц. Все это будет говорить о том, кем мне пришлось стать. Но я не собираюсь больше быть этой женщиной. Хватит с меня.

По какой-то внезапной прихоти я посылаю в комнату воздушный поцелуй и выхожу за дверь, оставив прошлое позади точно так же, как змея сбрасывает старую кожу.

______

Я отхожу от города на такое расстояние, чтобы запах смерти остался позади. Останавливаюсь, ставлю палатку и живу в ней больше недели, ожидая, когда раны окончательно затянутся. Оружие держу наготове – разбойники печально известны своим обыкновением нападать на путников, – однако страх мой оказывается напрасным. Вокруг не видно и не слышно ни души.

Как только раны перестают беспокоить, я отправляюсь в путь. В путь, в путь. Дни сливаются, перетекая один в другой, и наконец превращаются в недели. Продвигаюсь я медленно: и раны мешают, и еду надо где-то добывать. А это значит, приходится заходить в новые и новые города, заваленные разлагающимися мертвыми телами, пробираться в чужие дома и красть еду у тех, кому она больше никогда не понадобится.

Дело осложняется еще и тем, что мне нельзя потерять след Голода. Спросить, куда он направился, не у кого, остается полагаться на собственную интуицию. Правду сказать, это не составляет особого труда. Всадник губит посевы на своем пути всюду, где бы ни появился, – остается только ехать следом по мертвым полям и садам.

Везде меня встречают мертвые тела. На деревьях, вдоль полей, на дорогах, у домов и застав, там, где только можно, – и все это пленники ужасных растений. Жужжание мух почти не смолкает. Глупо было думать, что уход из Лагуны как-то поможет спастись от зрелища бесконечных смертей. Ничего другого от городов и селений больше не осталось.

Однако при всем изобилии ужасов в моем путешествии есть и своя красота. Я вижу простирающуюся километр за километром Серра-ду-Мар – горную цепь, которая вытянулась вдоль побережья, словно лежащая женщина. Слушаю голоса птиц и насекомых, которых никогда не замечала, пока жила в городе. А иногда, если ночь выдается ясная, вообще обхожусь без палатки: ложусь спать прямо под звездами и долго гляжу на их далекие огоньки.

В общем, не все так плохо.

Не говоря о том, что, раз уж наступил конец света и с секс-работой покончено, можно от души плевать на то, как выглядит мое лицо или тело. Что очень приятно. А еще не придется больше терпеть на себе ерзанье чьей-то похотливой туши. Это тоже приятно.

Черт! Даже после всего что произошло, я остаюсь оптимисткой.

За все время своего путешествия я встречаю только одну живую душу. Случайно натыкаюсь, проезжая через прибрежный городок Барра-Велья. Я не знаю, кто этот человек и почему его пощадили, но самая правдоподобная догадка – что он рыбак и был в море, когда Голод пришел в его город. Тут же мне приходит в голову: а не причалил ли кто-то из местных рыбаков к Лагуне в ту первую неделю после прихода всадника, пока я металась в лихорадке. Не сошел ли на берег, чтобы увидеть перед собой город во власти смерти? При этой мысли волоски на руках встают дыбом.

Я объезжаю плачущего мужчину стороной, только рукой ему машу, а он смотрит на меня вытаращенными глазами. Еще месяц назад я, может, и остановилась бы поговорить, убедиться, что с ним все в порядке. Месяц назад во мне было чуть больше сострадания и чуть меньше жажды мести.

Тропа, по которой я еду, сворачивает в глубь страны, и трупы, мимо которых я проезжаю, кажутся все более… свежими. Вот тогда я понимаю, что почти настигла Голода. С тех пор как меня изрезали ножами, прошло около месяца. Не могу представить, что в голове всадника с тех пор осталась хоть тень воспоминания обо мне.

Стоит мне подумать об этом, как мой гнев разгорается с новой силой. Он-то меня, может, и забыл – уже дважды, – а вот мне никак не избавиться от тех ужасов, которые он творит. Раны до сих пор ноют, не говоря уже о другой боли, не физической. Той, о которой я не смогла бы забыть, даже если бы попыталась.

В Куритибе я наконец настигаю всадника: это становится понятно, когда ветер доносит до меня стоны.

Я останавливаю велосипед и смотрю на городской пейзаж. Мне уже приходилось видеть небоскребы прежде, но никогда в таком количестве, да еще и так близко друг к другу.

Творения рук человеческих.

Иногда люди с тоской в голосе вспоминают о том, какой была жизнь до прихода всадников. Прошлое в этих рассказах похоже на сон, в который чаще всего невозможно поверить. Но бывают моменты, подобные этому, когда я не могу оторвать взгляд от невероятных свидетельств того, что возможности человека могли когда-то соперничать с могуществом самого Бога.

Только подойдя ближе, я замечаю, как обветшали эти небоскребы. Многие напоминают змей во время линьки: внешняя отделка наполовину облупилась. Вьющиеся растения, похоже, пустили корни прямо в их остове, отчего дома кажутся древними, хотя это и не так.

Всего-то четверть века прошла с тех пор, как пришли всадники, а город выглядит тысячелетним.

Чей-то стон заставляет меня оторвать взгляд от строений.

В трех метрах от меня – молодая женщина в ловушке спутанных ветвей, усыпанных гроздьями ярких ягод. Шею ее обвивает толстая лоза, но не настолько туго, чтобы задушить… пока, во всяком случае.

Я соскакиваю с велосипеда и хватаю один из ножей, которые взяла с собой. Подбегаю к растению и принимаюсь обрубать ветки. Они тут же сжимаются вокруг женщины, и она начинает задыхаться. Глаза у нее слегка выпучиваются – то ли из-за страха, то ли от удушья. Я отчаянно кромсаю дерево, пытаясь добраться до его пленницы. Вдруг растение сдавливает женщину со страшной силой. Я слышу жуткий треск. Веки у пленницы трепещут, и свет в ее глазах гаснет.

– Нет! – сдавленно выкрикиваю я. Бросаю нож и пячусь, не сводя глаз с растения. От чудовищного зрелища холодеет в животе. Это все, что я вижу перед собой в течение многих недель.

Шок от вида смертей уже прошел, и за гранью ужаса осталось лишь одно.

Ярость.

Она переполняет меня. Так, что дышать трудно.

Я снова сажусь на велосипед и качу по умирающим улицам Куритибы. Лотки уличных торговцев опрокинуты безжалостными растениями, а в некоторых районах, там, где было когда-то много пешеходов, на улицах выросли целые леса, сквозь которые к дороге никак не пробиться. Как и в большинстве других городов, по которым я проезжала, растения здесь, похоже, заглатывали людей в считаные минуты.

Зачем Жнецу поганить землю этими растениями, если он намерен убить людей прежде, чем те успеют умереть от голода?

Ему нравится смотреть, как они умирают, – проносится у меня в голове. Я словно вижу перед собой его жестокое лицо. Ему нравится смотреть, как сама земля выдавливает из нас жизнь.

Я качу по городу в поисках всадника. Вполне вероятно, что Голод еще здесь, в Куритибе. От этой мысли меня пробирает нетерпеливая дрожь, хотя отыскать его в таком большом городе будет непросто.

Я добираюсь почти до центра, где дома выглядят особенно ветхими, и тут вновь слышу сдавленный крик. Он доносится из здания, в витринах которого выставлены плетеные корзины, глиняные горшки, керамические фигурки и традиционные бразильские костюмы.

Остановив велосипед, я прислоняю его к стене и вхожу внутрь.

В лавке стоит полумрак, но и в этом тусклом свете можно разглядеть четыре дерева, растущих на некотором расстоянии друг от друга. Они тянутся от пола вверх, упираясь кронами в потолок. На каждом из них видны темные фигуры. Одна из них дергается, и у нее снова вырывается измученный всхлип.

Мой взгляд останавливается на этой фигуре. Я медленно подхожу.

– Я не могу освободить тебя, – говорю я вместо приветствия. – Последнего человека, которому я пыталась помочь, эта… – Я не могу заставить себя назвать это деревом. – Эта штука убила.

В ответ я, кажется, слышу тихие звуки рыданий. У меня перехватывает дыхание.

– Ты можешь говорить? – спрашиваю я.

– Он убил моих детей и их детей тоже, – хрипит мужчина. – Ему даже не пришлось прикасаться к ним, чтобы отнять их жизни.

Он опять начинает всхлипывать.

– Я ищу его, – говорю я. – Он еще в городе?

Мужчина не отвечает, только плачет.

Я подхожу ближе. Мужчина висит высоко на дереве, его глаза едва можно разглядеть.

Стою молча, глядя на него, а затем поднимаю рубашку, чтобы показать ему свои жуткие раны. Не могу сказать, сколько раз я раздевалась перед мужчинами и сколько взглядов было обращено на мое голое тело. Однако сейчас один из редких случаев, когда я показываю его не ради денег или удовольствия.

Несколько секунд – и мужчина замолкает.

– Он и меня пытался убить, – говорю я, пока незнакомец разглядывает на мне всевозможные шрамы от ножевых ранений. – Я намерена отплатить ему тем же. Ты знаешь, где он?

– Бог тебя уберег, девочка, – хрипит он. – Уходи отсюда и живи своей жизнью.

Мне хочется смеяться. Однажды я уже выбрала этот путь, и он привел меня в бордель. Больше я на это не пойду.

– Ни от чего меня бог не уберег, – отвечаю я. – Так ты знаешь, где он?

Мужчина долго молчит и наконец говорит:

– В семи километрах к востоку есть социальный район Жардим. Я слышал, он где-то там остановился.

Семь километров. За час-другой доберусь – если, конечно, сумею найти, где это.

– Спасибо, – говорю я.

Я колеблюсь, чувствуя себя в долгу перед этим человеком.

– Брось меня, – хрипит он. – Мое место здесь, с моей семьей.

От этой мысли меня пробирает озноб.

– Спасибо, – повторяю я и поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Это самоубийство, – говорит он мне в спину.