Паломничество

Подобная вера в значимость земной обители Христа отнюдь не представляла собой что-то новое. Еще во II веке, несмотря на противодействие римских властей, пытавшихся подавить новую религию, Иерусалим и Вифлеем стали популярными христианскими святынями. Преисполненное опасностей путешествие к ним наверняка обладало не столько физическими, сколько символическими достоинствами, ведь стараниями череды имперских правителей, сделавших все возможное, чтобы стереть Иерусалим из человеческой памяти, смотреть там особо было не на что. В 70 году н. э. император Тит с невероятной жестокостью разграбил город: по свидетельству историка Иосифа Флавия, «там не осталось ничего, способного убедить паломников, что город когда-либо был обитаем». Целую вечность он лежал в руинах, пока Адриан не отстроил его и не создал там колонию для своих ветеранов, назвав ее Элия Капитолина; на месте же распятия Христа был намеренно возведен огромный храм богини Венеры^[16].

Однако христиане так и не забыли о зримом окружении Евангелия. В большинстве своем неграмотные, о жизни Иисуса они узнавали из проповедей священников и наизусть знали названия деревень и мест, к которым Иисус имел то или иное отношение. В IV веке святая Елена, мать Константина Великого, впервые «официально» совершила паломничество в Святую землю, дабы пройти по стопам Христа, хотя ей на тот момент уже пошел восьмой десяток. Легенда гласит, что старый еврей отвел ее к месту, где когда-то высился построенный Адрианом храм, на тот момент разрушившийся и превратившийся в гору мусора: там-то она и отыскала закопанный под фундаментом Крест Господень.

В ходе дальнейших раскопок обнаружились и другие реликвии: надпись над головой Христа и четыре гвоздя, с помощью которых его распяли^[17]. Елена приказала расчистить место, а ее сын, первый христианский император, возвел там церковь Гроба Господня. Остаток жизни Елена провела, путешествуя по Палестине и возводя памятные храмы во всех священных местах, которые ей удавалось отыскать. Такого рода имперское покровительство породило в буквальном смысле лавину паломников. В последующие сто лет для странствующих кающихся грешников было построено свыше двухсот монастырей и святых обителей.

В конце IV века святой Иероним, автор «Вульгаты», латинского перевода Библии, утверждал, что от Иерусалима исходит определенная духовная энергия и советовал своим читателям посетить и другие святые места – Вифлеем, где Иисус родился, Назарет, в котором он вырос, реку Иордан, где его крестили, а также Кану Галилейскую, где ему удалось превратить воду в вино^[18].

Идея паломничества приобрела такую популярность, а поток туристов – столь разрушительную для местных монастырей силу, что на закате жизни Иероним испытал потребность понизить ее роль, написав, что походы к святым местам хоть и способствуют духовному воспитанию христиан, но для спасения души в них нет никакой необходимости: праведной жизнью можно жить где угодно, ибо в расчет принимаются только вера и личные качества. В то же время сам он решил провести последние сорок лет своей жизни не где-то, а именно в Вифлееме, тем самым еще больше увеличив притягательность Святой земли в глазах верующих.

Посетить места, где когда-то жил Христос, действительно было высшим знаком духовной преданности, но представлялось это делом в высшей степени затруднительным. Для такого путешествия требовался не один месяц, оно стоило баснословных денег, паломник рисковал стать жертвой кораблекрушения, бандитов, климата, а нередко и враждебно настроенного местного населения. Если путник благополучно преодолевал все эти трудности, то далее для посещения святых мест ему следовало получить надлежащие официальные пропуска, имея наготове определенный запас наличности для взяток мусульманским чиновникам, которые их выдавали. В дополнение ко всему этому паломников ждали и традиционные проблемы, с которыми чужеземцы сталкиваются в незнакомом краю, – недобросовестные торговцы, нечестивые проводники, продаваемые по заоблачным ценам безделушки и никудышный ночлег.

Подобное путешествие было сопряжено с такими трудностями, что порой его использовали для наказания. Преступников, на которых лежала вина за совершение самых жестоких преступлений, заставляли пешком отправляться в Святую землю, повесив на шею орудие убийства. Для остальных паломников это было знаком того, что к ним не стоит относиться как к обычным кающимся грешникам: вместо этого следует публично их унижать. В вопиющих случаях наказанному паломнику предписывалось идти пешком с соблюдением особо суровых правил. Как отмечал английский поэт Джефри Чосер, «когда человек открыто совершал грех… ему приходилось совершать паломничество нагишом или босиком». Неудивительно, что таким кающимся грешникам предписывалось в каждом посещаемом ими храме запасаться письменными свидетельствами, подтверждающими то, что они там действительно были^[19].

Весьма примечательно, что Иерусалим, оказавшись во власти мусульман, с самого начала не предпринял никаких попыток свернуть бизнес на паломниках. Туризм для священного города стал источником жизненной силы – после непродолжительного периода гонений исламские правители быстро пришли к выводу^[20], что сохранить эту золотую жилу в их же собственных интересах. За несколько столетий им удалось добиться хрупкого баланса в отношениях с христианами. Они не закрывали святыни, позволяя их посещать, защищали паломников в границах города, ожидая, что в ответ христианские правители будут поощрять паломничество и присылать щедрые дары для поддержания существующих мест поклонения^[21].

Такого рода договоренности принесли огромную пользу как одной, так и другой стороне. В казну Халифата рекой текло золото, а статус христиан в Палестине к началу X века в действительности настолько укрепился, что они обладали практически теми же правами, что и в былые времена христианского правления. Человеческий поток был больше, чем когда-либо. Выказать дань уважения приезжали буквально все – норманнские герцоги, члены английской королевской фамилии и даже грозный король викингов Харальд Суровый^[22]. Один мусульманин, приехавший в Иерусалим, даже сетовал, что в городе, похоже, всем заправляли христиане, и заявлял, что найти лекаря, который не был бы христианином, и ростовщика, в жилах которого не текла бы еврейская кровь, практически невозможно^[23].

Стороннему наблюдателю могло показаться, что это относительное спокойствие будет длиться и дальше. Две великие державы Средиземноморья – Халифат и Византия – неплохо ладили, поддерживали стабильность, пусть даже и относительную, и давно установились в границах, выглядевших неизменными. Но если позиция христиан в значительной мере характеризовалась прямотой – Византия всегда играла роль великого защитника христианства в Святой земле, то позиция мусульман была гораздо сложнее.

Хотя внешне ислам выглядел монолитом, на самом деле в нем царил глубокий раскол. Ключевое разделение – между шиитским меньшинством и суннитским большинством – насчитывает примерно столько же лет, что и сама эта религия^[24]. В политическом отношении всегда доминировали сунниты, осуществляя из столицы Багдада управление огромным Аббасидским^[25] халифатом. Но к X веку суннитский халиф – в дословном переводе «преемник Мухаммеда» – всецело пребывал во власти могущественных принцев и оказался неспособен воспрепятствовать созданию конкурирующего шиитского халифата в Египте.

Аббасидский упадок остановило появление турок-сельджуков, полукочевого племени из степей Центральной Азии – огромной территории, простирающейся от Уральских гор до северо-западных провинций современного Китая. Приняв не так давно суннитскую веру, они были усердными воинами, которым удалось завоевать Багдад и влить в загнивающий халифат новую кровь. В 1071 году они наголову разбили византийскую армию в жутком сражении при Манцикерте, а в течение последующих шести лет вышвырнули шиитов-египтян, прозванных по названию их правящей династии фатимидами, с завоеванной ими сирийской территории. В 1077 году по Палестине прошла зыбкая граница, и Иерусалим оказался в руках турок. От хрупкого равновесия, установившегося за много столетий, в одночасье не осталось и следа.

Новые хозяева Священного города в ужасе взирали на процветавшие церкви, считая эту картину еще одним свидетельством того, что их шиитские предшественники в своей ереси вполне заслужили изгнание. Они тут же устроили религиозные гонения, бросились разрушать церкви, хватать паломников и отнимать у христиан собственность. И хотя совсем скоро осознали свою ошибку – без бизнеса на паломниках Иерусалим стал быстро приходить в упадок, – ущерб уже был нанесен. Сведения об этих злодействах в мгновение ока улетели на Запад, поэтому, когда Византия после поражения при Манцикерте превратилась в калеку, Урбан надел на себя папскую мантию.

К тому моменту, когда самих турок в 1098 году изгнали из Иерусалима более терпимые фатимиды, уже начался Первый крестовый поход.

Глава 2
Народный крестовый поход

Мир переживает тревожные времена.

Петр Пустынник

Для папы Урбана речь в Клермоне стала лишь началом изнурительного года. Кроме встречи с братьями-христианами и заявленной цели восстановления Иерусалима другие подробности касательно его «великого христианского войска» пребывали в тумане. Поэтому большую часть года он провел в поездках по Франции и чтении проповедей, в бесконечных рассылках писем и доведении до ума плана крестового похода. Священникам и епископам было поручено нести от имени папы его слово дальше, и с этой задачей они справлялись не хуже его самого. Некоторые из них прибегали к чудесам воображения и апеллировали к напряженной атмосфере. Если раньше наказ Христа «взвалить свой крест» сочетался с феодальными вопросами долга, то теперь в нем зазвучало совсем другое значение. Некоторые проповедники, рисуя картины распятия Христа, доходили до того, что выставляли в роли гонителей не римлян, а турок. Реакция последовала незамедлительно и оказалась весьма масштабной. Вернувшись в Рим, папа узнал, что клятву крестоносца принесли жители самых разных, отдаленных друг от друга большими расстояниями государств – от Испании до Шотландии и Дании.

Повсеместный энтузиазм, с которым встретили его идею, не столько привел папу в восторг, сколько вселил в его душу тревогу. Урбан отнюдь не был романтиком. Прекрасно понимая, какую угрозу нес христианству ислам, он знал, что величайшая услуга, которую ему было под силу оказать окруженному врагами Востоку, сводилась к тому, чтобы послать туда европейское супероружие – закованного в тяжелые доспехи и вооруженного до зубов рыцаря. Что же до новобранцев из числа крестьян, то они не только представлялись совершенно бесполезными, но могли причинить и немалый вред. У них не было возможности профинансировать столь дорогостоящую экспедицию, их, скорее всего, убили бы еще до того, как армия дошла до Иерусалима, но что еще хуже, – из-за них Запад лишался рабочих рук, необходимых для сбора годового урожая.

Последняя мысль не давала ему покоя. На севере Италии на призыв откликнулось такое количество крестьян, что даже возникла нешуточная угроза голода. Урбану пришлось сменить тактику, перейдя к активным попыткам убедить народ воздержаться от участия в этом крестовом походе. Он разослал повсюду письма, в которых разъяснялось, что это великое предприятие предназначалось исключительно для землевладельцев, способных позволить себе материальные издержки войны. Дабы дать дворянам возможность привести в порядок дела, выступление в поход отложили на целый год и назначили на 15 августа 1096 года, причем каждому потенциальному крестоносцу предписали сначала получить разрешение у своего духовного наставника. С целью обеспечить надлежащий состав армии Урбан приказал священнослужителям отказывать всем, кроме тех, кто больше всего подходил для этой цели. Поскольку слои общества, не входившие в ратное сословие, помогать крестовому походу материально не могли, духовные преимущества оставались им недоступны. Старым, больным и слишком молодым предписывалось сидеть по домам, а беднякам – работать в поле. Святым отцам и монахам было велено оставаться дома, вознося молитвы за крестовый поход (за исключением случаев, когда епископ выдавал им специальное разрешение к нему присоединиться). Особым указанием участвовать в нем запретили испанцам, которым приходилось сражаться с исламом у себя на родине^[26]. Даже если претендент подходил по всем статьям, но при этом недавно женился, ему сначала следовало получить разрешение супруги.

То, что Урбан посчитал необходимым ограничить участие в этом походе, может показаться немного странным, особенно если учесть следующий факт: самого перехода в Святую землю было достаточно для того, чтобы отбить у большинства охоту к нему присоединяться. Дабы добраться по суше до Иерусалима, нужно было преодолеть две, а то и три тысячи миль по населенной врагом территории. Более того, европейская знать наверняка понимала, с каким уровнем противодействия придется столкнуться. Многие служили в византийской армии наемниками и знали, сколь грозными врагами были турки. Еще большую озабоченность вызывали непомерно высокие издержки. Рыцарям приходилось собирать средства для финансирования своего похода, а в некоторых случаях и для участия в нем младших братьев и сыновей. Кроме того, им вменялась обязанность содержать надлежащую свиту из кузнецов, оруженосцев и слуг, заботясь обо всех их нуждах в пути. Все эти средства свободно могли в пять, а то и в шесть раз превышать их годовой доход. Большинство предполагаемых крестоносцев, чтобы их покрыть, распродавали свои поместья или же превращали в звонкую монету родовые землевладения. Для многих рыцарей участие в походе всецело зависело от щедрости более состоятельных феодалов. В дороге конечно же всегда имелась возможность кого-нибудь ограбить, чтобы частично компенсировать издержки, но эта перспектива, даже в лучшем случае, выглядела весьма отдаленной. Урбан издал предписание, в соответствии с которым все захваченные территории подлежат возвращению византийскому императору в целости и сохранности. Невыполнение этого указа – равно как и преждевременное возвращение домой – каралось отлучением от церкви^[27].

Иными словами, Первый крестовый поход означал обеднение или серьезное истощение ресурсов рода только для того, чтобы его представитель неизвестно на какой срок уехал из дома и, вполне вероятно, сложил голову в неведомом краю. Но, невзирая на риски, связанные с достатком и жизнью, крестовый поход был невероятно популярен именно среди тех, кто мог потерять едва ли не все, участвуя в нем. Но что еще хуже, большинству из тех, кому суждено было дойти до Иерусалима, предстояло вернуться домой по уши в долгах, без состояния и земли, а зачастую и напрочь подорвав здоровье.

Причина, по которой столь многие презрели объявленные Урбаном ограничения, крылась в средневековых представлениях о набожности и благочестии. Веру было принято выставлять напоказ, особенно среди знати. Родовитые дворяне строили церкви или покровительствовали монастырям – зачастую в виде компенсации за жизнь, наполненную жестокостью и кровью. Защищая «институт церкви» у себя дома или на чужбине, они надеялись заслужить щедрое вознаграждение на небесах.

Сюда, вполне естественно, примешивались и другие причины, традиционно подвигающие многих к участию в великих начинаниях – от неподдельного идеализма, подталкивающего примыкать к делу, слава которого превзойдет их самих, до мотивов самого низменного порядка. В то же время всех объединяло одно – готовность рискнуть всем ради освобождения Святой земли.