Бог с нами

Эта «сказка» написана для одной прекрасной девушки, которая и в этой жизни творит чудеса и помогает людям. На регрессивном самопогружении она увидела, как-то, момент, где она горит на костре и отрекается от Господа. И звали ее Адель.С такими невесёлыми мыслями она жила некоторое время, извиняясь перед Творцом в молитвах, и прося прощения за когда-то сказанное.

Написали историю воплощения именно по этому запросу, чтобы понять где, когда и почему состоялась казнь, и по какой причине произошло отречение.

Любовь разлука, и жёсткие нравы того времени ждут вас при прочтении об этой интересной жизни.

Свеча моргала в вечерней тишине, бросая слабый отблеск на золоченые стены царской палаты. Пожилая женщина, измученная тяжелой болезнью, безжизненно лежала на шелковых одеялах. Ее седые волосы растрепались и выбились из под белого чепчика, шитого на заказ из дорого гипюра у лучших мастеров Европы. Грудь тяжело хрипела при каждом вздохе и не выносимо болела. Болезнь давно не давала сил встать ослабшей и измученной Маргарите, она уже потеряла счет дням и ночам, все слилось в один нескончаемый кошмар, свалившейся из ниоткуда хвори.

Иногда хватило сил приоткрыть глаза и увидеть несчастные лица сиделки и сына. Но тяжелые веки снова опускались вниз, предсказывая, что скоро они не смогут подняться совсем, сомкнувшись на холодную вечность.

– Генрих, – тихо позвал голос женщины своего сына, – скажи мне, зачем священник приходил? Я умираю?

– Нет, что ты, мама, тебе еще не время, святой отец читал молитвы во имя твоего выздоровления. Бог с нами! – сбивчиво и неуверенно ответил мужчина, украдкой смахивая скупую слезу. – Ты обязательно выздоровеешь, ты идешь на поправку!

– Спасибо, сын. Я воспитала тебя любящим и воспитанным, потому что твоя ложь именно такая.

Женщина вздохнула, и приступ тяжелого кашля снова сковал ее высохшую грудь, не давая возможности дышать.

– Анна! Врача! Быстрей!!! – закричал Генрих сиделке.

И многочасовой процесс снятия приступа снова принес успех, Маргарита задышала ровно, насколько это было возможно в ее состоянии, и уснула.

– Ваше Высочество, – обратился врач на латыни к Генриху, – я вынужден вас предупредить, что следующий приступ может быть последним. Извините. Я делаю, что могу и больше. Ваша мама не обладает необходимыми силами, для того чтобы справиться с этой болезнью. При всем моем уважении к вам, вынужден вас огорчить. Извините еще раз.

Врач ушел, а душа Генриха рвалась на части изнутри от боли и беспомощности. Он тихо вышел из комнаты и приказал запрячь ему коня.

Он долго скакал на всей скорости, не разбирая дороги, оставив охрану и помощников дома. Он хотел скакать так быстро, чтобы догнать и опередить свою боль, ускакать от нее далеко и навсегда. Но чем дальше он скакал, тем больше он понимал, что боль, она не впереди, и не сзади, и не слева. Она – внутри. И она точно также вместе с ним скачет на бешеной скорости, загоняя коня в пену.

Генрих остановился, привязал коня возле реки, полил на него водой и упал на траву среди высоких деревьев. Он горько зарыдал теми слезами, которые давно душили его и заставляли быть стойким, сильным и уверенным, как подобает быть настоящему мужчине. Он понимал, что его мама неизлечимо больна, но этой мысли не находилось места в его голове. Все его нутро сопротивлялось, как могло, до зеленой рвоты и крика, переходящего в истерику.

Плач утих, и осталась боль. «Бог с нами. Бог. Бог? Ты же с нами, почему ты так поступаешь? Или тебя придумали священники, чтобы пудрить нам мозги и вытягивать из нас деньги? А?! Ты слышишь меня? Бог! Где ты там спрятался, в каком уютном местечке, почему ты не помогаешь? Вранье! Все вокруг одно вранье! Нет ничего, нет никого, есть только я и моя умирающая мать!.. – кричал на весь лес Генрих. Слезы снова покатились из его глаз, закатываясь в уши, рот и под рубашку. А небо было спокойным и чистым, лучи солнца пробивались сквозь кроны, нежно касаясь Генриха и блестя на его слезинках.

– Эй, – послышался голос вблизи, – у вас все в порядке?

Генрих так провалился в собственные мысли, что не сразу понял, что с ним кто-то разговаривает. Очнулся, когда перед ним вырос женский образ, созданный из белых волос и красного платья. Зеленые глаза, украшавшие длинноватое лицо и нос с горбинкой любопытно впились в него.

– У вас все в порядке? – повторил женский голос.

Генрих подскочил и встал при виде женщины, спешно отряхнулся от опавших листьев и стер остатки слез с лица.

– Что вам нужно? – грозно спросил он девушку.

– Ничего, – ответила уверенно она, – просто вы лежали и громко кричали, я подумала, что вам нужна помощь.

– А чем вы можете мне помочь? – ядовито сказал Генрих.

– Ничем. Но вдруг, вы уже умерли, я бы забрала вашу одежду и деньги, – с улыбкой сказала девушка.

– А вы дерзкая, – сказал Генрих, – и бесстрашная. Что вы делаете одна в таком дремучем лесу? Медведя не боитесь? Или разбойников?

– Нет. Неизвестно, чего больше нужно бояться, умереть от голода дома или в лесу от беды. А так, будут сегодня грибы на ужин. Ладно, если у вас все в порядке, то я пойду, скоро темнеет.

Девушка взяла корзину и стала удаляться среди деревьев. И вот ее образ почти исчез в спускающемся сумраке леса, как неведомая сила подняла Генриха и отправила его вслед за ней. Он сел на коня и быстро догнал ее.

– Постойте! – спрыгивая с коня, окликнул ее. – Вы кто? Я вас провожу до деревни.

Девушка улыбнулась и сказала: – Я, Адель. Зачем вам провожать меня, я тут все знаю, и меня все знают, через пару верст я буду дома.

Ее глаза снова засветились зеленым блеском, что непроизвольные мурашки пробежали с головы до ног Генриха, и его решение проводить ее стало еще увереннее.

– Судя по вашей одежде, вы состоятельная личность, – сказала Адель, шагая по еле видной тропинке, заросшей кустарником и травой, – что вы делали в такой лесной глуши? Неужели грибы собирали? – насмешливо сказала девушка.

– Ваша дерзость и, вправду, безгранична, раз вы понимаете мой статус и позволяете себе усмешки надо мной. Но меня удивляет, что я не злюсь на вас. Я гулял, мне нужен был свежий воздух и тишина.

– А что, в господских палатах вам не предоставляют такую возможность? И где ваша охрана. Или вы тоже не боитесь медведя? – продолжала ерничать Адель.

– Нет, не боюсь. Есть вещи страшнее медведя. И от медведя можно защититься, а от безысходности нет. Почему я вам все это рассказываю?

– Я не знаю, но есть предположения. Это ваша безысходность заставила вас предъявлять претензии Богу? – серьезно сказала она, – вы бы условия ему еще поставили. Кто, по-вашему, Бог? Неужели чародей и сказочник, который исполняет любые желания?

– Мне жаль, что вы это слышали, но это был крик отчаяния. Та самая безысходность. И на самом деле, я бы мог многое отдать, если бы Бог стал тем самым чародеем, чтобы помочь мне.

– В чем? – язвительно спросила девушка, – еще одного полцарства не хватает для лучшей жизни? Или арабского скакуна, коих единственный на земле.

– Нет, – опустив голову, сказал Генрих, – я бы сам все отдал, если бы это нужно было взамен здоровья моей матери. Она умирает. Опять не понимаю, почему я это все рассказываю вам.

– Потому что перед Богом мы все равны, и рождаемся одинаково, и умираем так же. Живем только по-разному. Но странно, что вспоминаем о Боге, когда совсем тяжело. Еще и претензии умудряемся ему предъявлять, обвинять его и терять веру в него.

– Я теряю сейчас самого близкого и родного мне человека, как вы не понимаете? Мне очень тяжело видеть, как мучается моя мама, как ей больно и тяжело. И еще тяжелее мне от одной только мысли, что ее может скоро не стать.

– Понимаю, – сказала Адель, – я тоже рано потеряла родителей, они были казнены за отказ сдать пшеницу, мои братья и сестры умерли с голоду, я выжила. Что с вашей матерью?

Генрих замешкался, потому что понимал, о какой расправе говорит Адель, но рассказал ей о длительной болезни матери и последних прогнозах, которые дал врач. Тем временем они вышли на опушку, с которой виднелась деревня.

– Мы пришли, – сказала Адель. Она достала из корзины пучок какой-то травы и протянула Генриху. – Заварите это сегодня для своей мамы и дайте выпить на ночь. Это позволит ей легче дышать и спать ночь спокойно. Завтра на рассвете, чуть солнце поднимется, приедете за мной сюда, на это же место, я помогу вам. И попросите у Бога прощения за сказанное сегодня, и за сделанное ранее в том числе.

Она быстрым шагом стала удаляться от Генриха в сторону деревни, медленно тонущей в вечерней дымке. Уже появилась первая звезда на небе, и она была такая же яркая и красивая, как и надежда, которая снова затеплилась в груди у Генриха. Надежда увидеть снова здоровой и улыбающейся свою маму.

Он, как чумной, сел на лошадь и поскакал в сторону своего дома. Ехал и все думал, что это было, откуда эта девушка, что это за трава. Как будто сон какой-то странный. Но вера в траву и Адель придавала ему сил и уверенности. Как будто кто-то протянул тоненькую ниточку, которая превратившись в канат, вытянет его из беды. Кто? Кто вытянет? Бог? Бог. Бог с нами!

Ночь действительно прошла спокойно для мамы, заваренная трава была очень кстати, и даже казалось, что где-то страдание на ее лице немного отступило. Такой маленький шажок в сторону успеха очень ободрил его, и уже задолго до рассвета он стоял в назначенном месте на опушке. Но Адели не было. Так он прождал до полудня, и решил ехать в деревню.

Въехав в деревню, он спросил у первых попавшихся торговок, где живет Адель. Но те почему-то шарахнулись от него в сторону. Он удивился, и поехал дальше. На пути встретилась женщина в черном платке, он спросил у нее, не знает ли она Адель?

– Адель? Да кто ж ее не знает! Ведьму это проклятую! Заморила пол деревни неслыханной болезнью, а дите мое так прокляла, вот и мучается калекой с мальства, ни ручки, ни ножки у него не поднимаются, так и растет уродцем! – запричитала женщина. – Забрали ее вчера вечером, инквизиция! Я сама лично заявила на эту чертовку! Костер по ней плачет! Гореть ей в аду, гадине!

У Генриха все помутнело перед глазами и остановилось внутри. Он медленно слез с лошади и в голове поплыл образ белокурой девушки с волшебными зелеными глазами.

– Как?! Почему инквизиция?

Но женщина его уже не слышала, она завела свою волынку с проклятьями, на чем свет стоит, и поплелась дальше.

– Не верь ей, – сказал тоненький хриплый голос. Рядом стояла сгорбившаяся старушка, трясущимися руками вытиравшая слезку со сморщенного лица. – Хорошая она была, Аделюшка наша. Хоть и сироткой выросла, но злой не стала. Всем всегда помогала, и зла ни на кого не держала. Светлый человек был на всей земле. Царствие ей Небесное. А Марта эта, сама виновата, не послушала Аделюшку, не стала дитятку лечить, то лень ей было, то невдомек. Оно ж, знаешь, как, крайнего легче-то найти всегда. А оно, на Бога надейся, да сам не плошай. А деревня да, болеет, но девчонка с ног сбилась уже, днем травы собирает, полночи отвары раздает, кто не может прийти – сама разносит по домам. Исхудала совсем. Дошла. И ведь ни копеечки не берет, ни с кого. Знает, что всем тяжело, а сама жива, на чем свет держится. О-хо-хо, что наделала Марта, что наделала. Ты ступай, сынок, ступай от греха подальше. И поминай нашу светлую душу Аделюшки добрым словом.

Генрих словно остолбенел. Слова застыли железным комом в горле, и он не мог вымолвить ни звука. Казалось, что дикий обморок сейчас перевернет всю землю вместе с ним.

– Подождите, – выдавил он из себя, – почему молиться за душу? Что вы хотите этим сказать?

– А то и говорю, что слышишь, – прохрипела бабуля, – нет ее больше. Господи прости, – осенила себя крестом старушка, – казнили ее утром, на площади, на рассвете. Дед Жан утром молоко в город возил на базар, рассказывал. Костер большой сделали, привязали деточку нашу за рученьки беленькие, и подожгли! Она, кричала, говорит, не от боли, а Богу кричала.

– Что кричала? Бог с нами?

– Нет. – Старушка наклонила к себе голову Генриха и прошептала что-то на ухо. Генрих выпрямился, как отпружинившая стрела и сказал: – Не может быть!

Он вскочил на коня и поскакал прочь из деревни. В голове все смешалось. Болезнь мамы, надежда на ее выздоровление. Внезапная смерть Адель. Все рухнуло в один момент, как будто все закончилось, не успев начаться. Но больше всего ему не давала покоя мысль о сказанных словах Адель на костре.

Он прискакал в свое имение и велел позвать священника. Тихо зашел к маме и порадовался ее более-менее ровному дыханию. Но отвара осталось еще на два приема, и это его беспокоило. Получается, мама болела чем-то похожим на то, чем болели в соседней деревне. Но чем лечила Адель, и как хотела помочь его маме. Помочь его маме, которая лично подписала указ на казнь родителей Адели. «Боже! Ну как же так! Ну почему все так!» Генрих закрыл лицо руками и склонился над матерью.

– Сынок, – тихо сказала мама, – я сегодня так хорошо спала. Ты знаешь, мне намного легче дышать. Ты знаешь, мне удивительный сон приснился. Как будто Белокурая девушка-Ангел прилетела ко мне и сказала: «Маргарита, ты будешь здорова и проживешь долгую и счастливую жизнь». Потом Ангел положила мне свои белые руки на мою грудь и вдохнула в меня золотой свет, который Божественным теплом разлился по всему телу. На прощанье она подарила мне прекрасную улыбку и подморгнула ясным зеленым взглядом.

Генрих нашел в себе силы, чтобы не зарыдать на груди у больной матери. Он поцеловал ее в лоб и вышел. Священник уже его ждал.

– Расскажите мне об утренней казни! – грозно, вместо приветствия обратился Генрих к священнослужителю.

– Казнь, все по правилам инквизиции, утвержденной политикой нашего государства. Нашли еретичку, колдовала, Бога хулила и все-такое. Почему вы спрашиваете, Ваше Величество? Обычная казнь, мы такие через день проводим. Все по распорядку. Поймали – сожгли. Скоро всех изведем, наведем полный порядок. А что случилось, Ваше Величество? Усилить контроль за народом? Недостаточно работаем?

– Достаточно! – просто взревел Генрих. – Все достаточно! Одного не достаточно! По каким признакам вы признаете человека виновным? Когда одна бабка сказала? Я спрашиваю вас! В чем доказательства и подтверждения колдовства и еретичества?

– Да хоть и тюремщик подтвердит, – замямлил священник, – она всю ночь в подвале Господа проклинала…

– Ко мне тюремщика!!! А нет, я сам к нему поеду! Лошадь мне!

Генрих в ту же минуту собрался и поехал в тюрьму. В душе ему хотелось прикоснуться к полу и стенам, где находилась всю ночь Адель, чтобы почувствовать хоть какое-то оставшееся тепло от нее там. Но он понимал, что это не возможно, и что он больше никогда ее не увидит и не услышит.

Тюремщик подтвердил все сказанное священником. Генрих задумчиво слушал его и не понимал. Он не так много знал Адель, но время, проведенное рядом, мысли этого человека, рассказы о ней в деревне – никак не вязались с ее отречением от Бога. Он приказал проводить его к месту содержания Адели. Тюремщик пожал плечами, но повел. Камера была пуста. Ничего в ней не говорило, о том, что еще несколько часов назад здесь была прекрасная девушка, которой не стало опять же, по подписанным им законам. «Господи, – сказал про себя Генрих, – ну за что ты так со мной? Сначала ты хочешь забрать у меня мать, потом забираешь эту девушку. Ну не верю я, что она могла отречься от тебя! Не верю!»

Громко лязгнул засов камеры, где находилась Адель. Тюремщик закрывал дверь, а Генрих медленно пошел по коридору. За дверью соседней камеры прокричал мужской голос: «Постойте! Не уходите! Подождите!» Генрих остановился и приказал открыть камеру. Тюремщик смутился и предупредил, что там опасный преступник, который вчера курицу на базаре украл.

– Откройте! – громко приказал Генрих.

Тюремщик нехотя зазвенел ключами и отодвинул засов.

– Ваше Величество! Ваше Величество! – залопотал заключенный и бросился к ногам Генриха целую ему руку. – Ваше Величество! Не виноватая она! Не виноватая!

– Кто? – грозно и зло спросил Генрих.

– Аделюшка, Аделюшка, она не ведьма никакая…

– Заткнись и пошел вон, ворюга! – перебил его тюремщик и оттолкнул от Генриха.

– Оставьте его! Пусть говорит! – приказал Генрих.

– Ваше Величество, с деревни мы с одной с ней, соседи, мамка с папкой рано ушли, братья померли. Сиротка она. Светлейший человек. Вон и мне сколько раз помогала, от запоя спасала, и руку мне вылечила, когда я пьяный ночью в канаву упал. Ну, какая же она ведьма!

– Хватит! – зарычал тюремщик, – пошел вон!

– А ты, – продолжил вор, – ты этот преступник самый! Ваше Величество, он приказал ей отречься от Бога, иначе деревню нашу сожгут, если не исполнит! Вместе со священником ей всю ночь тыкали словами, угрожали. И что ей бедной душеньке делать оставалось, вот и пришлось, чтобы людей и детишек, невинных не губить. Прости Господи ее душу грешную! – вор перекрестился и поклонился в пол.

– Вот значит что, – спокойно сказал Генрих. – Охрана! Вора – ко мне на мельницу, пшеницу подгребать. Тюремщика в камеру!

Твердым шагом он покинул тюрьму. Каждый сделанный шаг задавал новый вопрос в его голове. О нем, о стране, о том, как он ей управляет. О больной матери, о невинно сгубленной девушке Адели. О том, сколько дней и ночей ему нужно молиться о прощении тому, который всегда рядом с ним и со всем его народом. Богу.

Задумчивый он вернулся домой. Пришла сиделка мамы Анна, и сказала, что Маргарита полусела на подушки и сама поела куриный бульон, сваренный из свежайшей курицы, выращенной заботливыми крестьянами из соседней деревни. Предложила ему тоже отобедать.

Генрих кивнул головой и понимал. Что то, что происходит с ним сейчас, это и есть полная безысходность. Настоящая. Но Бог, он с нами.