Мари шла нам навстречу под руку с братом – ровесником Арсения Сергеевича. По слухам, Дмитрий Белозерский занялся государственной службой. Держался он с большим достоинством, хотя семья Белозерских значительно обеднела. Тем не менее за Дмитрия Павловича многие согласились бы отдать дочерей. Женщин нынче развелось много, на всех не хватает женихов, а князь, хоть и обедневший, все же князь. Он встретился со мной взглядом, перевел глаза на баронессу, слегка кивнул и прошел мимо.

В дальнейшем мои мысли были заняты одним – как передать записку Мари. И придумал. Возможно, неудачно, но больше ничего не пришло в голову. Я завернул записку в свой кружевной платок и намеренно потянул баронессу в сторону, куда ушли Мари и ее брат с родными.

Наконец Белозерские снова появились. Когда они прошли мимо, я уронил платок, поднял его и догнал Мари:

– Прошу прощения… вы обронили платок.

Я протягивал ей платок и умолял взглядом взять его. Мари растерянно рассматривала мой платок и меня, не решаясь протянуть руку.

– Прошу вас… – настойчиво сказал я.

Она несмело взяла платок. Нащупала в нем посторонний предмет, вскинула на меня испуганные глаза, но я извинился и вернулся к баронессе. Все, дело было сделано. Я со спокойной совестью поболтал еще с Агнессой Федотовной, получил приглашение на ужин и поспешил в свою ложу, так как начинался второй акт. Я чувствовал несказанное облегчение, слушал оперу и радовался, что скоро она закончится.

Внезапно в ложе моей произошло движение, я хотел обернуться, но вдруг услышал робкий девичий голос:

– Не оборачивайтесь! Я не хочу, чтоб меня заметили…

Все же я сел боком к бордюру ложи, дабы увидеть, что за таинственная незнакомка рискнула прийти в мою ложу. Прячась за бархатной шторой, стояла княжна Белозерская.

– Простите мне мою смелость… – опустила она глаза. – Вы видели его?

– Да, – ответил я шепотом, повернув лицо к сцене. – Мне довелось встретиться с Арсением Сергеевичем в тюрьме, тогда он и передал для вас записку.

Признаюсь, я был сражен. И ее смелостью, и ее самостоятельностью. Она компрометировала себя, войдя ко мне. Последствия подобного поступка для юной девушки могли оказаться самыми ужасными – свет жесток в таких случаях, ставит клеймо: женщина легкого поведения.

– Как он? – спросила Мари озабоченно.

– Не скрою, состояние его плачевное.

– Это я поняла из записки, – быстро заговорила она. – Что с ним будет?

– Не могу сказать, какое решение вынесет суд… но дела его плохи. Арсений Сергеевич убил…

– Нет, он не мог этого сделать!

– Поймите, Мария Павловна, против Арсения Сергеевича буквально все.

– Я не верю. Это все та женщина… с которой вы гуляли в фойе. Из-за нее все. Она и моего брата околдовала. Она дурная женщина, вам не следует с ней встречаться… Простите, я говорю дерзости… а ведь пришла не за этим. Влас Евграфович, не согласитесь ли вы передать ему письмо? Прошу вас, не отказывайте мне!

Встречаться снова с графом Свешниковым у меня не было ни малейшего желания. Но я не мог отказать этому чудному созданию, которое страдало и любило. И позавидовал графу Свешникову. Если б меня любила женщина столь сильно, я бы, не задумываясь, отказался от холостяцкой жизни и бросился бы к ее ногам. Как он мог оставить Мари?!

– Постараюсь, – пообещал я, повернувшись к ней. – А теперь идите, Мария Павловна. Ежели вас хватятся… будет скандал.

– Вы боитесь скандала? – удивилась она. – Вы же образованный, умный человек…

– Я боюсь за вашу репутацию, – уточнил я. Мне-то скандалы глубоко безразличны.

– Завтра в пять я приду в Зимний сад, там передам письмо. А это… прочтите.

Она упорхнула из ложи, оставив нежный аромат духов. На моих коленях лежал мой платок, в нем лежала все та же записка. Я развернул листок и прочитал: «Милая Машенька! Стоя у края пропасти, я осознал, как неосмотрительно поступил, разорвав наши отношения. Бог наказал меня более, чем накажут люди, но ты прости. Моя жизнь кончена, я хочу уйти со спокойной душой, зная, что ты простила меня, ибо виноват я только перед тобой. Не бойся Власа Евграфовича, это редкой порядочности человек. Передай ему на словах все, что посчитаешь нужным. Прости и будь счастлива. Арсений».

Надо ли говорить, что у меня в мозгу все переставилось? Что значило «я хочу уйти со спокойной душой»? Покуда суда еще не было, приговор не вынесен. Впрочем, даже за дуэли наказывали строго, но дуэль – это защита чести, посему наказание не смертельно, разве что в ссылку отправят или на войну. А что ждет графа Свешникова за тройное убийство? Наверняка страшная кара.

Я перечитал записку, остановился на словах: «…виноват я только перед тобой». А это что означало? Он в действительности не виновен в совершенном преступлении или же лгал Мари, дабы выйти в ее глазах чистым? И я начал рассуждать. Положим, он не виновен. Следовательно, некто с ним сыграл подлую шутку. Граф провел ночь у Агнессы Федотовны, затем по ее просьбе поехал к ювелиру забрать колье. Кто же украл у него револьвер? Ежели баронесса лгала, то зачем? Нет ей интереса интриговать против графа, колье-то при ней. И кто подкинул револьвер в дом ювелира? В который раз я убедился, что рассказ графа выглядит фантастически неправдоподобно. Но вдруг меня осенило: а не замешан ли в этой истории кто-то третий? И еще я поймал себя на том, что всячески ищу доказательства невиновности графа Свешникова. Отчего?

В пять я прогуливался в Зимнем саду. Часы показывали десять минут шестого, когда я наконец заметил Мари Белозерскую – она торопливо шла по аллее. Но девушка не подошла ко мне, лишь кивнула в знак приветствия, затем положила конверт прямо на землю под деревом и быстро убежала – ее позвали. Я дошел до того места и забрал конверт. Свидания с Арсением Сергеевичем я добился через день, употребив при этом все способы, вплоть до взяток. Молодой граф был бледен, но спокоен и холоден. Прочитав письмо Мари, он настрочил ответ, отдал мне:

– Это последняя моя просьба. Не приносите мне больше от Мари писем, довольно. Я искренно признателен вам, но… мне не хотелось бы использовать вашу доброту. А теперь давайте простимся.

– Погодите, Арсений Сергеевич, – пробормотал я, удивленный его поведением. Граф Свешников на прошлом свидании и сейчас – как будто это были два разных человека. – Мне удалось кое-что выяснить… я бы хотел поговорить с вами…

– Да о чем же? – усмехнулся он грустно. – Давеча меня вызывали на допрос и сообщили, что скоро суд. Я обвиняюсь в убийстве… Дело мое безнадежное.

– Но почему, почему вы молчите на допросах? – разошелся я, пораженный его внезапным смирением. – Отчего не хотите рассказать все, что рассказали мне?

– Не могу, – сказал он твердо. – Вам я рассказал, потому что хотел через вас передать записку Маше, а также хотел разобраться… Впрочем, неважно. Я не могу задеть честь женщины.

– Агнессы Федотовны? – понял я.

– Именно. Представляете, какой разгорится скандал? А она ведь женщина! К тому же я ничего не выиграю, лишь уроню себя.

– Допустим, вы правы. А теперь ответьте, почему вы так уверенно заявили, будто барон Раух умер? Вы присутствовали на его похоронах?

– Нет. Едва он преставился, Агнесса тотчас отправила его тело на родину…

– Так вот, милостивый государь, – не без удовольствия перебил его я. Чего там греха таить, меня терзали сомнения и нужна была ясность. – Барон жив и в превосходном здравии. Я виделся с ним и Агнессой Федотовной после нашего с вами свидания.

Новость произвела на Свешникова впечатление: Арсений Сергеевич с минуту смотрел на меня с превеликим изумлением. Я видел, в каком он затруднительном положении, и подумал, что мне удалось уличить его во лжи.

– Как это понимать, ваше сиятельство? – спросил я не без иронии.

Граф лишь покачал головой, выражая тем самым недоумение. Но мне очень хотелось получить ответ, и я настаивал:

– Ну же, граф, смелее. Скажите, как вам удалось обмануться?

– Я поверил ей… – выговорил он с трудом. – Да и в свете, кажется, об этом говорили. Осуждали Агнессу, что она не поехала сопровождать тело барона.

– Поверили! – возмутился я. – А колье? Оно ведь у баронессы! Я видел эту вещь, она действительно великолепна. И баронесса утверждает, что вы солгали мне, когда говорили, будто Агнесса Федотовна просила вас забрать колье у ювелира. Вы с ней ездили к мастеру накануне вечером, забрали колье, лакей при вас отдал шкатулку с деньгами ювелиру. С вами был барон фон Раух. Это подтвердили лакей и барон. Вы и сейчас не хотите защититься?

Я действовал как провокатор, надеясь, что граф либо сознается во всем, потому как ложь его вышла на поверхность, либо станет убеждать меня в обратном. Он не сделал ни того, ни другого, а сказал, скрестив на груди руки:

– Тем более не хочу. Мне это не поможет. Мне вообще ничто не поможет! Вижу, Влас Евграфович, даже вы не верите мне. Как же поверят другие люди, которым помимо моих слов нужны доказательства? А доказательств у меня нет.

– Вы не правы, – возразил я, сердясь на него, ибо меня поражало упрямство графа. – Есть службы, призванные разбирать такие дела. Коль не виновны, вы обязаны защитить свою честь и честь вашей семьи.

Мои слова не произвели на него должного впечатления, он смотрел в одну точку на полу, глубоко задумавшись. Тот покой, в котором он находился, пугал меня. Я решительно не понимал этого человека и пришел к выводу, что лишь вина заставила его смириться с обстоятельствами. На прощание он сказал мне:

– Честь, Влас Евграфович, защищать не надо. Она сама защищает. Раньше я этого не знал, теперь знаю. В том, что со мной приключилось, вина лишь одного человека – моя собственная. Мне и ответ держать. С честью.

Мы простились. Я не знал, что то была наша последняя встреча.

На этот раз я передал записку от графа спустя две недели. Пришлось съездить в Москву по неотложным делам – там у меня тоже фабрика, к тому же я вел строительство дома. Петербург – город чопорности и напыщенности, отчего мне быстро становится одиноко. Другое дело Москва, где проще завести знакомства и либеральности поболее. Я склонялся переселиться в Первопрестольную.

В Петербурге я бывал у Агнессы Федотовны, познакомился с некоторыми молодыми людьми свободных нравов, отчего не пришел в восторг. Пару раз я выезжал с ней и ее окружением на верховые прогулки. Не скажу, что я заядлый наездник: после верховой езды устаю. Но Агнесса Федотовна чудо как хороша верхом на лошади. Кстати, баронесса окружила себя одними мужчинами, вызывая ревность в дамах. Очевидно, она сознательно дразнила свет. Бывал у нее и Дмитрий Белозерский, брат Мари. С ним мне не удалось найти общий язык, князь отличался дремучей спесью.

Однажды баронесса просила сопровождать ее на бал, потому что занемог барон фон Раух. Поскольку я был вхож в тот дом и тоже получил приглашение, ничего предосудительного в предложении Агнессы Федотовны не усмотрел. Хозяин дома время от времени устраивал балы с целью выдать замуж одну из пяти дочерей. Полагаю, и мне отводилась роль жениха. Пять дочерей, невообразимо толстых и глупых, отец мечтал выгодно сбыть с рук и не хотел давать за ними хорошее приданое. Мне же вместо приданого можно было подсунуть честь породниться с титулованными особами. Не смешно ли?

На балу были и Белозерские. Передать записку Мари во время танца – что может быть лучше? Да вот беда, танцевальные па – эту обязательную светскую премудрость – мне не удалось освоить. Я мучился, как отдать записку, и не придумал ничего, кроме как повторить прежний трюк: «Вы обронили платок».

Мари взяла платок, не раздумывая, и пробормотала «мерси». Но когда я отходил от нее, услышал, как Дмитрий Белозерский презрительно бросил по-французски:

– Ты намеренно роняешь платки, Мари? Хочешь обратить на себя внимание этого плебея?

Я вернулся и подошел очень близко к князю Белозерскому.

– Вы получили плохое воспитание, ваша светлость, – сказал я ему по-французски тихо, дабы меня не услышали. – Скверный характер, необоснованное высокомерие, какими отличаетесь вы, и подлые слова за спиной – это и есть плебейство. Хотите дуэль?

– Я не дерусь с простолюдинами, – заявил он тоже тихо, но уже по-русски.

– Дмитрий, как ты можешь… – залепетала Мари.

– Чтобы доставить вам удовольствие, я куплю титул, какой вы пожелаете, – зло процедил я. – Кроме императорского. Впрочем, мне удалось создать свою империю. А что создали вы?

Белозерский побагровел, схватил Мари за локоть и отошел. Признаться, я был удовлетворен своей мальчишеской выходкой и повеселел.

В кулуарах шептались о графе Свешникове и о его родственниках, которые давно не выезжали в свет по понятным причинам. Скоро должен был состояться суд…

В день суда мне не сиделось на месте. Я приказал заложить карету и отправился к зданию, где вершилось правосудие. Меня поразила толпа у входа, сплошь состоявшая из представителей высшего света. Дамы закрылись вуалями, а мужчины стояли группами, обсуждая меру будущего наказания для графа Свешникова и… делая ставки. Это было варварством, недостойным цивилизованных людей, – делать ставки на меру наказания. Все ждали, когда привезут графа, жаждали видеть его унижение. Мне неприятно было глядеть на толпу, алчущую чужого позора. Каково же будет графу Свешникову идти мимо этих людей?

Но вот показалась арестантская карета, сопровождаемая всадниками. По толпе прокатилась волна возгласов, я выскочил из своей кареты. Дальнейшее происходило так быстро, что я не успевал опомниться.

Арсения Сергеевича вывели из арестантской кареты. Одет он был легко – в сюртуке и с непокрытой головой, руки у него были свободны, а не связаны. Он остановился на миг и оглядел толпу, словно кого-то искал. Граф не смутился под взглядами сотен глаз, держался хладнокровно, в нем не чувствовалось ни сожаления, ни страха. Зато собравшиеся замерли, жадно следя за каждым движением Свешникова. Толпа перед зданием суда превратилась в одного азартного игрока, ждала чего-то небывалого, скандального. И это небывалое случилось.

Когда графа повели в суд, внезапно из толпы вырвалась женщина и кинулась к Арсению Сергеевичу. Она через вуаль поцеловала его в губы, тесно прижавшись к нему телом. Я узнал ее. Это была Мари Белозерская. Тотчас к ней ринулся полицейский, грубо схватил со спины за руки и беспардонно потащил в сторону. Ну тут уж я не выдержал, бросился на помощь Мари.

– Убери руки, скотина! – рявкнул я на полицейского, вырвал Мари и втолкнул ее в свою карету, сел рядом. – Что вы наделали, Мария Павловна! Это безрассудство! Вас наверняка узнали.

Она молчала, опустив голову, нервно перебирая пальцами муфту…

И тут до нас докатился глухой звук, очень похожий на… выстрел.

Я обмер, прислушиваясь к крикам, доносившимся из здания суда. Ахнула Мари, закрыв лицо руками в перчатках. Что случилось? Ведь это действительно прогремел выстрел, спутать его с другими звуками невозможно. Я опрометью кинулся в здание суда, расталкивая всех, кто попадался мне на пути. Вбежав внутрь, увидел спины. Полиция теснила толпу, но мне удалось прорваться – я имел достаточную силу! – к Арсению Сергеевичу.

Граф полулежал на полу у стены. Рубашка на его груди была окровавлена, кровь продолжала сочиться сквозь пальцы руки, которой он зажимал рану. Во второй руке Свешников сжимал дуэльный пистолет. Стоял страшный шум, кто-то требовал доктора, визжали дамы, некоторые падали в обмороки. Склонившись над Арсением Сергеевичем, я потрясенно выговорил:

– Как же так… друг мой… Зачем?!

– Честь… я доказал… не виноват…

Он умер. Что я испытал, стоя над его телом? Стыд. Огромный, непередаваемый. Защемило сердце, я чувствовал себя виноватым, а самое страшное – теперь я верил графу.

Кто-то тронул меня за плечо, крикнув:

– Посторонись!

Я сбросил чужую руку, отдернув плечо, обернулся и прорычал в ответ:

– Пошел вон, дур-р-рак!

– Где женщина? – послышался громкий и командный голос. – Та, что подходила к арестанту… Кто-нибудь знает эту женщину?

Я поспешил к Мари, запрыгнул в карету, крикнув кучеру:

– Гони, Прошка!

Карета понеслась по улицам Петербурга. Я запрокинул голову назад и ехал некоторое время, закрыв глаза. А видел окровавленную грудь Арсения Сергеевича, его пальцы, сквозь которые сочилась кровь, перекошенное болью лицо… Боль застряла и в моей груди.

– Он застрелился? – услышал я несмелый голос Мари.

– Да, – ответил я.

– Господи, прости нам наш грех, – сказала она и перекрестилась.

– Постойте, постойте… – Я уставился на Мари, которая тихо плакала. – Мария Павловна! Вы… вы передали ему пистолет?

– Да, – созналась она. По щекам ее бежали одна за другой слезы.

– Но как?! Как вам это удалось?!

– В записке, что вы мне отдали, Арсений Сергеевич просил найти человека, который бы передал ему пистолет, когда его поведут в суд. А кого я найду? Где? Я взяла пистолет у папа́ в кабинете… с ковра сняла… зарядила… спрятала в муфту. А потом… потом сунула пистолет ему за сюртук, когда целовала. Я не могла поступить иначе. Влас Евграфович, не осуждайте меня… прошу вас…

Она упала мне на грудь и горько зарыдала. Я же обнял ее за плечи, поражаясь самоотверженности этой девушки. Но что теперь предстояло стерпеть ей!

– Ах, Машенька, Машенька… – сетовал я. – Натворили вы…

Потом я велел кучеру ехать к Белозерским, где передал Мари с рук на руки его светлости князю-отцу, сказав:

– Что бы ни случилось, рассчитывайте на мою помощь.

Он поблагодарил, хотя ничего не понял.

Долго я не мог прийти в себя от потрясения, связанного с самоубийством графа. Ничем не занимался, казнился тем, что не сделал все возможное для его спасения. К тому же я ведь нечаянно стал участником заговора против графа, который он сам изобрел против себя же. Ввечеру я отправился к Никодиму Спиридоновичу, желая высказать ему накипевшее.

Пристав принял меня безотлагательно. Выглядел он усталым и разгневанным.

– Ну вот, – сказал я ему, – вы удовлетворены? Теперь-то граф Свешников доказал вам, что невиновен?

– Кому и что он доказал? – зарычал тот, подскочив. Затем бросил писарю: – Подите вон, любезный. – Тот мигом сбежал, а пристав снова повернулся ко мне: – Граф совершил глупость! Непростительную глупость!

– Граф Свешников решился умереть, доказывая свою невиновность, – отстаивал я покойного. – В его нынешнем положении это был единственный достойный выход, как ни жестоко с моей стороны так говорить. Однако человек, желающий избежать позора путем смерти, разве не заслуживает уважения? Помнится, вы сами говорили…