Глава 3

«Я – декадент. В искусстве я нечто вроде сыра камамбер: чуть переберешь, и всё. Я – последний отголосок античности – стою на самой грани».

Дали вернулся к столу и вздохнул с чувством выполненного долга:

– Надеюсь, я тебя убедил. Так долго говорил, что в горле пересохло. Давай-ка выпьем их знаменитый вишневый компот.

– Давайте.

Художник сделал заказ и вновь обратился к девушке:

– Так на чем я остановился?

– На дивидендах.

– Именно! Чтобы их получать, надо продумывать все до малейшей детали. И начинать не когда-то где-то потом, а здесь и сейчас. Вот как, ты считаешь, будут выглядеть стены отреставрированного театра?

– Ну… – Анна задумалась. Что говорить? Что бы она ни предложила, ее воображению никогда не переплюнуть бурную фантазию Дали.

– Может быть, яркая краска? – робко предположила девушка.

Художник хлопнул в ладоши:

– Делаешь успехи! Ты не безнадежна!

Сердце Анны бухнуло и заколотилось в восторге. «Боже! У нее есть шансы сотворить из себя что-то путное».

– Итак, красные стены, – удовлетворенно кивнул Дали. – Голые?

– Очевидно, нет, – осмелела девушка.

– Хлеб! – уважительно произнес Дали. – Красные стены, усыпанные рогаликами, булками, круассанами. Ничего подобного нет нигде. А между тем это странно. Ведь и важнее хлеба тоже ничего нет. Хлеб – это символ жизни. Так же, как и яйцо. Ну, конечно! – Он хлопнул себя по лбу, будто идея пришла ему в голову только что. – Крыша будет усыпана гигантскими яйцами. И башня Горгот. Пока она принадлежит городу, но со временем я присоединю ее к музею. И посвящу своей обожаемой Гала. И назову башней Галатеи. И на крыше тоже будут яйца. А еще скульптуры, множество скульптур-наверший. У некоторых на голове хлеб, другие будут держать в руках атом водорода. Это моя дань науке. И костыли – да, некоторые обязательно будут нести костыли. Знаешь, зачем?

Анна отрицательно покачала головой, робея от мысли, что это может вызвать новую вспышку гнева.

– Ты не читала «Тайную жизнь Дали?»

– Нет, – прошептала девушка. Но обошлось. Художник лишь вежливо отмахнулся.

– Конечно, не читала. Ты еще слишком мала. Так вот, дорогая, именно костыль превращает ускользающее движение хореографического прыжка в архитектуру, дает ему опору. Кажется, как-то так я написал в своей книге. Ну и обязательно водолаз в скафандре где-то над входом в Театр-музей. Понимаешь, зачем?

«И все-таки она – посредственность». Анна сокрушенно пожала плечами:

– Нет.

– И не можешь понимать. В тридцать шестом твои родители еще пешком под стол ходили. Куда уж тебе. А между тем в тридцать шестом Дали чуть было не умер. Вот была бы трагедия. Я тогда надел на себя костюм водолаза на всемирной выставке сюрреализма в Лондоне и чуть не задохнулся. Конечно, эффект был еще пуще, чем если бы я спокойно провел в нем какое-то время, но все же не стоило так рисковать. Я хотел как можно точнее продемонстрировать публике символ погружения в подсознание. Скафандр идеально для этого подходит. Поэтому я поставлю водолаза над входом, чтобы люди поняли: в моем Театре-музее их ждет настоящее погружение в искусство.

Анна вспомнила свои мысли о полете Дали в космос. Пожалуй, она была не права. Даже если бы художник грезил о высадке на Луну, никакая сила не заставила бы его вновь облачиться в скафандр.

– Теперь скафандры только рядом со мной. – Дали подтвердил ее умозаключения. – Но от них никуда не деться. Сейчас еще что-нибудь выпьем и прогуляемся. Всегда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, верно?

Девушка кивнула.

– Вот и я так думаю. О театре надо разговаривать в театре, а не в ресторане. Надеюсь, эти наглецы из мэрии уже убрались восвояси. Если честно, они мне помогают. Мэр десять лет пытался уговорить Мадрид. Но где результат? Говорить Дали, что нет результата, когда Дали привык всегда добиваться того, что он хочет! Это возмутительно! Гала расстроится. Да что там! Она будет вне себя, – и он вдруг как-то обмяк и очень тяжело и грустно вздохнул. Весь пафос и самовлюбленность исчезли в один миг, и Анна спросила себя, не потому ли художник проводит время с ней, чтобы оттянуть момент объяснения с женой.

– Она, бедняжка, и не ждет меня так рано. Думает, мы заседаем, обсуждаем чертежи и детали проекта. Гала ведь не знает, что Дали вспылил. Но будь она здесь, вспылила бы первой. Оригиналы, – художник фыркнул, – подумать только, оригиналы!

И тут же без пауз совершенно нормальным голосом обратился к официанту:

– Стакан минеральной воды! Что ты выпьешь? – это уже Анне. – Я бы на твоем месте взял бокал вина. Ты слишком напряжена. Это мешает. Художник не может позволить себе быть скованным. Тем более сюрреалист. Скованный комплексами сюрреалист – обманщик. Мне воды, девушке вина.

– Сеньор Дали, вашей даме, наверное… – Официант замялся, намекая на юный возраст Анны.

– Красное в небольших дозах улучшает работу мозга да и других органов, а ей, на мой взгляд, сейчас это просто необходимо. Или ты считаешь, Дали не прав? – Он смотрел на официанта с ехидным прищуром: и как только мог тот решиться уличить художника в неправоте?

– Конечно, сеньор.

– И сразу счет. Теперь мы торопимся. Гала, конечно, меня не ждет так рано. Незачем ее тревожить своим ранним приездом.

Анна взглянула на часы, время подбиралось к двум. Вернулась ли мать? Покормит ли отца обедом? Все-таки это неправильно, что она все еще здесь, когда дома без нее не могут обойтись.

– И без твоего присутствия тоже обойдутся. – Художник прочитал ее мысли. Подмывало спросить: «Вы – ясновидящий?» – Или ты считаешь, встреча с Дали даруется судьбой каждый день?

Анна так не считала.

– Дары судьбы, милочка, надо принимать благосклонно.

Художнику принесли воду, Анне – вино. Дали поднял стакан и принялся тщательно изучать жидкость на предмет прозрачности. Увиденное его удовлетворило, он сделал глоток с таким видом, будто пил самое дорогое в мире шампанское, и сказал:

– Ничто не может заменить живительной силы обычной минеральной воды. Без нее мы никто и ничто. Зола, пыль, пепел, гниль. Что ты замерла? Пей!

Анна завороженно смотрела на свой бокал. Она пробовала вино один только раз в церкви, в тот самый день первого причастия, когда была сделана счастливая семейная фотография. Анна не помнила вкус вина. Тогда была важна торжественность момента, а хлеб и вино были всего лишь атрибутами этой торжественности. Сейчас все было по-другому. Ей впервые предстояло попробовать собственно алкоголь. Как взрослой, как достойной компании великого гения. Только бы не ударить в грязь лицом, только бы не испугаться, не поморщиться, не скривиться, не поперхнуться, не показаться жалкой и слабой малышкой.

Девушка подняла бокал и, нарочито громко произнеся: «Ваше здоровье!» – сделала внушительный глоток. Вино оказалось теплым, терпким и… вкусным. Ее так потрясло это открытие, что она несколько секунд внимательно разглядывала жидкость в бокале, а потом отпила снова. И еще, и еще.

– Не торопись! – Мэтр поморщился. – У тебя не вишневый компот, чтобы глотать залпом. Вина не должно быть много, но его должно быть достаточно. А если так пить, так окружающие решат, что в твоем бокале гранатовый сок. Гранат, конечно, чудесен, но мешать его с вином – прелюбодеяние. Я люблю гранаты, ты знаешь?

Анна знала. Картина с гранатами – едва ли не самое известное полотно Дали. Наверное, немногие способны запомнить наизусть вычурное название, но поклонники мастера без запинки произнесут его и ночью. «Сон, навеянный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения». В этом холсте был весь Дали, прямо заявляющий: «Сюрреализм – это я». Сюрреализм – смешение сна и реальности, повседневного с невероятным. И на этой картине все именно так: спящая Гала, гранаты, летающая вокруг одного из них пчела, – обычная жизнь. А над женщиной ревущие тигры, вырывающиеся изо рта огромной рыбы, и на заднем плане любимый художником слон – триумфатор Бернини на длиннющих ногах-ходулях. Образы тигров, рыбы и тела Гала, которое парит над каменной плитой, омываемой морем бессознательного, выглядят намного ярче, чем маленькая пчелка и небольшой гранат на переднем плане. Мастер снова и снова подчеркивает давление сна над явью, нереального над обыденным.

– Из лопнувшего граната проистекает вся жизнетворящая биология. – Художник энергично кивнул. – Да, это так.

– Я как раз вспомнила вашу картину, – то ли вино придало храбрости, то ли Анна просто начала привыкать к беседе.

– Америка, сорок четвертый год. Я был тогда очень увлечен Фрейдом и его идеями. Ты знаешь, кто такой Фрейд?

– Немного.

– Немного?! О нем надо знать все! В Академии возьмешь себе курс немецкой философии. – Дали говорил так, будто поступление Анны было вопросом давно решенным. – Фрейд открыл тип долгого связного сна, который может резко прерваться от внешнего воздействия. Я придумал укус пчелы, а в жизни может быть все, что угодно. Но искусство – это лишь часть жизни. В нем важны образы. Мои всегда удачны. Ты готова? Можем идти?

Анна кивнула, художник оплатил счет, раскланялся с официантом, пообещав в скором времени прийти сюда снова в компании друзей и своей дорогой Галы.

– Друзья – это необыкновенное счастье. – Дали распахнул перед девушкой дверь на улицу. – Можно обойтись без детей и, если честно, даже без родителей (хотя я, конечно, в отношениях с отцом дал маху)^[9], но вот без друзей – никогда. Хорошо, что сейчас весна.

Переходы с одной темы на другую уже стали привычными. Апрель для прогулок во время сиесты действительно был неплох. Солнце припекало, но жара не была удушающей. Легкий ветерок покрывал кожу приятным теплом, цветущий миндаль наполнял воздух нежным цветом и запахом. Дали и Анна не спеша шли мимо сквера, как вдруг художник запрыгнул на скамейку и начал декламировать:

 
Та наскальная роза, которой ты бредишь.
Колесо с его синтаксисом каленым.
Расставание гор с живописным туманом.
Расставанье тумана с последним балконом.
 
 
Современные метры надеются в кельях
на стерильные свойства квадратного корня.
В воды Сены вторгается мраморный айсберг,
леденя и балконы, и плющ на балконе.
 
 
Осыпается с окон листва отражений.
Парфюмерные лавки властями закрыты.
Топчут сытые люди мощеную землю.
Утверждает машина двухтактные ритмы.
 
 
Дряхлый призрак гераней, гардин и унынья
по старинным домам еще бродит незримо.
Но шлифует зенит свою линзу над морем
и встает горизонт акведуками Рима.
 
 
Моряки, не знакомые с ромом и штормом,
истребляют сирен по свинцовым лиманам.
Ночь, чугунная статуя здравого смысла,
полнолуние зеркальцем держит карманным.
 
 
Все желаннее форма, граница и мера.
Мерят мир костюмеры складным своим метром.
Натюрмортом становится даже Венера,
а ценителей бабочек сдуло как ветром…
 
 
…О Дали, да звучит твой оливковый голос!
Назову ли искусство твое безупречным?
Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,
потому что тоскуешь о точном и вечном.
 
 
Ты не жалуешь темные дебри фантазий,
веришь в то, до чего дотянулся рукою.
И стерильное сердце слагая на мрамор,
наизусть повторяешь сонеты прибоя…
 

Закончив, Дали как ни в чем не бывало слез со скамьи и уселся туда, где только что стоял:

– Федерико Гарсиа Лорка, – почтительно объявил он. – «Ода Сальвадору Дали». Отрывок. Мой друг был необыкновенен. Он, как Дали, обожал ясность, симметрию и гармонию. И достигал ее в своих стихах. Если мне и есть за что благодарить Академию, так это за знакомство с Лоркой. Ну и за то, что меня из этой Академии вышибли. – Он хмыкнул. – Я бы на твоем месте подумал, стоит ли вообще туда соваться, к этим приверженцам догм и канонов. Но вот если знать наперед, что тебя может там ждать встреча с другом… Есть у тебя друг?

Анна покачала головой. Не до друзей ей было. В художественной школе раньше были подружки, вернее, приятельницы. В творчестве, как ни крути, все конкуренты. Ну а как только она перестала появляться на занятиях, общение сошло на нет. Так что грош цена такой дружбе.

– Так вот, если там суждено встретить друга, надо лететь туда на всех парусах. Лорка подарил мне каплю своей смелости. Если бы не дружба с ним и с Бунюэлем, я бы никогда не набрался храбрости и не явился бы в Париже знакомиться с Пикассо. Чудовищная выходка была, должен тебе сказать. Вот только представь: сижу я себе в Кадакесе, мирно обсуждаю с Галой обеденное меню, как вдруг на пороге ты: «О, Сальвадор! Вы – мой кумир! Разрешите выразить вам свое поклонение». А я тебя знать не знаю, впервые вижу. Я бы точно выставил тебя за дверь. Пикассо оказался более мягким, но, конечно, мое явление его ошеломило. Что он мог обо мне подумать тогда? «Наглец и пустомеля», да и только. Но я никогда не жалел о том, что сделал. И ты бы тоже не пожалела. Хотя ты никогда не посмела бы вот так явиться к Дали. Куда тебе?! Ведь ты не знавала ни Лорку, ни Бунюэля. Вся беда моего дорогого Федерико лишь в том, что он любил Испанию больше самого себя, а моя вина в том, что я не смог убедить его: Испанию можно любить и на расстоянии. Ах, Лорка, мой дорогой Лорка. – Дали выудил из кармана свой белоснежный платок и промокнул глаза. И это не было театральным жестом – художник искренне скорбел о друге. – В то время как я решил отсидеться в Америке, он принял удар на себя^[10]. И я ничем, ничем не мог помочь. Но что мне было делать? Я должен был, просто обязан был сохранить миру Дали. А что мне осталось от Лорки? Память. Память о его искренней любви ко мне, о нашем единении, остались его стихи и, слава богу, остался набросок, который я сделал в двадцать четвертом году. «Тройной портрет Гарсиа Лорки», с одной стороны, больше похож на дружеский шарж, а с другой – мне теперь кажется, что даже в этом черно-белом офорте видна вся глубина поэта, весь трагизм его судьбы. Я уехал в Париж в двадцать шестом, и с тех пор до самой его смерти мы виделись лишь урывками. До самой его смерти. Поверить не могу, что он умер! Как мог он оставить Дали?! Впрочем, он знал, что Дали теперь справится и без него, разберется с этой кучкой замшелых сюрреалистов во главе с Андре Бретоном^[11].

Анна не знала, как остановить поток информации. Она потеряла нить разговора. Потерял ее, похоже, и сам художник, который теперь вскочил и беспокойно ходил взад-вперед вдоль скамейки.