А вот Генка влюбился. И бросился в стремительную атаку. Ухаживал так, словно у него не было запаса времени. Каждый день какой-нибудь сюрприз. То разбудит, постучавшись в окно квартиры. Шестой этаж без балкона. Стоит себе в строительной люльке, хохочет над Милиным удивлением. Улыбка уверенная, глаза блестят, а в руках охапка ромашек.

– Милые, правда? – только и спрашивает. Бросает букет к Милиным ногам и машет куда-то вниз: – Опускай!

То билеты достанет на жутко интересный концерт. Сначала на Челентано Милу водил. Она сидела как завороженная и во все глаза смотрела на известного итальянца, которого и мечтать не могла увидеть вживую. Потом до хрипоты спорили, в каком фильме актеру роль удалась больше других. Мила, конечно, стояла на «Укрощении строптивого».

– Барбара и прекрасен, и ужасен одновременно. Ведь мужлан мужланом, а сколько харизмы. Такие типы симпатии не вызывают, но за него можно душу продать.

– Да это не за Барбару, а за Челентано.

Генке больше нравился «Блеф». Оно и понятно. Сюжет захватывающий – приключения. Да еще и Энтони Квин в придачу к итальянской харизме.

– Вот это кино! Всем фильмам фильм.

– Что, лучше Тарковского? – Мила понижала голос до шепота.

– Лучше, – отвечал Генка.

Мила смотрела не понимая. Как так? Признанный гений не для всех хуже массового успеха?

– Конечно. Тарковский для избранных. Ну, посмотрим, ну, обсудим в узком кругу. Порадуемся полученным премиям, будем ждать с нетерпением новой картины. А тут другое, понимаешь? «Блеф» объединяет. Вот сравни:

«Вы смотрели «Зеркало»? Нет? Да как вы могли? Да вы ничего не смыслите в настоящем кино. Я был о вас лучшего мнения».

А в другом случае:

«Вы видели «Блеф»? Нет? Обязательно посмотрите, прекрасный фильм». Вот так, малыш, делай выводы.

Мила делала. Генка ее поражал. Он на многое умел смотреть с непривычной точки зрения. Он, иногда казавшийся поверхностным в силу своей стремительности, был на самом деле очень глубоким человеком, умеющим задумываться над тем, над чем никогда не задумывались другие. Однажды спросил:

– Каренин – отрицательный персонаж или положительный?

– Несчастный, – ответила Мила.

– Несчастный?! – Большие синие глаза Генки округлились от изумления.

– Конечно! – уверенно кивнула Мила. – Жена изменяет, позорит его имя. А личная драма? Он же любит ее!

– Мила, ты вообще что-то понимаешь в любви?

– Да. – Мила, конечно, краснеет. Вот же она перед ней, ее любовь. Мила без нее ни жить, ни дышать. И он еще спрашивает! – Конечно, понимаю!

– А если понимаешь, то считаешь, что можно поступать с любимым человеком так, как Каренин? Тогда я просто тебя боюсь.

– Боишься? – Милин голос дрожит. В глазах слезы. Сейчас он разочаруется и уйдет.

– Конечно. Стоит мне оступиться, и все. Ты вычеркиваешь меня из своей жизни, к детям не допускаешь. Куда это годится? Любимых надо прощать. Там из всех героев только и умеет любить один Левин. Вот это, я понимаю, у человека душа…

Мила дальше не слушает. Ее сердце поет и пляшет. Он собирается иметь с ней общих детей. И так серьезно сказал, хоть и мимоходом. Генка. Геночка. Жигалкин-Зажигалкин. С Генкой Мила преобразилась. Смотрела на себя в зеркало и думала только одно: «Хорошенькая!» Глаза постоянно блестят, губы призывно улыбаются, туфельки на каблуках, верхняя пуговка на блузке кокетливо расстегнута (нет, ничего такого, все прилично, но пикантно же, черт побери!). И мелирование, конечно, сделала. Чего уж бояться испортить волосы, если испортила свою главную ценность?

Мать, конечно, догадалась.

– Неприлично это, Мила, до свадьбы хороводы водить. А ребеночка заделаете, что люди скажут?

Мила краснела, но не могла сдержать улыбки. Ребенка. Ребеночка. Хорошенькую такую девочку с синими Генкиными глазами. Или мальчишку. Такого же бойкого, умного, задорного. Генкиного мальчишку. Ох, скорее бы!

Но со свадьбой решили не торопиться.

– Институт окончим, на работу поступим, тогда и семью строить будем. Я не просто с тобой на диване спать собираюсь, а нести за тебя ответственность, – объявил Миле Генка, и она не нашла возражений.

Это было так не похоже на него – не спешить. Как правило, события не происходили в их жизни, а мелькали беспрерывной чередой впечатлений. Музеи, кино, Таганка, поездки в Питер на перекладных электричках и автостопом по Золотому кольцу. И всё бегом, бегом, быстрее. Утром в Петропавловку, потом на Черную речку, еще проехаться в карете по Невскому, смотаться в Петергоф, забежать в Эрмитаж, взглянуть на белого медведя в зоопарке, прокатиться по каналам и посмотреть на развод мостов.

– Вот поматросит и бросит, – вздыхала Милина мать.

– Я ему брошу! – хмурился отец.

А Мила не переживала. Знала – не бросит. И понимала, почему Генка медлил. Он был очень правильным. Не хотел садиться на шею родителям, а мог. И, наверное, сел бы, если бы они выразили восторг от его выбора. Но они, похоже, не выражали. Нет, точно Мила не знала. Ее всегда принимали приветливо, очень вежливо:

– Проходите, дорогая, располагайтесь. Чай? Кофе? Вам кенийский или бразильский? А какой обжарки? Сейчас сварю. Милочка, детка, положите салфетку на колени. Так можно запачкать ваше прелестное платьице. У вас ведь их не так много, верно?

– Мам! – Голос Генки звучал обиженно.

– Ухожу-ухожу, не мешаю. – Будущая свекровь одаривала Милу волшебной улыбкой и удалялась. А той еще долго бил в нос удушающий аромат сладких дорогих духов, и перед лицом проплывал резким взмахом широкий рукав халата из настоящего шелка.

Мила иногда думала о том, что не совсем подходящая пара для Генки. Хотя нет, она, наверное, подходила. Все-таки они учились в одном институте, и поступила туда Мила сама, без всякого блата. Значит, была не глупее. Мила отлично училась в школе. Память у нее была прекрасной. Все, что когда-то читала, помнила. Могла поддержать любую беседу. Чем не невеста? Происхождением. Семья была простовата. Отец, правда, с высшим образованием, но трудился всю жизнь на заводе начальником цеха. Общался с простыми работягами, где уж тут приобрести аристократические манеры? Мама была лаборанткой в научном институте. У нее как раз окружение оказалось весьма и весьма высокообразованное. Но она была ближе к пробиркам, чем к людям. Единственное, что мама впитала в себя вместе с химикатами, так это мысль о том, что дочь обязательно должна выбиться в люди, чтобы не стоять в подсобке, пока другие с умным видом рассуждают о гетерозиготных крысах и их поведении в брачный период.

– Учись, Милка, – твердили оба родителя, и Мила, как примерная дочь, беспрекословно следовала их заповеди.

Но теперь она догадывалась о том, что одного образования недостаточно, чтобы составить Генке хорошую партию. Не было в ней природной аристократичности, не было и приобретенной. Родители Милки, люди хорошие, порядочные, достаточно строгие и требовательные, о приличных манерах, конечно, имели весьма смутное представление. А если и имели, то скорее всего считали это пустой и ненужной канителью. Да и сама Мила, сначала завороженно глядевшая на Генкину мать, с течением времени стала раздражаться от витиеватости речи, от фальшивой улыбки, от всегда накрашенных губ и надушенной шеи, от неизменного, отдаляющего «вы», которое всегда подчеркнуто ставило Милу на ступеньку ниже. Другое дело ее родители:

– Геночка, молодец, что зашел. Сейчас чайку заварю, у меня и пирог готов. – Мама выходила из кухни и, не чураясь, крепко целовала иногда колючую Генкину щеку. А что стесняться? На правах будущей тещи. Предложение сделано, все по чести. Его Генка сделал, как только Мила заикнулась о том, что мать ее постоянно упрекает в потерянной девственности. Говорит: приличные девушки так себя не ведут.

– Это ты-то неприличная? – Генка расхохотался. Мила, несмотря на всю неуемность его атаки, держала оборону восемь месяцев, а когда дошло до дела, полчаса стояла за ширмой и причитала о том, что секс до свадьбы – запретный плод, за вкушение которого ее непременно ждет наказание. В общем, приличия соблюла – дальше некуда.

Посмеяться Генка посмеялся, а на следующий день заявился к Милиным родителям с букетом и тортом. Гладко выбрит, в шикарном костюме – жених. Раз жених, то с кольцом. Опустился на колено, попросил руки. Сердцем-то уже завладел прочно, и просить не надо. Отец пожал руку, мать прослезилась, а Мила повисла на шее. Не до приличий уже. Любовь. И с тех пор всё. Мать пироги печет, отец с будущим зятем в шахматы играет да в шашки. И неважно, что зятек почти всегда выигрывает, а батя поражения терпеть не может. В этом случае он только улыбается в усы и фырчит:

– Ну, молодец. Молодец. – Еще и по плечу Генку похлопает, выражая довольство. Умный зятек попался, дельный. Далеко пойдет. Повезло дочке.

Мила иногда вздрагивала, смотрела испуганно на Генку. А вдруг не понравится ему такое панибратство? Ведь у них в семье так не принято. И тут же понимала: Генка кайфует. Он получает удовольствие от того, что свой здесь, родной, Милкин. И не раздражают его ни капли ни мамины поцелуи, ни папины мужские объятия. Он их уже любил – родителей своей обожаемой женщины. Он принимал их правила, принимал легко и безоглядно. И Милке бы сделать то же самое. А она дурила. Не могла переступить через себя. Все ей казалось напыщенным и искусственным в Генкином доме. Каким-то показным. Удивительно, что Генка умудрился вырасти таким настоящим в подобной обстановке. Миле не хотелось подстраиваться и угождать. Она даже вела себя нарочито вызывающе по отношению к возможной свекрови, строила из себя ту никудышную, невоспитанную девку, которой на самом деле не была. То словно специально не замечала положенного перед ней ножа и водила по жирной тарелке указательным пальцем, а потом еще и облизывала его, с удовольствием наблюдая, как губы Генкиной матери кривятся в презрительной усмешке. То вдруг начинала натужно и громко сморкаться в бумажную салфетку, обнаруживая отсутствие в кармане обязательного кружевного носового платка. То на обычный вопрос женщины: «А что вы думаете о картинах Левитана?» (и вопрос не праздный, не проверяющий знания. Они просто обсуждали досуг в Москве, и Людмила Петровна сказала, что стоит сходить на Левитана) брякала:

– Это кто? Режиссер, да? А какие он фильмы снял.

Генкина мама тогда аж закашлялась, а сам он состроил Миле страшные глаза и погрозил пальцем.

– Ты, Милка, язва, – заявил он наедине.

– Язва, – согласилась Мила. – Просто я защищаюсь.

– От кого? От чего?

– От дурного аристократического влияния. – Теперь она делала страшные глаза, а он хохотал.

Мила была совсем не глупой и понимала, что должна буквально кипятком писать от того счастья, что Геночка выбрал ее, а не девушку своего круга. Он стал ее шансом, ее ключиком к входной двери в светлое будущее. А Мила делала вид, что не ценила и не восхищалась. Все она ценила, просто не показывала. И без того слишком много людей перешептывалось и за спиной, и перед глазами, упорно спрашивая и не находя ответа на вопрос: «Что он в ней нашел?» Но ведь нашел же что-то. А раз так, то пусть сам радуется, пусть восхищается, пусть ценит и любит, любит, любит. И Генка любил. Генка ценил. Генка прощал. Даже эти странные и довольно обидные кульбиты перед его матерью. Кто бы сказал Миле, что эта женщина впоследствии станет ей одним из самых близких людей, не поверила бы ни за что. А так случилось.

Мила сидела перед компьютером, укрывшись пледом воспоминаний. Сообщение она до сих пор не открыла, будто хранимая в нем тайна позволила уснувшей надежде вновь пробудиться в закоулках души. Мила стряхнула с себя наваждение. В конце концов, личное сообщение можно прочитать и дома. Нечего тут штаны просиживать, уже через восемь часов обратно ехать. Все! Она решительно поднялась, выключила машину и направилась к лифту. Сейчас она сядет в свой рабочий «Мерседес», порулит по ночной Москве и позвонит Людмиле Петровне. Она, конечно, не спит. Смотрит, наверное, очередное политическое шоу. Звонку непременно обрадуется и начнет увлеченно рассказывать об увиденных на экране баталиях. Что ж, это именно то, что Миле сейчас нужно. Слушать и слышать то, что не задевает ни единой струны ее сегодня неожиданно снова раненной души.

Шура

В детстве ее называли щуренком. Прозвище прижилось, а подросший щуренок превратился в настоящую щучку. Взгляд у Шуры был внимательный и цепкий, движения резкие, хищные. А в улыбке всегда обнажался ряд меленьких острых зубов. И характер был совсем не покладистый. Дурной, в общем, характер. Про таких говорят: «Палец протяни – руку оттяпает». В последнее время Шура размышляла о том, как бы оттяпать у загулявшего мужа кусочек квартиры, хотя по закону было не положено. Квартира, купленная до брака, принадлежала ему. Прожили они всего два года, детей общих не родили. Поживиться-то и нечем. Машин не покупал, шуб с бриллиантами не дарил. Да ей и не надо было. Это теперь, когда до развода дошло, она грустила, что раньше не задумывалась о материальном. Да и сейчас о материальном она думала в нагрузку к духовному. Сильно болела мама, и ее надо было вытаскивать, спасать. А тут без денег не обойдешься. Назанимала у всех. Когда получалось, отдавала то одному, то другому, чтобы через какое-то время занять снова.

И сегодня Шура тоже заехала к знакомой, чтобы отдать долг. Жгут чужие деньги и руки, и нутро. Как появилась возможность вернуть, так Шура и побежала без звонка, без предупреждения. А в доме были гости. Шуре на пороге сообщили, что отмечают начало Листопада и она обязана принять участие во всеобщем угаре. Шура угорать не хотела. Дома ждали мать и сын. Но так часто бывает, что ты вроде и не собираешься, а потом сам не замечаешь, как оказываешься в тапочках, сидишь за столом, что-то ешь, хохочешь и пьешь уже третью рюмку. Через пятнадцать минут Шуру повело, через полчаса затошнило. Пока не случилось позора, она поспешила в ванную. Закрылась, склонилась над умывальником, брызгала в лицо холодной водой в перерывах между приступами рвоты. Когда полегчало, выключила кран, но так и осталась сидеть на краю ванны, склонившись над раковиной, боясь шевельнуться и снова оказаться в плену у немощи. И вдруг услышала. За стеной на кухне красивый мужской голос уверенно рассуждал о новых методах лечения рака, о разработанных препаратах и большом проценте выживаемости. Шура буквально выскочила из ванной. Даже в зеркало не взглянула. А было на что посмотреть. Блузка запачкана, юбка набекрень, лицо усеяно точками лопнувших сосудов. Красавица! Но ей было не до того. Все оказалось так к месту и ко времени, что разве можно медлить?

– Здравствуйте, – влетела она на кухню, чуть не врезавшись в одного из куривших мужчин. – Мне нужен тот, кто сейчас говорил про рак.

– Володька, это тебя, – хохотнул чудом избежавший столкновения толстяк.

Володька – высокий симпатичный мужчина лет сорока, вроде не присутствовавший за столом во время Шуриных возлияний, – молча рассматривал ее, впрочем, без всякого интереса. А вот он ей понравился, сразу понравился. Это она чуть позже поняла, а тогда было не до осмысления чувств. Она была вся сплошной порыв, сплошное действо. Щука, которой нужна добыча.

– Вы можете вылечить рак? – спросила без всяких преамбул.

– Не обещаю, но попробовать стоит. – В его глазах мелькнул интерес. А Шура почувствовала облегчение. Вот это да! Ни единого вопроса. Все четко и конкретно. Видела бы она себя в зеркало: юбка болтается где-то намного ниже талии, волосы растрепаны, взгляд полубезумный. Какие вопросы? Все вполне понятно. Человек не в себе, и ему надо помочь прийти в чувство.

– Когда начнем? – Щука выплыла на первый план и не собиралась уходить на дно.

– Можем завтра. – Он вынул из кармана визитку и протянул. Щука уцепила главное: «Заведующий отделением онкологии…» – Позвоните мне.

– Уже кого-то очаровал? – В кухню вошла высокая интересная женщина в модном приталенном платье с восхитительным декольте. Она уверенно взяла Володю под руку и капризно добавила: – Пора домой. – В Шуру при этом острым копьем вонзился убийственный взгляд. Но, споткнувшись об нее, сменился недоуменным. Вот эта? К моему мужу? Ну и чучело. Право, смешно. Где она и где я? Обладательница роскошной груди в молчаливом превосходстве повела покатым женственным плечом, прижалась к мужу покрепче и потеряла к Шуре всякий интерес, раз и навсегда вычеркнув ее из числа возможных конкуренток. Только уточнила у Володи:

– По работе, что ли?

– А у меня по-другому и не бывает. – Шура заметила, как он отстранился от жены. Чуть заметное движение, а с головой выдает, что у пары есть проблемы. – Домой так домой. – И обратился к Шуре: – Позвоните мне… э-э-э…

– Саша.

– Значит, договорились, Саша, жду звонка.

И он ушел, напрочь забывая о ней. Мало ли пациентов у онкохирурга?

А вот она не могла думать ни о чем другом. Вернее, ни о ком. Действительно, она не могла разобрать, чему рада больше: надежде вылечить маму или возможности увидеть его снова. Увидеть и помериться силами с этим уничижительным взглядом его красивой жены. Она, конечно, роскошная женщина, но против щуки не устоит. Шура позвонила следующим же утром. Конечно, неудачно. И еще пять раз так же. Обход, операция, абонент недоступен, совещание, снова обход. Ближе к вечеру он перезвонил сам. Коротко бросил в трубку:

– Владимир. Я вас слушаю.

– Назначьте дату приема, – так же коротко ответила Шура. Пусть знает, что она ценит его дорогое время.

– Завтра в час дня, двадцатый кабинет. Адрес…

– Он есть на визитке.

– Жду. И возьмите все обследования.

На другой день, сидя перед кабинетом, Шура выглядела немногим лучше, чем в момент их первой встречи. Одежда, конечно, была чистой и не спадала, но в остальном не наблюдалось в женщине ничего, что могло бы позволить назвать ее привлекательной. Волосы собраны в простой хвостик, на лице ни грамма косметики – одни лишь следы бессонной ночи. Обувь без каблуков, никаких украшений. Сама простота без всякой изысканности. Кто бы понял, что это первый выстрел, первый щучий захват! Зачем ему похожая на жену роскошная, ухоженная женщина? У него уже есть такая. Нужна противоположность: неброская, неяркая, несчастная, которую хочется украсить, обогреть, разбудить, спасти, наконец. Он же врач, в этом его интерес. Но для начала пусть спасет маму.

Он внимательно изучал снимки, анализы, заключения других врачей. Наконец объявил:

– Случай небезнадежный.

Шура крепко сжала мамину руку.

– Мы были в этом уверены.

– Но с операцией тянуть нельзя. Я могу вас госпитализировать уже сегодня.

Не дав маме опомниться, Шура согласилась. Щука не медлит. Она атакует стремительно, а некоторую рыбешку даже заглатывает целиком.

– Я распоряжусь, вас проводят в палату. Палата, извините, на четверых. Тут у нас пекутся о результате, а не об условиях.

– Конечно, я все понимаю.