I. Судьбы картинки:
1965–1999 гг.

1965–1970

Я знаю тихий небосклон…

Я знаю тихий небосклон.

Войны не знаю. Так откуда

Вдруг чудится: ещё секунда –

И твой отходит эшелон!

И я на мирном полустанке,

Замолкнув, как перед концом,

Ловлю тесьму твоей ушанки,

Оборотясь к тебе лицом.

Не ждать ни переправы, ни улова…

Не ждать ни переправы, ни улова,

Ни окрика, ни шороха, ни зова.

У леса, у глухого перелеска,

Средь синевы и тишины, и плеска,

На берегу, колени к подбородку,

Сидеть, следя недвижимую лодку

И слушая полуденные речи

Реки, не прерывая, не переча.

А у меня всего одна…

А у меня всего одна

Картина в рамке побелённой:

Июньский день и сад зелёный

В квадрате моего окна…

И дуба тень. И дома тыл.

Забор. А ниже, где художник

Поставить подпись позабыл, –

Омытый ливнем подорожник.

И говорим о том о сём…

И говорим о том о сём,

Покуда в сумерках пасём

Сухой листвы стада овечьи.

И бесконечны наши речи

О будущем, о вещих снах,

Об ускользающих годах,

Неизживаемых обидах.

О том, о чём и вдох, и выдох.

Жить на свете – что может быть проще?..

Жить на свете – что может быть проще? –

И в июньской полуденной роще

Меж стволами бродить и бродить,

И, беседы утративши нить,

Всё брести, не заметив молчанья,

В сонной роще, где вечно качанье

И поскрипыванье ствола

И на землю стекает смола.

Завершается всё полосою закатной…

Завершается всё полосою закатной:

И уклад многолетний, и риск многократный,

И любовь, и раздолье, и праздник, и встреча…

Свод небесный багряною краской расцвечен.

И чем ближе к закату, чем ближе к развязке,

Тем тревожней тона, тем багровее краски.

1971

Не спугни. Не спугни. Подходи осторожно…

Не спугни. Не спугни. Подходи осторожно,

Даже если собою владеть невозможно,

Когда маленький ангел на белых крылах –

Вот ещё один взмах и ещё один взмах –

К нам слетает с небес и садится меж нами,

Прикоснувшись к земле неземными крылами.

Я слежу за случившимся, веки смежив,

Чем жила я доселе, и чем ты был жив,

И моя и твоя в мире сём принадлежность –

Всё неважно, когда есть безмерная нежность.

Мы не снегом – небесной осыпаны пылью.

Назови это сном. Назови это былью.

Я могу белых крыльев рукою коснуться.

Надо только привстать. Надо только проснуться.

Надо сделать лишь шаг различимый и внятный

В этой снежной ночи на земле необъятной.

Где ты тут в пространстве белом?..

Где ты тут в пространстве белом?

Всех нас временем смывает,

Даже тех, кто занят делом –

Кровлю прочную свивает.

И бесшумно переходит

Всяк в иное измеренье,

Как бесшумно происходит

Тихой влаги испаренье,

Слух не тронув самый чуткий;

Незаметно и невнятно,

Как смещаются за сутки

Эти солнечные пятна.

Где ты в снах своих и бденьи?

В беспредельности пространства

Только видимость владенья,

Обладанья, постоянства.

И всё равно я буду помнить свет…

И всё равно я буду помнить свет.

И в пору тьмы, и на пороге смерти

Я не скажу, что в мире света нет,

А если и скажу, то мне не верьте.

Сплошная тьма у самого лица.

Но стоит сделать два нетвёрдых шага,

И вот уж под лучом струится влага

Какого-то лесного озерца.

Мираж и сон? Воображенья плод?

И ночь кругом, и свет совсем не брезжит;

Но значит, где-то день и солнце нежит,

И огненно настурция цветёт.

Когда садилось солнце в пять…

Когда садилось солнце в пять,

В те снежные недели,

Всё то, о чём нельзя мечтать,

Случалося на деле.

И я, приемля все дары,

Растерянно молчала,

Предчувствуя иной поры,

Иных времён начало,

Когда кругом и вдалеке

Всё снова станет глухо,

И попросить о пустяке –

И то не хватит духа,

Когда не сыщешь днём с огнём

Окрест иного чуда

Кроме того, что мы живём

И не всегда нам худо.

Ничего из того, что зовётся бронёй…

Ничего из того, что зовётся бронёй, –

Ни спасительных шор, ни надёжного тыла…

Как и прежде, сегодня проснулась с зарёй,

Оттого что мучительно сердце заныло,

То ль о будущем, то ли о прошлом скорбя…

А удачи и взлёты, что мной пережиты,

Ни на грош не прибавили веры в себя,

Но просеялись будто сквозь частое сито.

Так и жить, как в начале пути, налегке –

Неприкаянность эту с тобою поделим.

Тополиная ветка зажата в руке –

Вот и руки так горько запахли апрелем.

И все же уговор жестокий…

И все же уговор жестокий –

Не оглянуться на истоки,

На тропку, смятую пятою,

На прошлое, на прожитое,

На прежний сад, на прежний дом,

На преданный огню Содом

Не поглядеть в немой печали,

Чтоб ангелы не осерчали,

Когда все те, что в вечность канут,

Вослед глядят и руки тянут,

С тоской по имени зовут…

И можно ли найти приют,

Покой, уйдя к иным просторам

И не простившись даже взором?

Я вхожу в это озеро, воды колыша…

Я вхожу в это озеро, воды колыша,

И колышется в озере старая крыша,

И колышется дым, что над крышей струится,

И колышутся в памяти взоры и лица.

И плывут в моей памяти взоры и лики,

Как плывут в этом озере светлые блики.

Все покойно и мирно. И – вольному воля –

Разбредайтесь по свету. У всех своя доля.

Разбредайтесь по свету. Кочуйте. Живите.

Не нужны никакие обеты и нити.

Пусть уйдете, что канете. Глухо, без срока.

Все, что дорого, – в памяти. Прочно. Глубоко.

1972–1975

Муза. Оборотень. Чудо…

Муза. Оборотень. Чудо.

Я тебя искала всюду.

Я тебя искать бросалась –

Ты руки моей касалась.

Ты всегда была со мною –

Звуками и тишиною,

Талым снегом, почкой клейкой,

Ручейка лесного змейкой.

Без тебя ломала руки,

Ты ж была – мои разлуки,

Смех и слезы, звук привета,

Мрак ночной и столбик света,

Что в предутреннюю пору

Проникает в дом сквозь штору.

Жизнь побалует немного…

Жизнь побалует немного –

Я хочу и дальше так:

Чтоб светла была дорога,

Чтоб незыблем был очаг,

Где желанна и любима,

Где душа легко парит,

Где под окнами рябина

Чудным пламенем горит.

Что плакать ночи напролёт?..

Что плакать ночи напролёт?

Уж всё менялось не однажды

И завтра там родник забьёт,

Где нынче гибнешь ты от жажды.

И где сегодня прах один

И по останкам тризну правят,

Там Ника, вставши из руин,

Легко сандалию поправит.

Почему не уходишь, когда отпускают на волю?..

Почему не уходишь, когда отпускают на волю?

Почему не летишь, коли отперты все ворота?

Почему не идешь по холмам и по чистому полю,

И с горы, что полога, и на гору, ту, что крута?

Почему не летишь? Пахнет ветром и мятой свобода.

Позолочен лучами небесного купола край.

Время воли пришло, время вольности, время исхода.

И любую тропу из лежащих у ног выбирай.

Отчего же ты медлишь, дверною щеколдой играя,

Отчего же ты гладишь постылый настенный узор,

И совсем не глядишь на сиянье небесного края,

На привольные дали, на цепи неведомых гор?

Господи, не дай мне жить, взирая вчуже…

Господи, не дай мне жить, взирая вчуже,

Как чужие листья чуждым ветром кружит;

Господи, оставь мне весны мои, зимы –

– Все, что мною с детства познано и зримо;

– Зори и закаты, звуки те, что слышу;

Не влеки меня ты под чужую крышу;

Не лиши возможности из родимых окон

Наблюдать за облаком на небе далеком.

Всё исчезнет – только дунь…

Всё исчезнет – только дунь –

Полдень, марево, июнь,

Одуванчиково поле,

Полупризрачная доля

Жить вблизи лесов, полей,

Крытых пухом тополей.

Засилье синевы и трав…

Засилье синевы и трав.

И ветер, веткой поиграв,

Стихает сонно.

И все вокруг – чудесный сплав

Того, что сгинет, прахом став,

И что бездонно.

И даже малый лепесток –

Итог явлений и исток.

И жизнью бренной

Мы вносим свой посильный вклад

В не нами созданный уклад

Земли нетленной.

А вся земля белым-бела,

Роняют пух свой тополя,

И меж стволами,

Покинув бренные дела,

Летают души и тела,

Шурша крылами.

Наступают сна неслышней…

Наступают сна неслышней

Снегопада времена

Невесомые Всевышний

Густо сеет семена.

И кружится нам на зависть,

Не страшась судьбы своей,

Белый снег, едва касаясь

Крыш, заборов и ветвей;

И зовет забыть усердье,

Пыл, отчаянье и страсть,

Между облаком и твердью

Тихо без вести пропасть.

Было всё, что быть могло…

Было всё, что быть могло,

И во что нельзя поверить.

И какой же мерой мерить

Истину, добро и зло.

Кто бесстрашен – взаперти,

Кто на воле – страхом болен,

Хоть, казалось бы, и волен

Выбирать свои пути.

Свод бездонен голубой,

Но черны земли провалы,

Кратковременны привалы

Меж бездонностью любой.

Чёрных дыр не залатать.

Всяко было. Всё возможно.

Может, завтра в путь острожный

Пыль дорожную глотать.

Мой сынок, родная плоть,

Черенок, пустивший корни

Рядом с этой бездной чёрной,

Да хранит тебя Господь

От загула палачей,

От пинков и душегубки,

От кровавой мясорубки

Жути газовых печей.

Ты прости меня, прости,

Что тебя на свет явила.

И какая может сила

В смутный час тебя спасти.

Эти мысли душу жгут,

Точно одурь, сон мой тяжкий.

А в твоём – цветут ромашки.

Пусть же век они цветут.

Казалось бы, все мечено…

Казалось бы, все мечено,

Опознано, открыто,

Сто раз лучом просвечено,

Сто раз дождем промыто.

И все же капля вешняя,

И луч, и лист случайный,

Как племена нездешние,

Владеют речью тайной.

И друг, всем сердцем преданный,

Давнишний и привычный, –

Планеты неизведанной

Жилец иноязычный.

Неужто этим дням, широким и высоким…

Неужто этим дням, широким и высоким,

Нужны моих стихов беспомощные строки –

Миражные труды невидимых подёнок?

Спасение моё – живая плоть, ребёнок.

Дитя моё – моих сумятиц оправданье.

Осмысленно ночей и дней чередованье;

Прозрачны суть и цель деяния и шага

С тех пор, как жизнь моя – труды тебе на благо.

Благодарю тебя. Дозволил мне, мятежной

Быть матерью твоей, докучливой и нежной.