Глава первая. Колледж-Хилл

 
Залив где реку принимает,
А на холмах леса,
Там шпили Провиденс вздымает
Ко древним небесам.
 
 
А средь извилистых путей,
По склону что бегут,
Все чары позабытых дней
Спокойствие дадут^[5].
 

Г. Ф. Лавкрафт «Провиденс»

В большом, беспорядочно выстроенном трехэтажном дощатом доме о пятнадцати комнатах, в Провиденсе, штат Род-Айленд, жил Уиппл Ван Бурен Филлипс с женой и двумя незамужними дочерьми. Третий этаж с фронтонами и слуховыми окнами населяли четверо слуг. Дом стоял на обширных угодьях с ухоженными аллеями, деревьями, фруктовым садом и фонтаном, а позади него находилась конюшня с экипажем и тремя лошадьми Филлипсов.

Помимо всех удобств и комфорта жизни американского высшего общества конца девятнадцатого века дом на Энджелл-стрит, 454^[6] имел и библиотеку с двумя тысячами книг – некоторым из них было уже несколько веков. Уиппл Филлипс и его жена Роби слыли завзятыми книгочеями. Роби Филлипс, получившая хорошее для того времени образование, проявляла интерес к астрономии и собирала книги.

Именно в этот дом, поздней весной или ранним летом 1893 года, явилась средняя дочь Филлипсов, Сюзи Филлипс Лавкрафт, с двухлетним сыном Говардом.

Сюзи жила со своим мужем Уинфилдом Скоттом Лавкрафтом в пригороде Бостона, но у него началась тяжелая душевная болезнь, и он был помещен в психиатрическую больницу. Очевидно, потрясение от нервного расстройства мужа послужило для Сюзи началом психического заболевания, которое усугублялось вплоть до ее смерти, наступившей через двадцать восемь лет. Среди потакавших во всем деда, бабушки, тетушек и невротичной матери юный Говард Лавкрафт, несомненно, получил весьма необычное воспитание.

Много позже Г. Ф. Лавкрафт любил говорить о достоинствах своей матери: ее пении и игре на фортепиано, занятии живописью и знании французского языка. Однако люди, знавшие ее после смерти мужа, говорили иначе. Альберт А. Бейкер, семейный адвокат, называл ее «немощной сестрой». Психиатр Больницы Батлера, куда она попала в 1919 году на заключительной стадии болезни, характеризовал ее как «женщину с ограниченными интересами, которая, будучи травмирована психозом, узнала о надвигающемся банкротстве»^[7].

Лишившись мужа, Сюзи стала одержима идеей, что маленький Говард – это все, что у нее есть. И теперь ее ограниченные интересы сосредоточились на сыне. Она оберегала, нежила, баловала и потакала мальчику до такой степени, что даже самому непоколебимому стороннику потворствующего воспитания показалось бы чрезмерным. На викторианском кресле-качалке, в котором Сюзи убаюкивала Говарда под пение арий из «Крейсера Пинафор» и «Микадо», по ее настоянию состругали весь выступающий декор, дабы он не поранился о него. Более того: «На летнем отдыхе в Дадли, штат Массачусетс… миссис Лавкрафт отказалась обедать в столовой, не пожелав оставить на час своего спящего сына одного этажом выше. Когда миниатюрная учительница мисс Свини отправилась на прогулку с мальчиком, любившим подобные выходы из дома, и взяла его за руку, мать Говарда велела ей немного наклониться, дабы не вырвать ему руку из плеча. Когда Говард катался на своем трехколесном велосипеде по Энджелл-стрит, она шла рядом, придерживая его за плечо. И, по мере того как мальчик рос, подобная опека только возрастала, а не уменьшалась…»^[8]

Сюзи позволяла сыну есть все, что ему нравится. В результате он только и ел что сладости да мороженое, пренебрегая здоровой пищей, и так и не преодолел детского отвращения к морепродуктам и некоторым овощам. Она позволяла ему вставать и ложиться, когда он пожелает, так что он перешел на ночной образ жизни и редко показывался днем. Когда ему было семь, она отняла у него роман Герберта Уэллса «Остров доктора Моро» из опасения, что подобные ужасы повредят его чувствительным нервам.

Вредным для развития мальчика было и то, что Сюзи Лавкрафт страстно желала родить девочку и даже начала собирать для нее приданное. Из-за этого она настойчиво холила те черты сына, которые считала женскими. Она одевала его в костюм лорда Фаунтлероя и сознательно пыталась сделать его женственным. Благодаря ее внушениям маленький Лавкрафт какое-то время настаивал: «Я маленькая девочка»^[9].

Говард был кареглазым малышом с длинными золотистыми кудрями. Когда Лавкрафты проживали в Массачусетсе у семьи Гуини, миссис Гуини прозвала его за них Солнышком. Сюзи заставляла сына носить эти кудри до шести лет, хотя он начал жаловаться на них еще в трехлетнем возрасте. На какое-то время она успокаивала его, показывая картинки из «Спектатора» восемнадцатого века, изображавшие взрослых мужчин с длинными волосами и в коротких, как у него, штанах. С этого и началось его пожизненное увлечение эпохой барокко, но с кудрями он так и не примирился. Наконец, когда мальчику исполнилось шесть лет, она вняла его жалобам: под горький плач Сюзи его подстригли^[10].

Вместе с тем, и это весьма странно, она избегала любых физических контактов с мальчиком и говорила людям, что он мерзок. Впоследствии Лавкрафт признался своей жене, что отношение матери к нему было «разрушительным». Его тетя Лилиан как-то сказала одному из его друзей, что «с их стороны было очень глупо столь чрезмерно опекать мальчика, вплоть до тридцати лет»^[11]. К тому времени, однако, было уже слишком поздно что-либо менять.

Кроме того, Говард Лавкрафт был не по годам развитым ребенком и обладал поразительной памятью. Буквы он выучил в два года, в три научился читать, а в четыре уже писал.

Вскоре он обратился к библиотеке Филлипсов. Такое сочетание специфической наследственности, ненормального воспитания и раннего знакомства с книгами породило массу противоречий – коими Лавкрафт и был.

Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937) завладевает вниманием любого поклонника литературы воображения не только благодаря своим весьма оригинальным рассказам, широкому воздействию и ведущему положению в жанре, но также и благодаря своей странной личности, обязанной необычному воспитанию. Он заключал в себе гораздо больше противоречий, нежели можно было бы представить в одном человеке.

Когда Лавкрафт умер, он был практически неизвестен, за исключением небольшого круга друзей, корреспондентов и экспертов по фантастике. Не было издано ни одной его книги, хотя друзья и предпринимали безуспешные попытки напечатать их самиздатом. Книга «Род-Айленд, путеводитель по самому маленькому штату», изданная в рамках Федеральной программы помощи писателям в год смерти Лавкрафта, не упоминает о нем в главе о писателях ни единым словом. Также как и туристический буклет «Достопримечательности Провиденса», изданный «Провиденс Джорнал». Лавкрафт считал себя полным неудачником, «абсолютным убытком».

Однако через тридцать с лишним лет его произведения продаются сотнями тысяч. Коллекционеры платят от тридцати до ста долларов за любое его письмо. О нем поставлена пьеса и написано по крайней мере пять магистерских диссертаций.

Лавкрафт переведен на десять или даже более иностранных языков и провозглашен, особенно в романоязычных странах, равным Эдгару Аллану По. Испанский писатель Хосе Луис Гарсиа объявил его одним из десяти величайших писателей всех времен. Мишель де Гельдерод из Бельгии причислил его наряду с Эдгаром По, Амброзом Бирсом и Уолтом Уитменом к четырем величайшим писателям Америки. Стефан Винсент Бене присоединился в восхвалении творчества Лавкрафта к французам Жану Кокто и Андре Биллай^[12]. 5 августа 1973 года буэнос-айресская газета «Ля Опиньон» целиком посвятила Лавкрафту свое воскресное культурное приложение.

Лавкрафт сетовал на отсутствие признания, однако всю свою жизнь он сам же и выставлял препоны на пути к своим целям. Осуждая жеманство и позы, он сам был настоящим королем позеров. Ему нравилось представлять себя престарелым отшельником, называя в письмах своих тетушек «моя любимая дочь» и «моя дорогая внучка» и подписываясь «Дедуля».

Лавкрафт питал слабость к языку, взглядам и даже произношению («antient», «publick», «ask’d») английских консерваторов восемнадцатого века или, по крайней мере, колониальных лоялистов. Он сдабривал письма восклицаниями вроде «Боже, храни Короля!». Когда его друг Мортон обвинил его в позерстве, Лавкрафт вежливо ответил: «Но разве это не артистическая поза?»^[13]

Как-то в Лексингтоне, штат Массачусетс, он посетил памятник первым колонистам, павшим в Войне за независимость. На вопрос, испытывал ли он при этом какие-нибудь чувства, Лавкрафт ответил:

– Конечно же! Я выпрямился и громко крикнул: «Так умрите же все враги и предатели его законного величества короля Георга Третьего!»^[14]

Будучи приверженцем философского материализма, Лавкрафт обладал твердыми познаниями в естественных науках и испытывал глубокое уважение к научному методу, но в то же время исповедовал псевдонаучные расовые теории. Он восхищался «безграничным превосходством германских арийцев» и «зычным боевым кличем голубоглазого светлобородого воина»^[15], хотя сам при этом был весьма далек от образа могучего викинга-грабителя.

Вопреки болтовне о кровожадных берсерках и произведениях об упырях, каннибалах и гниющих трупах, Лавкрафт был таким брезгливым, что, поймав мышь, предпочитал выбрасывать ее вместе с мышеловкой, нежели касаться крошечного трупика. Воинствующий националист и милитарист в течение долгого времени, он так извелся угрызениями совести, когда в молодости застрелил белку, что никогда больше не охотился.

Большинство людей, чьи политические взгляды меняются с течением времени, начинают как либералы или радикалы, а с возрастом становятся консерваторами. Лавкрафт же начал ультраконсерватором, а стал социал-либералом и пылким поклонником Франклина Делано Рузвельта.

Лавкрафт писал: «…Моя ненависть к человеческой скотине растет тем стремительнее, чем больше я наблюдаю за этим проклятым сбродом», а его жена сказала: «Думаю, что теоретически он ненавидел все человечество»^[16]. Однако для самопровозглашенного мизантропа он приобрел удивительно много верных друзей. И все они отзывались о нем как об одном из самых добрых, великодушных и бескорыстных людей, которых они когда-либо знали.

Вплоть до последних нескольких лет своей жизни Лавкрафт был маниакальным националистом. Он ненавидел всех иностранцев, иммигрантов и представителей национальных меньшинств, называя их «гнусным крысиным сбродом из гетто» и «крысомордыми азиатскими полукровками»^[17]. Когда он снимал комнату в Бруклине и узнал, что его сосед-сириец, он отреагировал так, как если бы обнаружил в ванне гремучую змею.

Однако же, когда Лавкрафту случалось знакомиться с представителями этих ненавистных национальностей, он всегда оказывался по отношению к ним таким же добрым, учтивым, дружелюбным, великодушным и мягким, как и к англосаксам. При всем своем часто выказываемом отвращении к евреям он женился на еврейке, а также считал одного еврея своим ближайшим другом. В последние годы жизни Лавкрафт избавился практически от всех своих национальных фобий и отказался от тех взглядов, которыми ранее бравировал.

Лавкрафт всегда давал хорошие советы по вопросам литературы, вот только самому следовать им у него не получалось. Он рекомендовал начинающим поэтам избегать претенциозности, вроде использования устаревших слов и написаний, в то время как сам сочинял в стиле времен славной королевы Анны Стюарт. Он советовал сторониться «неумеренности в барокко», критики же считали его произведения переполненными подобными излишествами.

Он предостерегал одного своего юного друга от заблуждения, что за его литературный талант и художественный вкус общество обязано обеспечивать его средствами к существованию^[18]. Но всю свою жизнь Лавкрафт вел себя так, словно его действительно должны были содержать. Он изображал из себя обедневшего аристократа, который никогда не поступится своими джентльменскими принципами ради вульгарных корыстных интересов.

Он яростно поносил «слащавую сентиментальность»^[19] в художественной литературе, но если кто и был слащаво сентиментален по отношению к своему детству и всему, что напоминало о нем, то это был сам Лавкрафт.

Лавкрафт испытывал отвращение к половым извращениям и отклонениям. Однако его собственный подход к сексуальным отношениям был таким ханжеским и сдержанным, что в сочетании с его высоким голосом и тем, что даже его близкий друг назвал «жеманным поведением»^[20], некоторые задавались вопросом о его сексуальной ориентации.

Хотя он, несомненно, и любил Соню, брак с которой был весьма недолговечным, его подлинной любовью был Провиденс. То есть именно материальный город – его дома и улицы, но никак не люди, которые его мало заботили и из которых мало кто даже подозревал о его существовании. Эта страсть удерживала его в Провиденсе почти всю его жизнь, хотя он и страдал от редкого заболевания, делавшего его чрезвычайно чувствительным к холодным зимам Новой Англии.

Один критик назвал Лавкрафта «сложной смесью инвалида-неврастеника и нордического сверхчеловека; надменного позера и одинокого неудачника; космического фантаста и непреклонного научного материалиста; ученого, насмешника и исследователя; ненавистника жизни и влюбленного, так и не нашедшего достойного объекта для своей любви – или же не нашедшего себя достойным предложить свою любовь кроме как под обманчивой личиной этих многословных, маниакальных писем, которые одновременно требовали и отталкивали ту любовь, которая была… просто его человеческим долгом»^[21].

Эта картина не так уж и ошибочна, но она грешит в перечисленном, поскольку упускает множество положительных качеств Лавкрафта – таких как проницательный ум, широкие познания, художественная восприимчивость, строгая личная честность, обаяние, вежливость и доброта.