4

В эту ночь огромное колесо луны висело высоко в небе, смутные очертания гор возвышались вдали. Этой ночью обычно тихая Счастливая деревня сошла с ума. Всё село, мужчины и женщины, старики и дети – все пробудились от сна и заполнили площадь. Толпа взрослых мужчин бешено толкала Гэлу, маленького, испуганного и ничего не соображающего ребёнка, прочь из деревни; электрические фонарики в их руках выплёвывали столбы света, пронзающие черноту ночи; мелькавшие и справа и слева, при ярком свете луны были ещё люди с горящими факелами.

Гэла медленно шёл, спотыкаясь, замедляя шаги, множество рук грубо толкало его в спину. Иногда он падал, но его тут же поднимали за шиворот:

– Мелкий ублюдок! Вон отсюда!

Сзади поднимался многоголосый рокот; все возможные адресованные ему слова – маленький вредитель, мелкий червяк, ничтожество, чертёнок – вылетали как плевки изо ртов и с грохотом разрывались в его голове; перед глазами Гэлы мелькали одно за другим лица людей Счастливой деревни, впереди всех – мальчишки чуть постарше, чем он: Ага из дома Кэцзи, братья Ванцинь, сын Лоу Дунчжу с заячьей губой. Конечно, были ещё голоса их отцов и старших братьев, исполнявших роли самого разного начальства в селе. Столько бешеных криков, столько тяжёлых грубых рук, и все толкали его прочь из деревни в дикое поле.

Гэле вдруг вспомнился фильм, который несколько дней назад привозила кинобригада коммуны, где какого-то бородатого негодяя вот так же яростно выпихивала из деревни людская толпа, чтобы «физически ликвидировать»; он обернулся, обхватил ногу самого разъярённого – отца Зайца:

– А мама? Мама Сандан, спаси меня!

Но он не услышал голоса матери.

В людской толпе взорвался холодный жестокий хохот, рука Эньбо подняла малыша:

– Тебя никто не убивает, зайчишка! Говори, куда ты днём водил нашего Зайца?

Только теперь Гэла узнал, что Заяц сейчас лежит в своей кроватке, плачет и повторяет всякую чушь, говорит, будто фея цветов ему сказала, что среди людей очень плохо, что она заберёт его на небо. Маленький Заяц ещё сказал, что сам он спустился с неба и теперь хочет вернуться обратно на прекрасное небо. Взрослые подумали, что это, конечно же, дикарь Гэла, при матери, но без отца, таскал его в дикое поле, и там от каких-нибудь цветов нашло на него это наваждение.

И все люди села заволновались за одну маленькую жизнь. В эту эпоху борьбы с суевериями, искоренения предрассудков всё искоренённое вдруг разом ожило в лунном свете этой ясной ночи. Все феи гор и духи вод, все легенды о привидениях и нечистой силе в один миг разом ожили. Активисты, солдаты народного ополчения, комсомольцы и кадровые работники производственных бригад – в это мгновение все оказались во власти тех верований, той атмосферы, что властвовала на селе в прежние времена; сопереживание бедному маленькому ребёнку сделало их безумными.

Эньбо размахивал фонариком, тыча режущим глаза светом, требовал:

– Говори! Вы видели эти цветы? Громче, собачье отродье! Мне не слышно!

Электрический свет уткнулся в пучок гиацинтов, Гэла сквозь рыдания сказал: «Да».

Однолепестковые, красные, белые гиацинты тут же были втоптаны в грязь стадом ног.

Луч фонаря ткнул и осветил дикие лилии, Гэла, рыдая, сказал: «Да».

Прекрасные лилии, похожие на тянущиеся к небу горны, были в месиво растоптаны ногами толпы.

Были ещё одуванчики, были кукушкины слёзки, ещё были голубые маки с прекрасными, словно шёлковыми, лепестками; вся эта живая красота, колышущаяся под ветром на нетронутых диких летних лугах, – все были растоптаны в жижу, потому что, как говорят, имеют чарующую людей силу и служат пристанищем для цветочных фей.

Гэла плакал, он снова обхватил ноги Эньбо:

– Дядечка, скажите цветочным феям, чтобы не забирали Зайца, пусть лучше они меня заберут…

Эньбо вроде бы засомневался, но люди всё подбадривали его, и он с силой выдернул одну ногу, с криком «пшёл!» стряхнул с другой этого надоедливого ребёнка. И продолжал бумажными амулетами укрощать цветочных духов, которые, может быть, ещё оставались в растоптанной грязи…

Потом все – так же непонятно, как собрались вместе, – вдруг рассеялись, разошлись.

После, как бы Гэла ни вспоминал эту ночь, ему всё казалось, что это были не люди, а бесы, настолько внезапно они тогда исчезли. Остался он один, испуганный, дрожащий, весь избитый, валяющийся за селом на старательно вытоптанном лугу; кругом потихоньку догорали и гасли огрызки факелов; висевшие в воздухе дым и копоть рассеялись.

Гэла лежал на земле, а вокруг было непередаваемо тихо, и в эту минуту ему и правда поверилось, что на свете действительно есть духи цветов, но в то же время он знал, что такого прекрасного волшебства в этом мире быть совершенно не может. Этот мир, в котором человеку жить тошно, не годится для волшебников; как бы ни были добры и терпеливы феи и духи, они не смогли бы в таком жить.

Млечный Путь плавно струится по небу, тёмно-синяя бездна бесконечно глубока. Сколько мест на земле, и все под одним и тем же прекрасным небесным простором… Где-то люди живут спокойно и весело, счастливо и ладно… Где-то, словно свора собак, рвут и терзают друг друга… Почему?..

Гэла поднялся, выплюнул изо рта землю, выругался: «Ублюдок!» – и, подражая тем молодым из села, у которых безупречное происхождение, которые составляют костяк кадров, опору народного ополчения и комсомола молодым людям, размашисто, раскачиваясь маятником из стороны в сторону, пошёл в сторону села. Прошёл немного, почувствовал, что не может так идти – надменно, напролом – и снова выругал себя: «Мелкий ублюдок!» – и пошёл дальше своей обычной походкой.

Скрипнув, отворилась единственная никогда не запиравшаяся во всей Счастливой деревне дверь, лунный свет вслед за ним проскользнул в дом. Этот дом казался необжитым и заброшенным, даже когда в нём кто-нибудь был.

А теперь в нём никого не было, и он стал совсем пустым и холодным. Гэла повалился на подстилку из овечьей шкуры в углу у стены и посмотрел в другой угол.

Скомканное в груду одеяло было словно сжавшаяся в комок человеческая фигура с опущенными плечами и склонившейся головой, а вообще-то оно должно было сейчас быть расправленным, это одеяло, быть плотно обёрнутым вокруг тела несчастной женщины. Видя, как мать весной и летом, зимой и осенью всегда одинаково укутывается в одеяло, Гэла понимал, что она боится замёрзнуть, но только теперь он так остро почувствовал, насколько же она несчастна.

В эту сырую, промозглую ночь бедной женщины не было в доме – значит, она тоже была напугана и пошла бродить где-то снаружи. Раньше Гэла переполошился бы. Однако после череды сегодняшних событий его сердце одеревенело. Он чувствовал только усталость; развернув одеяло, он натянул его на себя сверху и тут же уснул.

Утром, когда он пробудился, чувство тупого онемения не уменьшилось ни на сколько.

Некому было сварить чай; он сам разгрёб золу в очаге посреди комнаты: под серым холодным пеплом было несколько тёмно-красных тлеющих угольков – он водрузил над ними груду щепок, долго дул с остервенением, пока не потянулись вверх дрожащие язычки огня. Тогда Гэла добавил веток потолще, и в очаге затрещало, зашумело пламя, по комнате пошёл аромат чая и цампы.

Наевшись, Гэла стал пить чай, потом дождался, пока огонь в очаге понемногу угас и остались только несколько насквозь красных угольков, и только тогда укрыл эти угольки толстым слоем золы. Гэла выпрямился и вышел наружу. Дверь он прикрыл, накинув петлю из железной проволоки на палку, просунутую в дыру, где должен быть замок, – вроде как запер дверь, – и пошёл из села.

Проходя мимо изгороди дома Эньбо, он видел, что над крышей поднимается бледный сизый дым, что на дворе никого нет, что яблони покрыты сверкающими жемчужинами росы.

Гэла шёл дальше вперёд, кое-где во дворах женщины уже доили коров. Ничего этого Гэла не видел; издали заметив людей, он опускал голову, чтобы избежать их взглядов. Но он слышал, как из-под их рук сильно, шумно бьют в вёдра струи свежего молока. Он чувствовал сладкий медовый и слегка отдающий сырой вонью аромат парного молока. Гэла прошёл сквозь дурманящий молочный запах и пошёл дальше.

Гэла прошёл мимо ещё одного двора: здесь на участке при доме посадили репу, цветов на участке не было, но было несколько ранних пчёл, с жужжанием летавших взад и вперёд. Гэле вспомнились пчелиные дома, такие чистые и аккуратные, и он слегка улыбнулся.

Потом он дошёл до окружённого старыми кипарисовыми деревьями родника; там людей не было, только сверкающая прозрачная вода дрожала и сверкала в густой тени деревьев; Гэла почувствовал, как холодок обволакивает его, и ускорил шаг. Миновав источник, он вышел из густой тени старых кипарисов. Это значит, он вышел уже из Счастливой деревни.

Широкая дорога разворачивалась перед ним в ярком солнечном свете и уходила дальше, вглубь горной долины.

Совершенно не готовый к этому, Гэла ушёл из Счастливой деревни и отправился в далёкий путь. В этот день никто из людей ему не встретился. Поэтому, когда около полудня на дереве, мимо которого он шёл, не переставая тараторила какая-то птица, он решил, что она уговаривает его вернуться в Счастливую деревню, и впервые за день заговорил:

– Нет, я не вернусь, моей мамы там нет, мне надо найти мою маму.

Сказав это, он наконец ясно понял, что и правда не видел матери со вчерашнего вечера. И горячая слеза покатилась по его щеке.

На следующей развилке ему встретилась бродячая собака, и Гэла сказал собаке:

– Счастливая деревня – это не родина моей мамы, поэтому это и не мой дом; моя мама вернулась туда, откуда она родом, я иду её искать, найду и её, и свою настоящую родину.

Бродячая собака стрельнула глазом в сторону Гэлы и быстрым лёгким бегом направилась в сторону Счастливой деревни. Гэла вздохнул и пошёл дальше, в другую сторону, прочь от Счастливой деревни.

5

В доме Эньбо выздоровел Заяц, бабушка снова выводила его на двор, сидела с ним на пятачке тени под яблонями; после того, как Гэла и его мать разом пропали из Счастливой деревни, уже прошло много дней.

Счастливая деревня такая маленькая, но никто, ни один человек не обратил внимания, что двое бездельников исчезли, не шатаются больше по деревне тут и там. Кто-то, может быть, и заметил, но притворился, что не замечает. Может быть, ещё больше людей заметили, но не издали ни звука. Пропали – ну и пропали. Эти двое со своими недостатками были для Счастливой деревни как два зеркала, все в этих зеркалах видели свои собственные недостатки.

Когда Заяц выздоровел, у Эньбо, да и вообще в доме Эньбо, настроение было подавленное; он, собственно ведь, в прошлом ушёл из дома, и если бы не обстоятельства, то и теперь так бы и оставался в монастыре, посвятив душу Будде. Теперь монастырь развалили, и золочёную статую Будды тоже разломали.

В тот день, когда ломали Будду, уже вернувшихся в мир монахов в последний раз снова позвали в монастырь, поставили вместе с теми упрямцами из монахов, которые ещё там оставались, на площади перед монастырём. Стену большого зала повалили, золотая статуя Пришедшего будды – Жулая – вся была в пыли и грязи, пошёл дождь, всё сильнее и сильнее, и падающая сверху дождевая вода стекала вниз, оставляя дорожки, смывая пыль и грязь; круглое, как луна, лицо Прародителя Будды всё вдоль и поперёк было покрыто бороздками.

Огромная сеть верёвок была опутана вокруг шеи Прародителя Будды, длинные верёвки тянулись на площадь в руки к вернувшимся в мир, но ещё не ушедшим в мир монахам; были люди, махавшие красными флажками, дудевшие в железные свистки, которые они держали во рту. В этот раз монахи не были усердными. Грязное изваяние Будды по-прежнему сидело на ещё более грязном Лотосовом троне. Ламу в красном вытащили из толпы монахов, он был в наручниках, его сторожили народные ополченцы. У солдат, стоявших перед джипами с винтовками на плечах, было строгое, торжественное выражение на лицах.

Снова заметались флажки, засвистели свистки, монахи испустили тоскливый вопль, верёвки вокруг шеи статуи Будды натянулись, монахи снова надрывно закричали, напрягаясь изо всех сил, статуя несколько раз качнулась и с грохотом опрокинулась. Столбом поднялась пыль, словно клубы дыма от загашенного костра, но очень скоро её прибил мелкий моросящий дождь. Статуя раскололась, развалилась, стали видны внутри глина и перемешанная с глиной трава.

Монахи сидели на земле под дождём, начал кто-то один, и сразу же все, подхватив, отчаянно зарыдали в полный голос. Говорят, тот лама в наручниках очень рассердился, оттого рассердился, что эти люди пришли в такое отчаяние. Но это всего лишь слова, которые передают один другому. Потому что никто больше никогда не видел этого ламу.

Всякий раз, когда Эньбо вспоминал события того дня, в душе появлялось странное ощущение, особенно когда он вспоминал, как толпа монахов сидела на земле под дождём и рыдала, словно женщины; на сердце становилось очень неприятно. Изваяние повалили – ну и повалили: горы не обрушились и земля не треснула. Монах, которым был Эньбо, потихоньку умирал день за днём, рождённый для мирского, трудолюбивый, усердный Эньбо рос в нём день ото дня.

Однако случился тот вечер, и неприятное чувство неловкости в душе снова вернулось. Это ощущение неловкости, такое же, как то, прежде испытанное под холодным дождём, сидя на земле в грязи и рыдая, кривя рот, как бабы рыдают по своему умершему близкому родственнику, было даже чем-то немного приятным.

Прежде все считали, что эти мать и сын, взявшиеся неизвестно откуда в Счастливой деревне, – это хорошо. Жизнь такая трудная и нищенская, но в сравнении с этими двумя жалкими и несчастными вроде как чувствуешь себя намного лучше. Все их презирали, но по тому, как относились к этим двоим, Счастливая деревня для себя делила людей на высших и низших. Потому что в семье Эньбо было двое вернувшихся к мирской жизни монахов, и ещё была добрая старая бабушка, была красивая Лэр Цзинпо, и к этому прибавить, что эта семья никогда не обижала Гэлу и его мать, – по всему этому, говоря языком Чжан Лосана, «эта семья хорошая, на весах людей Счастливой деревни вполне даже себе достойная».

Слыша эти его слова, люди говорили: «Смотри-ка, опять он про своё любимое сокровище».

И правда, Чжан Лосан раньше был в Счастливой деревне единственный человек, кто имел весы – ручной безмен. Благодаря этому безмену он в Счастливой деревне занимал очень высокое положение. Но потом стала народная коммуна. Первое, что сделала народная коммуна, был склад, а в складе повесили два совершенно новеньких безмена, большой и маленький. Значение Чжан Лосана в Счастливой деревне стало после этого уменьшаться. Но он всё ещё часто приводил свой драгоценный безмен в качестве примера. А в отношении семьи Эньбо его пример был для людей Счастливой деревни самым что ни на есть подходящим и понятным.

Эньбо знал, что уже никогда не вернётся в монастырь, и старался изо всех сил привести в равновесие свои внутренние весы, чтобы жить дальше. Однако взрыв бешенства по отношению к Гэле в тот день вывел его весы из равновесия. Как можно было так вести себя по отношению к этому бедняге?

В конце концов кто-то заметил, что после той сумасшедшей бесноватой ночи и Гэла и его мать исчезли из Счастливой деревни без звука и следа. Счастливая деревня такая маленькая, дни в Счастливой деревне настолько пустые. Поэтому слухи и сплетни разлетаются со скоростью молнии, озаряя мрак будней, оживляя блёклое существование. Тем более, что исчезновение этих двоих не было сплетней, это был факт.

От первого, кто обнаружил, до последнего, кто узнал, прошло не больше половины дня. Безмен в душе Эньбо рухнул вниз и ещё вниз и в конце концов стукнулся в самое дно, отчего всё внутри у него вздрогнуло и пронзилось болью.

Пересуды не прекращались в Счастливой деревне, крутились вокруг всех причастных к этому делу. Людская болтовня ходила вокруг да около, словно вихрь, кружащий по равнине. Этот вихрь не трогал участников события. Но Эньбо знал наверняка, что все обсуждают именно его. Людские взгляды всё чаще и дольше с особым значением останавливались именно на нём. Эти взгляды утверждали без всяких сомнений, что именно он, большой, сильный мужчина, прогнал нищих, беспомощных мать и сына, и Эньбо трудно было смотреть людям в глаза.

Он в одиночку пошёл на площадь, в домишко, где жили мать с сыном. На двери не было замка. Вместо засова была воткнута сухая палка. Его рука не нашла задвижки, палка выскользнула и полетела на землю. С жалобным писком отворилась дверь, словно наступили кошке на лапу. В доме было холодно и пусто. В очаге остывшие угли покрыты серым пеплом.

Вернувшись к себе, он долго протяжно вздыхал. Только когда он прижимал к груди болезненного, слабого Зайца, тогда только на душе становилось чуть легче. Он поцеловал сына, вдруг посерьёзнел и сказал жене:

– Испеки лепёшек, испеки побольше, мне надо идти, может быть, далеко.

Его дядя сказал:

– Ступай, ученики Будды должны быть в ответе за всё живое. Будда, когда был в пыльном мире, принимал на себя беды всего живого.

Эньбо сказал:

– В бедах и грехах живых есть и моя вина.

Жена внешне спокойно замесила тесто, раскалила сковороду, пекла лепёшки одну за другой. И только когда пришла пора ложиться, женские слёзы полились ручьём; всхлипывая, она прижалась к груди мужа и плакала. Доплакав, снова встала и пекла лепёшки.

Утром, как только рассвело, он забросил на спину большую котомку с сухими лепёшками и отправился в путь. В первый день он прошёл три села. Во второй день прошёл высокогорное пастбище. На третий день были лесозаготовки, где было полно ханьцев. В начале пятого дня он уже был на границе уезда. Границей была река, на реке, конечно же, был мост, несколько человек, лениво подпиравших перила моста, остановили его. Сначала один в шапке с козырьком, как утиный язык, низко надвинутым на глаза, сказал:

– Эй ты там, стой…