V

Ей, бывало, снилось падение. Она просыпалась, окутанная ледяным ужасом, с хриплым вскриком скатываясь с лежанки, и почти сразу понимая глупость ситуации. Она падала и на тренировках, теряя равновесие на канатах и брусьях, или намеренно не пойманная подружками Майли. В любом падении есть момент, когда сердце замирает, когда его прихватывает холодной рукой естественного страха. Но для Торн эти моменты всегда лишь вспышка, переглушаемая злостью, раздражением, реальностью.

Не сейчас. Ей кажется, что она падает в бесконечность, и что этому нет конца. Пока чьи-то руки не хватают ее за плечи и не дергают вверх.

Она снова на странном полу, будто пружинящем, мягком, нереальном. Мир словно подернут пепельно-выжженной пленкой, лишен цвета, плоти, жизни. Но это все теряет свое значение, когда она видит лицо того, кто ее вытянул.

Говорят, один из самых важных уроков, что следует усвоить еще в детстве – научиться бояться настоящей красоты.

Он так красив, что страх пронзает сердце стрелой.

Высокий, и так близко, что разница в росте становится ужасающей. Стройный, с тем самым отличительным реликтовым строением, которое делает их обманчиво-изящными, струнами без музыки. Его лицо фарфоровое кажется скульптурой, обтянутой слишком тонкой кожей. Выступающие скулы, острые, диковато-прекрасные черты лица – словно эскиз художника, обезумевшего от вдохновения. Уши – острые, резные, без единого украшения. На нем вообще не было украшений, они были бы лишними – он затмил бы собой любые.

Эта острая линия челюсти. Эти переливчатые золотые глаза. Графитные волосы в естественном беспорядке, короткие у висков, встрепанные на макушке. Эти жестокие, жестокие бледные губы…

Никогда Торн не видела ничего прекраснее, и никогда еще ей не было так страшно. От чудовища в караване она бежала, но сейчас она цепенеет, не в силах даже вздохнуть.

Он по-птичьи дергано склоняет голову набок, отвечает на ее прямой взгляд. Что-то внутри Торн кричит, что она совершает огромную ошибку, глядя на него так открыто, но она не в силах отвести глаза.

А потом его взгляд, такой голодный, что по ее спине пробегает холодок, скользит ней вниз, от лица до рваных лоскутов арлекинской одежды.

– Как тебя зовут? – говорит он наконец, его голос мягкий, вкрадчивый, звучит в самых глубинах ее души.

– Торн, – отвечает она, и голос предательски подводит ее.

– Торн, – повторяет он так мягко, что придает ее имени совсем иное значение. Что-то прекрасное, цветочное. Не как ее называли дома, выплевывая это имя-огрызок. Ее злит, как он произносит ее имя.

Он же только улыбается. Его белые клыки блестят в тусклом свете.

– Давай же познакомимся, Торн. Я – Эрратт Туиренн.

Она опрометчиво подумала, что злость могла помочь ей справиться с первичным оцепенением – у злости нет ни шанса преодолеть то, что она чувствует сейчас. Все внутри переворачивается от осознания.

Эрратт Туиренн. Лорд одного из их чудовищных Дворов.

Эрратт Туиренн – монстр из сказок и мифов, вечный, историям о котором больше лет, чем современной истории.

Эрратт – правитель, ллар-лорд, сама суть Двора, его небьющееся сердце.

Туиренн. Как в сказаниях о печалях Эрина, родовое имя трех погибших братьев.

Она бы не поверила раньше, она бы отрицала, рассмеялась. Но она стоит перед лицом чего-то настолько жуткого, что не рискнет допустить даже для себя, даже в глубине души, что это какая-то жестокая шутка или обман. Это не рядовой реликт, и Торн знает это. Может, виновата отцовская кровь. Может, у нее просто чутье.

– А, – его мягкий голос обволакивает ее страх теплым одеялом, и она понимает, как легко ему будет задушить ее сейчас. – Ты слышала обо мне.

Торн требуются все силы, чтобы заставить себя говорить.

– Все читают сказки в детстве, чтобы уберечь себя от чудовищ.

Эрратт Туиренн замирает, и на мгновение она думает, не совершила ли ошибку, не будут ли это ее последние в жизни слова?

– Чудовища! – драматично повторяет за ней Туиренн, прикладывая руку к груди, туда, где у живых должно быть сердце. Какое сердце может быть у реликта? – И как, Торн, уберегли тебя ваши сказки?

– Они никогда не были для меня.

Это вырывается прежде, чем она понимает, что говорит. Она должна молчать, потому что каждое лишнее слово может стоить ей жизни.

– А, – он понимающе кивает. Его рука, такая изящная, с пальцами настолько длинными, что он мог бы с легкостью обхватить ее шею, облаченная в черную перчатку из кожи, замирает у ее лица. Потом он касается ее, отводит в сторону волосы и дотрагивается до кромки резного острого уха.

Ее чувствительные уши словно вспыхивают от этого касания.

– Я давно не видел настоящих полукровок. Прошу прощения, я должен был сразу понять это по твоему лицу, – он улыбается, когда Торн вновь встречается с ним взглядом. Ей кажется, этот грискорнец может укусить ее в любой момент. Что она ходит по острию клинка.

Но потом его рука опускается вниз, расстегивает жилетку, касается рваной у ключиц ткани ее арлекинской одежды. Ей не по себе, она панически пытается закрыться, но от одного его взгляда ее конечности словно наливаются свинцом.

На нем вообще нет открытых участков кожи, не считая этого завораживающего лица. Она же стоит перед лордом Двора полуодетая, в грязных лохмотьях, и он медленно рвет ее одежду дальше.

Говорят, реликты воруют красивых девушек и парней, чтобы развлекаться. Они танцуют с ними сутки напролет, пьют их кровь, развлекаются с их телами. Такое случилось с ее матерью, и Торн – результат этих развлечений. Но отчего-то ей не верилось, что Эрратт Туиренн сейчас хочет именно этого.

Они любят красивых девушек, а Торн всегда считала себя невзрачной и слишком ломано-подростковой.

Они любят эстетику и красоту, а она напоминает чумазую корягу с не самым лучшим шлейфом ароматов.

Она пересиливает себя, пытаясь не нервничать, когда он скидывает с ее плеча оборванный рукав.

– А это у тебя как давно? – мягко интересуется Эрратт Туиренн. Непонимающая, Торн следует за его взглядом – и сама не осознает, как открывает рот, изумленная.

Ее белая кожа пестрит не только пятнами сажи и грязи; под кожей, как маленькие венки, виднеются черные прожилки. Уходят и под одежду, и Торн не знает, сколько ее тела отмечено.

– Это… я не… не…

– Шшш, – он словно гасит ее растерянность, и все ее эмоции накрываются непроницаемым коконом. Туиренн гладит ее по волосам и улыбается. Его улыбка безупречна.

Ей снова, самую малость, страшно.

– Отдохни. Приводи себя в порядок. Никто не тронет тебя в моих владениях, пока я не разрешу.

Ей хочется обсыпать его непонимающими «что?» и «правда?», но в глубине души она знает, что он говорит правду. И даже не потому, что реликты не могут лгать; он – лорд Двора, и если легенды не врут, все здесь должно подчиняться его воле, хочет того или нет.

Так что, пока она ему интересна…

– А завтра мы поговорим, Торн, – от его улыбки ей не по себе, но она находит в себе силы кивнуть. На негнущихся ногах разворачивается, идет к кованым дверям, а когда открывает их, зала больше нет. Она попадает в комнату, которую раньше не видела, но сразу понимает, где оказалась.

В своей тюрьме.

Ее тюрьма лучше всех комнат, что она когда-либо видела. Огромная, как их сцена в караване, а то и больше, но совершенно пустая. В этой комнате есть еще одна дверь, сейчас открытая, и в проеме Торн видит огромную каменную ванну.

Вода. Мысль о теплой воде отчего-то заглушает все остальное.

Первое, что нужно сделать, – привести себя в порядок. Она в грязи и пыли, и даже сама чувствует собственный запах – последнее, что она хотела бы ощущать. Ей должно быть страшно за свою жизнь, но вместо этого она абсурдно думает, что ей стыдно перед всеми этими чудовищами с острым обонянием. Она должна немедленно отмыться, она только на секундочку присядет на краешек кровати, чтобы скинуть сапоги…

Один из самых древних и коварных самообманов кроется в мелочах. Кто вообще мог сказать себе «еще пять минуточек» и действительно не урвать ни мгновением больше?

Торн не помнила, как пропала, исчезла в собственном сознании, но очнулась она резко, как от толчка – от звука чужого голоса.

– Ну это, знаешь ли, безобразие!

Женский голос полон возмущения. Торн подскакивает на кровати, едва ли не вставая в солдатскую стойку с прыжка, как делала это в своих выступлениях. Настороженная, напряженная, она вся собрана, готова к вторжению, но перед ней только маленькая – ростом ей по плечо – даит-аин.

Торн видела даит-аин раньше – в отличие от остальных реликтов. Они воспринимались всеми как мелкие крысы в сравнении с настоящими господами темных лесов. В Городе-Бастионе их было полно, и они вовсе не скрывались. Про них, конечно, ходило полно слухов, как и про других реликтов, но Торн не стремилась верить всем байкам подряд. Про нее тоже много чего говорили, и она прекрасно знала, какой это бред.

– У тебя было сколько времени отмыть эту грязь?! – даит-аин упирает руки в бока, смотрит на нее своими чернющими глазами. У всех даит-аин они такие, словно угли, и в обрамлении таких же зачерненно-потрескавшихся век. Маленькие тлеющие бездны на миловидных лицах.

– Я… присела на минуточку.

– Ничего себе минуточка – у меня полжизни пройдет с такими минутками. Марш в воду! – и она швыряет в Торн полотенцем.

Полотенце мягкое, мягче всего, что Торн когда-либо трогала. Ситуация абсурдна – абсурднее даже запредельной мягкости этого полотенца.

Может, она сошла с ума. Может, то чудовище в караване повредило ее рассудок, и она оказалась заперта в собственной больной фантазии, где ее селит в прекрасной комнате запредельно красивый реликтовый лорд, а поутру ей предлагают теплую ванну и новые вещи.

Но это не похоже на иллюзию.

Как не похожи на нее и горячая вода в каменной ванне, прекрасные запахи трав и цветов в мыльных пузырях. Здесь хватает разнообразия, но отчего-то Торн цепляется за золотистое мыло с запахом роз.

Она никогда не любила цветы, все – кроме роз. Никогда не выдавала этого, впрочем.

В памяти воскресает образ собственных окровавленных рук, оживших розовых лепестков вместо раскрошенного в труху бутона с ярмарки в Бастионе. Она не понимает, что это значит, но, наверное, это наименьшая из ее проблем.

Здесь почти нет света, и для кого-то тусклых отблесков светлячков под потолком было бы недостаточно. Не для Торн, к счастью – она слишком хорошо видит то, от чего, кажется, кровь стынет в жилах.

На ее худом теле, на белой коже, расползаются от груди к плечам и бедрам тонкие прожилки живой черноты. Сгусток дымчатой тьмы на спине сильнее, чем спереди, но все равно напоминает шрам от оскверненного оружия, каким его рисовали в книгах. Но от проклятий должно быть недомогание, разве нет? Должно быть… хоть что-нибудь?

Нет никаких особенных ощущений ни просто так, ни от прикосновений к прожилкам. Она настойчиво пережимает переплетение под собственной ключицей, пытается понять, что будет, удастся ли ей перекрыть течение теней под кожей – и не добивается ничего. Все еще мерцающая черная дымка. Все еще никаких особенных ощущений кроме касания собственного пальца к коже и ощущения себя чрезвычайно глупой.

Это не сон. Это все какой-то ужасный, кошмарный не-сон. Она понимает так мало, что ей кажется, она в мгновении от паники; Торн требуется несколько минут, чтобы успокоиться и взять себя в руки.

Даит-аин терпеливо ждет ее в комнате, и стоит Торн выйти, завернутой в полотенце, демонстративно указывает ей на сверток на кровати.

Чего и следовало ожидать, перед ней роскошная и дорогая ткань, такая, какую Торн никогда не видела вживую. Как мягкий водопад блестящей черной чешуи, длинное, узкое, на ее рост и комплекцию… платье.

Она тупо смотрит на легкую ткань, ощущая давящее нетерпение даит-аин и ее прожигающий взгляд. Кутается в полотенце только сильнее, сжимает плечи, прячется под собственными влажными волосами.

– Это платье.

Даит-аин скрещивает на груди руки, смотрит на нее с некоторой смесью возмущения и неверия.

– О, да что ты говоришь! Я думала, это выводок милых ежей. Одевайся.

Злость вспыхивает внутри Торн привычным едким пламенем. Она отвечает на взгляд даит-аин и медленно говорит:

– Я. Не. Ношу. Платья. Можешь дать мне что-то попроще или попробовать заставить меня пойти в полотенце, но платье я не надену.

Что-то стучит внутри нее паническим предупреждением – она на чужой территории, она должна вести себя тихо. Молчать, ничего не говорить, ничего не чувствовать, как все эти бесполезные девятнадцать лет в караване. Перед ней хищники, все они хищники, которые только и ждут повода напасть, и…

…и она достаточно боялась за последнее время, чтобы понять, что ей не нравится страх. Чтобы снова убедиться, что страх никогда не станет ее спутником, никогда не будет ее поводырем.

Даит-аин кажется удивленной. Взъерошивает копну серовато-седых волос до плеч, снова упирает руки в бока. Она, кажется, хочет спорить, но отчего-то меняет свое мнение в последний момент.

– Ох погоди, дорвется до тебя Рашалид, – бормочет она и отворачивается, чтобы покопаться в шкафу. Торн не хочется думать, что такое «рашалид» и что ее ждет.

Платье сменяет закрытая одежда в графитно-черных тонах. Торн одевается поспешно, торопливо, еще влажные волосы перевязывает слабым узлом, стараясь не запнуться под пристальным взглядом даит-аин. Кажется, даже если она моргнет как-то не так, это может быть расценено как признак слабости.

– Может, познакомимся? – она старается звучать уверенно, нагло даже. – А то после такого разглядывания неприлично не спросить, как тебя зовут.

Даит-аин моргает от неожиданности. А потом смеется коротко, отрывисто.

– Хорошо! Я – Амиша. Просто Амиша, без фамилий.

– А я Торн. Без фамилий.

Амиша рассматривает ее лицо в отражении огромного кованого зеркала. Поджимает яркие коралловые губы.

– Потому что полукровка? Или сама отказалась?

В эту степь Торн возвращаться не хочет, даже ради налаживания отношений с хорошенькой даит-аин.

– Ох, кто знает, что на уме у нас, людей не из леса.

Амиша усмехается.

– Хорошо. Храни свои секреты. Идем, мы и так уже задержались – и поверь, ты не хочешь заставлять его ждать.

– Его? – Амиша, должно быть, говорит об Эрратте Туиренне. Или нет, но для других выводов Торн катастрофически не хватает осведомленности. – Он… будет сердиться?

– Если бы сердился на самом деле, ты бы уже оказалась у него, сама не понимая, как, – она толкает тяжелые двери комнаты Торн, и они оказываются в темном коридоре. Потолки здесь такие высокие, какими не были крыши старых домов в Бастионе. Светлячки в оттенках золота дают ровно столько света, чтобы можно было различать очертания, но для обычного зрения здесь слишком много теней. Торн и самой трудно фокусироваться, приходится слишком напрягаться, чтобы отличить гобелен от колонны, колонну от изящных доспехов, а доспехи – от статуи.

Здесь все старое. И живое. И настолько завораживающее, что она не сразу понимает, что отвлеклась от слов Амиши.

– …сама будешь бежать по первому повелению и платья надевать добровольно.

– Что?.. – Торн останавливается, хмурится. Амиша, недовольная, разворачивается на ходу и снова упирает руки в бока.

– Что ты удивляешься? Он – лорд Двора. У тебя нет никакого выбора. Ты полюбишь его, хочешь ты этого или нет, и ничего ты с этим не сделаешь.