Проходя сквозь площадь Льва Толстого, Катя помянула горьким вздохом отменный жилой дом Городецкого, лишившийся за столетие декора. Теперь № 25 стоял полуголый – мало отличимый от большинства безликих киевских зданий.
Киев лишился лица.
Свернув на Большую Васильковскую, г-жа Дображанская сделала еще три десятка шагов и, скользнув в хорошо известный ей по ХХI веку антикварный салон «Модерн», оказалась прямо у цели – горделиво возвышавшегося у входа массивного символа сего заведения – дивана в стиле Модерн с высокой спинкой в виде каштановой короны.
– Екатерина Михайловна, – немедленно бросился к Кате директор салона Виктор Арнольдович, элегантно-седовласый, с холеным лицом, теплой улыбкой и прохладными глазами. – Как я рад вас видеть!..
На памяти Кати они расстались при весьма безрадостных обстоятельствах, но может ли она доверять своей памяти, Катерина больше не знала, потому предпочла не поднимать эту тему. Вдруг в числе иных изменений они видоизменили и это?
– Да-с, да-с, дорогая и драгоценнейшая наша покупательница, – усугубил антиквар свои заверения в совершеннейшем к Кате почтении.
Старорежимная речь его показалась Дображанской нелепо искусственной – как новые вещи, неумело подделывающиеся под старину.
– Есть несколько прелестных вещиц, как раз по вашему вкусу, – Виктор Арнольдович махнул рукой вправо.
Но Катя невольно взглянула налево, туда, где на полке шкафа-витрины возвышалась премилая лампа.
– О! Ар Нуво, – вкусно щелкнул языком директор, нимало не расстроенный левизной Катиный взглядов. – Или, как говорят в Австрии и на западной Украине, Сецессион. Он же Югендштиль, Тиффани, стиль Либерти, – иностранные словечки сыпались из его рта леденцами – одно слаще другого (каждое равнялось очередному нулю в ценнике!). – Или просто Модерн. Конечно же, вы с вашим отменным чутьем не могли не заметить эту редчайшую вещь… Это Иосиф Маршак. Наш киевский Фаберже.
– Знаю. Я недавно почти такую купила. Еле дождалась, пока их начали выпускать…
– Вы ошибаетесь, – мягко промурчал директор, – это 1913 год.
– Ну да, ну да… – не стала спорить с ним Катя. – Пожалуй, возьму, для пары, – решительно подсластила атмосферу она, равнодушно скользнув взором по ценнику.
– Если вас интересует Маршак, позвольте показать вам еще одну изящную штучку, – в руках директора словно по волшебству появилась атласная красная подушка, на коей возлежал серебряный кулон-модерн – сплетенный в символический узел серебряный чертополох, очень похожий на множество лепных завитков, виденных Катей сегодня.
– Беру, – Дображанская даже не стала спрашивать, сколько он стоит. Просто сгребла штучку с атласа, положила в нагрудный карман и перешла к делу. – Однако я пришла к вам не за этим. Меня интересует ваш диван.
– Но, драгоценнейшая Катерина Михайловна, – почти испуганно прожурчал директор, – ведь вам преотлично известно, что он не продается. Это, можно сказать, эмблема нашего заведения…
– Собственно, – успокоила его Катя, внимательно рассматривая изукрашенную каштанами спинку дивана, – меня интересует не приобретение. Скорее, его происхождение… Из того, как вы им дорожите, я позволила себе предположить, что он имеет для вас особую ценность.
– И вы не ошиблись! – возрадовался такому повороту директор. – Смею заверить, происхождение его прелюбопытное. Не далее чем вчера ко мне приезжали с телевидения, как раз по поводу этого предмета. В 1917 году диван этот изволил стоять в кабинете самого профессора Ивана Сикорского. Нашего киевского Фрейда…
– Фрейда? – не поняла параллели Катя.
– Ах да, у вас же нет детей, – сыскал ей оправданье Виктор Арнольдович. – Иначе, я не сомневаюсь, вы бы не только знали, но и использовали методику нашего всемирно известного Нобелевского лауреата.
«Всемирно известного?.. Нобелевского лауреата?» – вновь переспросила Катя уже про себя.
– Вы говорите об Иване Алексеевиче – отце авиаконструктора? – уточнила она на всякий случай.
– Как приятно общаться с образованной дамой! А еще говорят, нынешние богатые люди не имеют ни знаний, ни вкуса. Не далее чем вчера я заверил журналистов, что все мои клиенты…
Директор принялся расточать витиеватые комплименты в адрес своих постоянных покупателей – чем дороже были покупки, тем слаще отзывы. И Кате, в секунду приобретшей две вещи от Маршака с выводком надутых нулей, досталось сласти больше всего. Но Дображанская не слушала.
«Вот оно как, – думала она. – Не было дела Бейлиса, не было позора, не было болезни. И вместо того, чтоб хворать, профессор написал перед смертью нечто великое… и премиальное. Забавно устроена жизнь».
– Позвольте вам кое-что показать, – прервала директора Дображанская, доставая из сумки фотографический снимок Анны. – Взгляните на этот портрет? Узнаете?
– Бог мой, – всплеснул руками Арнольдович, – это же он, наш красавец!
– Или очень похож…
– Нет, нет! – в безмерном возбуждении вскрикнул директор. – Фото несомненно сделано в кабинете Сикорского. Минуточку, – привычным жестом он сорвал с полки дивана-эмблемы книгу, открыл в заложенном месте. – Вот фотография профессора на нашем диване. Видите! – видимо, демонстрировать близкое знакомство их символа с седалищем киевского Фрейда было ему не в первой. – Вы видите? Сверху та же картина! А на ней те же птицы…
– И верно, – Катерина положила на соседнюю страницу черно-белое фото Ахматовой, склонилась над снимками.
Сложив руки на груди, белобородый профессор восседал на том же самом предмете интерьера – разве что чуть левее, так, что каштановая корона была не над головою, а сбоку. Но самое главное – в верхней части снимков профессора и поэтессы и впрямь красовалось одно и то же невзрачное и весьма прозаичное полотно с летящими утками.
«Профессор И. А. Сикорский в своем кабинете», – прочла Катя надпись под фото.
Г-жа Дображанская подняла придирчивые глаза на местный диван и сдержала сатирическую улыбку. Не было никаких сомнений, эмблема салона зря записалась в друзья к Сикорскому-старшему. Похож, да не он, – копия, сделанная лет на десять позже, быть может, уже в период НЭПа – каштановая корона грубее и меньше, полки расположены чуть иначе.
Но Катерина Михайловна не намеревалась крушить чудесный и хлебный миф сего заведения, тем паче, что именно ложь помогла ей прознать правду, схватив ускользающий ахматовский хвост…
«В клинике психических эпидемий Сикорского занимаются дежавю. Не удивительно, что, как и мой Митя, Анна страдала этой «болезнью». Не могла не страдать – мы ж всю ее жизнь переписали!»
– Интересно, кто эта женщина? – полюбопытствовал директор, разглядывавший тем временем Катино фото.
– Поэтесса. Анна Ахматова.
– Видимо, не слишком известная. Я не слыхал о ней.
– А Изиду Киевскую вы знаете?
– Помилуйте, Катерина Михайловна, – аж оскорбился директор, – кто же не знает Изиду Киевскую? Она наша гордость. Гордость Киева. Гордость страны…
Катины соболиные брови вразлет слились в одну линию:
– Вот и попробуй так Анну найти. Плохо дело, – вздохнула она.
– А вы не пробовали поискать в Интернете? Там сейчас чего только нет… «Юзай гугл», как изволит изъяснятся мой сын.
– В Интернете? – оценила предложение Катя. – Как я забыла о нем… Вот чего там не хватает!
– Где?…
– Вы не позволите мне воспользоваться вашим компьютером?
– С моим превеликим удовольствием, – улыбнулся директор дорогой покупательнице не менее дорогого Маршака-Фаберже и сделал приглашающий жест в сторону своего кабинета.
В Городе уже стемнело, когда Чуб и Акнир вышли на улицу Карла Маркса и спустились на Думскую-Советскую площадь. Крещатик озаряли скупые огни. Но окна кафе Семадени, напротив Думы, горели как прежде, и название кофейни было прежним, и это казалось странным.
На стене висел масштабный плакат. Женщина с воинственным лицом пронзала вилами зад убегающего белого генерала. Под картинкой была подпись:
«Не зарись, Деникин, на чужую землю!»
– Так тебе и надо.... Не хрен мой памятник гробить, – позлорадствовала Даша. – Бабы за меня отомстят…
Дашина гипсовая ипостась стояла вдалеке на фоне бывшего Царского сада.
– Неужели это я вдохновила? – сменила тон она. – Их всех? Я ведь даже не писала эти стихи…
– Ты читала их, – сказала Акнир. – И летала. Ты стала даже ярче Ахматовой. Стала их Богиней. Но дело не только в полетах, не только стихах… дело в Лире амазонок. Она оказалась в мире слепых. И женщины почувствовали это. Они подняли головы. Нам больше не нужны были ведьмацкие метлы – мы летали открыто на аэропланах. А когда грянул сентябрь – так амазонки открыто оседлали коней и взяли оружие…
– Октябрь грянул, – поправила Даша.
– Помнишь, когда Анна Ахматова нашла Лиру в Царском саду? – внезапно спросила Акнир.
– Зимой.
– В канун 1 января, – напомнила ведьма. – Под Новый год. По новому стилю 13-го… А когда Богров чуть не подстрелил Столыпина?
– Тоже на Новый год, но другой… 1 сентября 1911! – охнула Даша. – В день чертополоха.
– Мало кто знает, что Революция на Украине произошла на месяц раньше, чем в Питере. Еще в сентябре атаманша Маруся Никифорова свергла временных и установила в родном Запорожье власть большевиков. Знаешь, как она это сделала? Агитировала рабочих. Ее посадили в тюрьму. На следующий день все заводы в городе встали, все люди вышли на площади с лозунгом «Верните нам нашу Марусю». Бунт был столь тотальным, что правительство сбежало само. Смена власти произошла без единого выстрела. Впервые в истории Революцию сотворила Любовь.
– Вот это да! – открыла рот Даша.
– Так же, как и революцию в Питере. Ни одному агитатору не удавалось склонить на сторону большевиков моряков Балтийского флота. Без их поддержки октябрьский переворот был невозможен. Тогда Ленин послал к ним красавицу Шуру Коллонтай. Она буквально влюбила матросов в себя, а заодно и в дело революции…
– Ух ты!…
– А кто уговорил Ленина сделать древний киевский праздник официальным коммунистическим праздником 8 марта? Наша Шура. Наследница древнего малороссийского рода Домонтовичей, дочь генерала из-под Чернигова. Кто спровоцировал небезызвестное тебе первое киевское восстание большевиков – киевская большевичка Евгения Бош. Раньше вы сватали парней и избивали мужчин, теперь киевлянка Роза Землячка, взявшая имя Матери-Земли, в свои сорок лет ежевечерне выбирала себе партнера на ночь из числа молодых красноармейцев. Она же перебила в Крыму сотни офицеров, топила их кораблями. Что это было, как не месть за истребленных в Крыму амазонок?
– Ты хочешь сказать, – приглушила голос Чуб, – что революцию сделали мы… украинские ведьмы?
– Слепые женщины. Они проснулись и вспомнили, в чем суть каждой из нас. Лира всегда вскрывает в нас истинную суть. И берет за то свою плату. Революция была кровавой…
– Революция амазонок.
– Знаешь, когда отмечают праздник бабьей святой Параскевы Пятницы?
– Праздник Макош?
– Между двумя главными пятницами года – 25 октября и 7 ноября.
– Революция по старому и новому стилю?! – едва не подпрыгнула Даша. – Ну ни фига себе праздничек Мамы отметили!..
Даша вновь посмотрела на плакат – несокрушимую даму, сражающуюся с грозными вилами в руках, и прикрыла глаза… перед взором пробежал кинофильм.
Красавица Шура звала матросов на бунт, красавица Райслер стреляла из Авроры, оповещая мир о начале октябрьской революции, которую атаманша Мария начала еще в сентябре… Бош вела на Киев войска и возглавляла первое советское правительство – став первой женщиной-главой со времен свергнутой с пьедестала Ольги. А над ними всеми парила тень Изиды Киевской – кружила на аэроплане, высилась в виде памятника, царила в эфире в виде бередящих души стихов…
Но все эти имена – Шуры, Лары, Марии, Розы и, возможно, даже ее, Дашино, были затерты, забыты, известны одним знатокам, в отличие от мужских – Ленина, Троцкого, Сталина…
– Но почему нигде не сказано, что это все мы? Женщины? – спросила она.
– Знаешь, почему среди историков до сих пор ходит слух, будто атаманша Маруся была гермафродитом? Потому что им нужен член… Они до сих пор не могут поверить, что существо без члена могло совершить революцию! Слепые не верят в ведьм, не верят в силу женщины, в силу природы. Красные признали женщину равной во всем. Первая женщина-космонавт, первая женщина-капитан, первый в мире закон о праве на аборт… Но они считали ее только соратницей. Они не поняли – мы просто использовали их. Они не сильно отличались от прежних мужей, которые считали, что женщина – некий декоративный предмет, вроде фикуса в углу, стоит себе там и не отсвечивает, красота архитектуры – просто изыски, а Великая Мать – милый пейзаж за окном, призванный услаждать их взоры. Но чем глупее, чем слабее, чем ничтожнее мы кажемся им, тем скорее мы победим.
– Чертополох, – сказала Даша и смутилась. – Но мы же не победим. Если мы закончим Отмену, Нового Матриархата не будет. Послушай, а вдруг твоя мать отказалась отменять революцию из-за этого? Она хотела, чтоб женщины были свободными…
– Я думала про это, – призналась Акнир. – Жаль, конечно, если Нового Матриархата не будет. Ужасно жалко. Но что теперь делать… Что бы ты сделала на моем месте, если бы речь шла о твоей матери?
– Не знаю… Но если бы я была на месте твоей мамы, я б точно предпочла умереть за свободу. И если б моя дочь помешала мне совершить этот подвиг, то я…
– Что? Говори…
Чуб осеклась.
Вниз по бывшей Институтской, а нынешней улицы 25 октября ехала телега, наполненная изуродованными мертвыми телами.
– Что это? – еле слышно сказала Чуб.
– Актеры театра Розы Шварц, – сказала Акнир. – К сожалению, это театр одной роли.
– Розы Шварц. Нашей Розы?
– Она чекистка. Самый страшный из киевских палачей…
– А княгиня Шаховская? Первая военная летчица?
– Работала следователем в киевском ЧК. Странно, что ты еще удивляешься. Я ж объяснила тебе.
Чуб огляделась. Ей вдруг показалась, что все люди ослепли, или напротив – люди остались нормальными, а страшное видение предстало лишь им двоим, сковырнувшимся с ума. Редкие прохожие не обращали на трупы никакого внимания, как будто мимо ехал трамвай или машина с молоком.
– Я думала, она режиссер-постановщик. А она приглашала меня…
– Посмотреть на пытки. Весьма распространенное по нынешним временам развлечение. Лучшее шоу сезона. Она не врала, у них там целый театр, со сценой, с бархатными креслами. А на сцене весь вечер кромсают людей…
– Она думала, мне это понравится?
– Ведь ты – ее кумир.
Телега проехала мимо них. Глаза Чуб прилипли к обнаженной женской руке, красивой, с тонкими запястьями – лежащая на спине, поверх других мертвых тел, женщина казалась спящей и казалась знакомой. А секунду спустя Даша узнала ее – красавицу, сидевшую с ними тут же в кофейне Семадени в 1917 году, поднимавшую шампанское за революцию… за новые времена.
Неужели это и правда она?
Второй руки у красавицы не было. На ее груди не было кожи.
– Пойдем, – мертвенно сказала Чуб.
– Куда?
– В ее долбаный театр. Сейчас я покажу ей настоящее шоу. Сейчас я покажу, кому они поставили памятник!
– Пойми, – ведьма отпрыгнула в сторону, – нужно ликвидировать не Розы, 13, а вот эту дату, – Акнир показала на название улицы:
25 октября.
– Уйди от меня! Ты должна была сказать сразу! – зарычала Чуб, бросаясь к Акнир. – Я их урою… Разорву на куски. Идем! – Даша схватила ведьму за руку, потаенное золото, обнимающее руку Акнир, блеснуло из-под рукава. Девчонка попыталась вырвать запястье – но не успела.
Грянул гром. Небо разрезали две крестообразные молнии. Одна из них ударила в гипсовую статую женщины с ружьем, разорвав ее на сотни кусков. Сзади послышался воющий человеческий крик.
Дальше была темнота – красная, наполненная множеством криков, точно Даша попала прямо в ад, где стоял памятник Дьяволу, бывшему на поверку рогатой богиней Макош.
Компьютер антиквара был под стать его ретрокабинету. Экран оправлен в корпус из красного дерева, на вырезанной из того же благородного материала клавиатуре сияли золоченые буквицы. Подобный изыск наверняка влетел Арнольдовичу в копеечку и натолкнул Катю на мысль ценой в миллион…
– Вы делали эту вещь на заказ? Здесь, у нас? Я могу узнать имя мастера? Желаю одну безделицу соорудить… То есть хочу сделать одну цацку.
– Я весь к вашим услугам. Сейчас дам вам визиточку, – засуетился директор.
Катя нашла поисковую систему, ввела имя «Анна Ахматова», нажала на «поиск». Результат был почти нулевой. Пара однофамильцев: «Женя Ахматов – замечательный фотограф…», «Паша Ахматов на фестивале зимнего экстрима…»
Затем, больше из пустого любопытства, Катерина Михайловна набрала имя «Иван Сикорский». Гугл сразу выбросил множество ссылок. «Иван Сикорский. Википедия», «Иван Сикорский, биография», «Иван Сикорский, нобелевский лауреат, детская психология…»
Взгляд зацепился за одну:
«Одной из жертв стал всемирно известный психиатр Сикорский. Страшная смерть… в доме на Садовой, 5, или Катерининской, 13…»
Катерининская, 13 – дом с чертополохом и дивными розами, уже исчезнувший с лица Киева, навеки утратившего свое модерновое лицо.
Дображанская оживила ссылку. Но «новое окно» не спешило заполняться информацией. Непонятно почему, Катя занервничала, положила руку на грудь. Отчего ей так беспокойно?
– А ведь наш диван – не ненастоящий. Реплика. Он просто похож. Он никогда не стоял у Сикорского.
О проекте
О подписке